Ощущение жестких, совсем мужских пальцев на ее плечах. Хорошо бы, чтоб остались синяки – это насторожит учителей.

Поцелуй. Прикосновения обманчиво мягких губ – будто она не знает, что за ними прячутся такие острые зубы. Жаркий шепот – с призвуком безумия, с привкусом мяты.

–    Mein Mädchen… liebste…

Смесь отвращения и еще более отвратительного удовольствия.

Она такая же. Неправильная, испорченная.

Она неловко отвечает на поцелуй и свободной рукой касается груди своей мучительницы, чувствуя сквозь тонкую рубашку жар тела.

Пот. Парфюм. Мятная резинка. Запах возбуждения.

Руки, стаскивающие с нее колготки, задирающие юбку.

Прикосновения на грани боли и наслаждения. Пальцы, внимательно исследующие ее на ощупь.

–    Отпустите меня, пожалуйста… Я никому не скажу…

А сама суматошно, но все смелее теребит короткие волосы на затылке, расстегивает пуговицы на чужой рубашке.

Как будто вспышка света, когда чужие пальцы наконец надавливают на ее клитор. С двух сторон. Кончиками ногтей.

И она кричит, не слыша своего голоса, но все продолжая осознавать: она испорченная.

1.

–    Тише, девочки, разбудите.

–    Ага, ее разбудишь…

–    Да не шипите вы, все равно пора на завтрак вставать!

–    По манной каше соскучилась, Кать?

Сквозь сон Рита слышала голоса, тихие и не очень, шепчущие, говорящие, почти кричащие. Но голова, тяжелая, как чугунная гиря, надежно изолировала мозг от излишней информации.

Информация… формация… ретикулярная формация, вот как это называется, когда мозг отфильтровывает, что ему слышать.

Слова обретали объем и цвет, она начала было засыпать еще крепче, чем раньше, но голоса снова возникли, разогнав ленивые полумысли-полусны.

–    Да полбеды завтрак! Через полчаса немецкий, а наша королева Марго дрыхнет, завернувшись в кокон, и пятки на подушке.

Пятки на подушке… Это очень плохо, это значит, что ночью она опять вытворяла невесть что. Бродила по корпусу, а может, и по территории. Оттого и чувство, будто ночью она не спала, а вагоны разгружала. Утешает хотя бы то, что она не в медпункте – значит, никто не видел. Она может спокойно учиться в школе еще целый месяц, до следующего полнолуния.

Рита значительным усилием воли распахнула глаза. Над головой – низкий белый потолок, плечом чувствуются какие-то подозрительные крошки, под пятками – тревожная мягкость. Черт…

–    Наконец-то. – Сидящая у нее в ногах Лиля отложила учебник по немецкому языку. – А мы думали, Старой Фрау не суждено узреть твой светлый лик сегодня.

Утруждать себя заправкой кровати Рита не стала: понадеялась, что у дежурной учительницы будут сегодня дела поважнее.

Форменная блузка опять не нашлась, благо, сегодня прохладно, можно натянуть сверху пиджак, никто и не заметит. Куда-то запропастилась и тетрадь по немецкому. Зато сигареты нашлись сразу же.

Можно успеть покурить до занятий.

Рита скорее бы умерла, чем покурила в туалете учебного корпуса.

Она вообще была жуткой трусихой.

Они свернули с аллеи на полпути к корпусу. Чувствуя, как безнадежно промокают от мокрой травы колготки и туфли, она упрямо дошла до бывшей трансформаторной будки и шагнула внутрь, в затхлую сырую полутьму. Под ногами захрустел сор. На гнилой лавке – и кто ее сюда притащил – белесый плесневый налет.

Здесь было их тайное  место. Курилка, квадрат, тайная комната, будка и еще сотни имен, данных этому странному пустующему строению в глубине заросшего сада.

Дважды чиркнула, высвечивая язычками пламени сосредоточенные девчоночьи  лица, зажигалка. Ровно загорелись два оранжевых огонька.

–    Тебя на выходных отпускают в город?

–    А смысл? Папа в Женеве, мама в Риге, а я одна брожу по городу? У меня и ключей от квартиры нет. Лучше посижу в библиотеке, схожу в бассейн, в тир.

–    Ну, ты можешь погулять со мной. У меня ключи есть… впрочем, родители тоже. Есть.

–    Я подумаю, Лиль.

Они замолчали. Зеленой подсветкой вспыхнул циферблат часов: не пора ли им к Старой Фрау.

–    Ритка, а ты когда-нибудь занималась сексом?

В темноте голос подруги прозвучал очень откровенно и очень интимно.

