- Сука! – доносится из кухни. Вот он, последний довод королей, а как же все хорошо начиналось. Скандал начинался. Утро начиналось. Ты проснулась, а я приготовила тебе кофе, такой как ты любишь, мерзкую растворимую бурду с тремя ложечками сахара и молоком (пол процента жирности, это важно). И конечно эта пакость была налита в твою любимую чашку средних размеров, купленную в прошлом году на заправке в Египте. На чашке нарисован Элвис.

Кто бы мог подумать, что после двух поцелуев и одной сигареты на двоих тебя все еще будет волновать, что я лежу в джинсах на постели. На простыне, украшенной в стиле «кошмар энтомолога», устроив свою встрепанную голову на подушке с одной, но большой божьей коровкой.

- Ты лежишь на постели, - констатируешь ты очевидный факт.

- Угу, - соглашаюсь я и тянусь за третьим поцелуем, но ты подчеркнуто аккуратно отставляешь свою фетишистскую чашку и тянешься за халатом.

- Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда на постели валяются в одежде. - Выражение твоего лица достойно вдовствующей герцогини обнаружившей в своем утреннем мартини муху. Два дня назад тебе было решительно наплевать на сие правило, но сегодня плохой день.

- Знаю. - Надо бы встать немедленно и изобразить покаяние, но у меня тоже плохой день.

- И что? – Металл в голосе и расползающийся на груди шелковый пеньюар.

- И ничего.

- Вот так ты ко мне относишься… тебе насрать на мои просьбы и пожелания.

- На такие идиотские – да.

- Отлично.

Шарахает дверь в кухню, в мойку с грохотом падает нечто с полки, что-то мне подсказывает, что это была моя любимая чашка с цветочками и, похоже, ей пришел конец. Но на кухне воцаряется тишина. Зуб даю – сидишь, куришь, думаешь о плохом и наихудшем, наливаешься злостью, сопишь и выдумываешь план страшной зубодробительной мести.

- Хватит дуться! – В ответ тишина. Сползаю с кряхтением с кровати, иду лично проинспектировать масштабы разыгравшейся трагедии. Ты сидишь, сгорбившись, на табуретке и жалеешь себя из всех сил, даже слеза на реснице повисла, роскошная такая театральная слезища, в пальцах подрагивает сигарета, белый халат кажется антуражем из поганой мелодрамы.

- Что? – Изрекаешь ты похоронным голосом, и слезища падает на скулу… ползет медленно на щеку, пока ты ее не смахиваешь.

- Ничего, курить хочу.

- Кури! – И смотришь в окно, халат скользкий, еще одно резкое движение и я увижу левую грудь полностью, а не только аккуратную родинку, поселившуюся на границе приличного и неприличного.

- И буду!

- Ты меня не любишь, - разворачиваешься и смотришь исподлобья, слезы бегут по щекам, а глаза блестящие, открыты широко. – Станиславский бы удавился за такой образ вселенского страдания.

- Не люблю.

- Что? – Пепельница летит в мойку, разбивает что-то в горе немытой посуды и это старт скандала. Беспочвенных обидных обвинений и настоящей злобной истерики, спровоцированной пляшущими гормонами. Я пока держусь, я ведь еще даже не докурила, а ты беснуешься и орешь все громче, от визга закладывает уши, ударить ты не решишься, выдохнешься быстро, скроешься в ванне и будешь выть. Я, в свою очередь, тоже буду, нет, не выть, но страдать оттого, что упрямо не иду тебя утешать и показательно извиняться. Ты ведь этого хочешь. Но всегда получать все что хочешь – вредно для здоровья. Ты подскакиваешь, как будто из табурета внезапно вылез солидный гвоздь, затыкаешься резко, так, что в одночасье становится звеняще тихо и шипишь нечто нечленораздельное, но ужасающе оскорбительное. Прикрываю глаза, слышу, что ты проходишь мимо и потрошишь шкаф в поисках сумки и своей одежды, распиханной по всем полкам.

- Уходишь? – Прижимаюсь плечом к дверному косяку и выдыхаю безмятежно кольца дыма под потолок. В мою сторону летит скомканный пеньюар, не попадает и планирует на вчера отдраенный линолеум. Ты любишь, когда чисто, в честь этого вчера была генеральная уборка.

Созерцать процесс одевания еще приятней, чем раздевания, и если джинсы натягиваются с боевым задором, то футболка уже куда медленней и нерешительней.

- А ты хочешь, чтобы я ушла?

- Я? Нет, это ты, по-моему, хочешь.

- Я не хочу тоже, - выдыхаешь и начинаешь раздеваться.

У тебя нервная работа, отвратительный начальник и кончились успокоительные таблетки. Вытаскивая осколки любимой чашки из мойки, я думаю, что мы стали чаще ругаться и рано или поздно ты таки оденешься и уйдешь, волоча за собой сумку и заливаясь слезами, а я буду слишком гордой, чтобы хватать тебя за руки и просить остаться. Но потом ты снова вернешься и завалишь своими шмотками кресло, а флаконами с духами заставишь полку в ванне, и так будет продолжаться вечно, пока я не научусь не валяться в одежде на кровати, не задерживаться на своей нервной работе допоздна и не отучу своих бывших любовниц звонить вечерами.

- Я куплю тебе новую чашку, - обещаешь ты, заглядывая через плечо. - Какая это будет? Пятая по счету?