–    С кем бы? С ручкой от скакалки на физкультуре? Я здесь учусь с первого класса. На прошлых летних каникулах вроде и познакомилась с парнем, но не успела понять, хочу ли с ним переспать, как пришло время возвращаться домой.

–    Вы хотя бы целовались?

–    А то.

Рита самодовольно улыбнулась. Из всех учеников летней языковой школы на Мальте Ленни был самым красивым парнем. И у них был самый настоящий роман – курортный. Однажды после занятий они пошли в кино, где показывался чудовищно неинтересный фильм, и все полтора часа показа демонстративно «сосались» на заднем ряду. После этого у нее так затекли губы, что она еще два дня не могла без дрожи думать о свиданиях с Ленни. А еще однажды он повел ее в бар, где они выпили по три порции текилы. Потом долго тискали друг друга на пляже. А потом дружно блевали рядышком у самой кромки океана. Романтика!

–    А я никогда не целовалась. Я ведь не из особо симпатичных… Послушай, Ритка, поцелуй хоть ты меня!

Рита даже сигарету уронила.

–    Лиль, ты что, лесбиянка?! Как Муратова с Белкиной  из одиннадцатого класса?

–    Жадина, – отозвалась Лиля противным голосом.

–    А ты лесбиянка!

–    А тебе не жалко лучшую подругу, которая в пятнадцать лет ни разу с парнем не целовалась! Тебе на меня наплевать, да?

Ох, какая провокация. Рита развернулась и быстро чмокнула Лилю в губы.

–    Ага, еще в лоб. Нет уж, давай по-настоящему.

Губы – совсем как у мальчика, обветренные и колкие. Язык – очень осторожный и очень нежный. Поначалу Рите даже понравилось, но губы привычно-противно, как тогда с Ленни, начали неметь, а Лиля, похоже, ничего не замечала, всерьез наслаждаясь процессом.

Свет, как бы мало его ни было, погас: в дверном проеме возникла фигура – непонятно, мужская или женская. Что-то высокое, в штанах и короткой куртке, остальное не видно. Рита вздрогнула и оттолкнула Лилю. Та испуганно ойкнула и прижалась к стене.

Отчисление, неминуемое отчисление…

Фигура в дверном проеме развернулась и пошла прочь от заброшенной трансформаторной будки. Едва не забыв сумки, девочки выскочили наружу и помчались к учебному корпусу. Урок немецкого языка уже должен был начаться, но когда они влетели в класс, Старой Фрау на месте не было, более того, ее стол был девственно пуст.

–    Повезло, – шепнула ей Лилька. – Могли и нарваться.

–    О, девчонки, еще вы не слышали, Старая Фрау уволилась!

Рита никому не ответила, мысленно находясь в бывшей трансформаторной будке. Что нашло на Лильку? И кто их заметил – и почему не опозорил перед всей школой.

–    Ты меня слу… ой!

–    Десятый класс, встаньте смирно. – Голос директрисы царапал слух, как наждак едва подсохшую краску. Представляю вам вашу новую учительницу немецкого языка, фрау Эмму Штольц.

–    Guten Morgen, – сказала «Новая Фрау».

Вполне возможно, это была Муратова, или Белкина, или еще кто-нибудь вроде них: закрытые женские школы испокон веков плодили различные «фокусы». И вот хотя бы эта самая фрау… Штольц, еще не знакомая с правилами школы. Интересно, кстати, она в самом деле немка, или это опять директриса придумала?

Рита подняла глаза на учительницу. И неожиданно встретилась с ней взглядом.

Потом эти насмешливые и одновременно все понимающие серые глаза будут часто сниться ей в самых страшных снах.

2.

Она раздернула плотные бежевые шторы на окнах, достала из сумки бутылочку тоника – отвратительно теплого, – распахнула балконную дверь и встала так, чтобы ветер дул ей в лицо. В старом парке под окнами преподавательского общежития уже сгустилась темнота. Конечно, главная аллея, ведущая к входу в корпус, освещалась, но окна этой комнаты выходили только на старые яблони-дички. Протяни руку, и сорвешь уже налившееся, созревшее яблочко.

–    При советской власти здесь был пионерский лагерь для детей партийных работников, а в девяносто пятом мы выкупили здание и сделали частную школу-интернат. Тогда для детей «новых русских», которые имели причины опасаться за свои семьи.

Голос директрисы тихонько журчал, тоник оставлял на языке приятную горечь, а воздух на улице было еще по-летнему теплым, но уже по-осеннему ясным. Эмма тихонько улыбнулась своим мыслям: ее приглашали в эту школу последние пять лет, обещанная зарплата в несколько раз превышала средний доход преподавателя немецкого языка в университете, но она отказывалась. Разве это удовольствие, пытаться научить языку избалованных дочек богатых родителей? Отнюдь.

И тут вдруг сложилось. У здешней учительницы что-то случилось с матерью, у нее самой… ей пришлось уехать.

Как она могла не узнать, что ее студентке, нежной, трепетной Машеньке, всего семнадцать лет? Но Машенька училась на втором курсе. И никогда не упоминала свой возраст. И была похожа на Риту. Не точная копия, но если прищурить глаза, вполне похожа.

Машенька знала, чего хочет. И при этом ясно догадывалась, чего хочет ее преподавательница. Они стали любовницами – и встречались до самой летней сессии, пока зачетку не украсило жирное «отлично». Летом это прекратилось: девушка уехала с родителями отдыхать. А когда осенью Эмма нашла Машу в одном из институтских коридоров, та просто сказала:

–    Вы знаете, как на вас посмотрят на кафедре.

Просто поставила точку.

И Эмма приняла очередное, на этот раз срочное, предложение преподавать язык в честной женской школе с немыслимым названием «Первоцвет».

–    …и тогда мы решили, что наиболее целесообразно сделать школу женской. Сейчас у нас единственное в своем роде учебное заведение. Эмма Генриховна, вы меня слушаете?

–    Да-да, конечно, – по ставшей частью ее привычке, она соврала. – Необычная история школы.

–    Еще бы! – Директриса – просто наемная работница – буквально раздулась от гордости. Сейчас владелец планирует построить вторую такую же школу – для мальчиков. Это очень актуально сегодня.

Конечно, актуально, цинично подумала она. Актуально воспитать не только несколько десятков богатых девочек, но и столько же богатых мальчиков гомосексуалистами. Иначе мальчикам же будет грустно: их «выгодные партии» совсем не будут ими интересоваться.

Ей ли не знать, что может произойти в чисто девчоночьем коллективе даже не за несколько лет, как здесь, всего за три недели лагерной смены.

–    Главное  преимущество «Первоцвета» в том, что наши учителя – лучшие в своем предмете. И совершенно уравновешены психически. Здесь никогда учительница не станет кричать на ученицу за несделанные уроки или, тем более, вымещать на ней собственное плохое настроение.

–    Потрясающе!

Про себя Эмма почти рассмеялась. Да если бы здесь проводились хотя бы минимальные психологические тесты на пригодность к такой специфической работе, ее бы на расстояние услышанного крика не подпустили бы к закрытой женской школе, тщетно пытающейся скопировать викторианские традиции.

–    …ну, и конечно, условия работы. Как вам, например, ваша квартира?

–    Спасибо, Галина Дмитриевна, об этом я и мечтать не могла. Лучше, чем у меня дома.

Конечно, лучше. Но если бы ее спросили, евроремонту и однотипной «икейной» мебели она бы предпочла в составе «квартиры» кухню или, хотя бы, электроплитку и холодильник. Чтобы было, где хранить тоник и на чем варить кофе.

–    Тогда я оставлю вас, разбирайте вещи. – Директриса сахарно улыбнулась. – Завтра у вас пять уроков, первый – у десятого класса, – начинается в восемь. Вот расписание. Мы с вами встретимся в без пяти восемь, у дверей моего кабинета, и я представлю вас девочкам.

Эмма едва сдержалась, чтобы не сказать колкость. Конечно, это же ерунда: за один вечер подготовить пять уроков у новых, совершенно незнакомых  классов, программы которых она никогда не видела. Впрочем, она по крайней мере познакомится со всеми.

Она почти проспала, но в половину восьмого ее как будто кто-то толкнул. Эмма вскочила, забыв заправить кровать, натянула первые попавшиеся джинсы и куртку и выскочила из комнаты. Преподавательское общежитие молчало: те, у кого уроки сегодня начинались в восемь, видимо, уже ушли, счастливчики, работавшие с девяти, только вставали.

Женщина буквально вывалилась из дверей корпуса, и оценив степенность и извилистость главной аллеи, пришла к выводу, что преподавателям бегать стыдно. Можно сократить время в пути иначе. Решительно шагнула в траву, едва не до колен промочила джинсы: не иначе, ночью шел дождь.

Очень скоро Эмма поняла, что пройти напрямик сквозь заросший сад – дело гораздо более трудное, чем кажется на первый взгляд. Она устала снимать с джинсов  и куртки репьи, возненавидела протекающие ботинки и наверняка испачкалась, как свинья. Так что будке охранника учительница обрадовалась, как родной. По крайней мере, тот мог вывести ее к учебному корпусу.

Однако Эмму и здесь ждало разочарование. Чем ближе она подходила, тем яснее становилось, что будка заброшена, и судя по всему, очень давно. Да и вряд ли в ней когда-либо находились люди. Строение оказалось больше похожим на помесь трансформаторной будки с водонапорной башней-недоростком. Такое же круглое и кирпичное. Она уже собралась уйти, как вдруг поняла, что будке находятся двое.

Более того, там происходила сцена соблазнения. И как ни смешны и топорны были заигрывания соблазнительницы, ее жертва все равно ничего не понимала. Старая, как мир, игра, где оба участника могут быть любых возрастов и полов.  Почти не понимая, что она делает, Эмма подошла к дверному проему и увидела двух целующихся девочек лет пятнадцати-шестнадцати.

Возбуждение нахлынуло резко, почти мгновенно. Между ног как будто образовалось маленькое жаркое болото, в горле пересохло, язык непроизвольно облизнул губы.

Эмма стиснула зубы. Кажется, она переоценила свои силы, соглашаясь на эту работу. Стоит как можно скорее завести себе любовницу из числа учительниц – вряд ли они имеют возможность регулярно выбираться в город, но мужа ни одна из них с собой в общежитии не поселила. Значит, нужный опыт есть.

К учебному корпусу она вышла только через пятнадцать минут, промокшая, злая и вся в репейнике. Директриса, к удивлению Эммы, высказываться по поводу опоздания не стала, только просила впредь не срезать дорогу через парк и даже дала время привести себя в порядок.

Выглядит школа  действительно внушительно, подумала она саркастически, отмечая в ремонте несомненные черты частого спонсорского вмешательства. Другой вопрос, что там, в этих милых головках? Если ее незадачливые влюбленные смогут хотя бы признаться друг другу в своих чувствах по-немецки, она уже готова поставить им «хор.» автоматом. Впрочем, это не университет, и вряд ли здесь в ходу автоматы.

Десятый класс – семь девочек-подростков в одинаковой форме – не произвел на Эмму большого впечатления, пока она не опознала в одной из учениц неудачливую соблазнительницу. Скорее всего… точно. Вот именно с ней за одной партой и сидит «невинная жертва». Она решила повнимательнее рассмотреть девочку и замерла. За второй от окна партой сидела Рита – такая же, какой она запомнилась Эмме летом восемьдесят девятого.

3.

–    Мне хотелось бы получше узнать вас. И не только ваши знания по предмету, но и ваши интересы. Так мне проще будет вести уроки.

Новая Фрау говорила медленно, как с умственно отсталыми. Рита хотела было посмеяться по этому поводу вместе с Лилькой, но заметила, что та вряд ли понимает общий смысл сказанного по-немецки.

–    Ольга Барановская, начните вы, пожалуйста.

Слушая, как спотыкаясь на каждом третьем слове, Оля Барановская (Барашек или Овца в зависимости от того, как относился к девочке говорящий) пытается рассказать, как она любит анимэ, Рита задумалась, с чего у них произошла такая внезапная смена учителей.

У Старой Фрау вроде бы болела мать, но эту-то чего понесло? Штольц не похожа на человека, который посреди учебного года может сменить одну работу на другую. Или, может, она переводчик?

Барашек между тем, перестав опасаться Новой Фрау, уже выкладывала ей о том, что такое «яой» и «юри», а заодно и понятие «слэш». Интересно, как это поможет Штольц вести немецкий?

«Заниматься будем по мультикам» написала она на листке бумаги и сунула записку Лиле под руку. И, разумеется, училка это заметила, многозначительно подняла брови, но промолчала, дослушала сумбурное выступление Барашка и нежно объявила в сторону Риты:

–    А теперь я бы хотела послушать вас. Но подробно. О себе расскажите, об интересах, лишним не будет.

Рита замялась: понятно, что Новой Фрау она не понравилась, и теперь ей придется говорить долго, возможно, отдуваться за всех целый урок. К тому же, у нее давным-давно не было хорошей разговорной практики.

–    Меня зовут Рита Красавина, – начала она и замолчала.

Что говорить дальше она очень смутно себе представляла, а Штольц, кажется, как-то нехорошо посмотрела на нее, как будто запоминала имя на весь учебный год.

Рита начала рассказывать о том, что учится в школе с первого класса, и «Первоцвет» стал для нее практически домом. О том, что у ее родителей крупный бизнес… Потом она перешла к увлечениям. Здесь стоило быть осторожной: фрау Штольц  не прерывала ее, но это вовсе не означало, что она не сделала ни одной ошибки. Так что если она скажет, что увлекается немецкой культурой…

Но Рита увлеклась и забыла об этом. Она рассказывала про Баха, про геометрию немецкой классической музыки, про стиль барокко и романтизм. От музыки плавно перешла к поэзии Гете.

–    Вы можете мне прочесть что-нибудь из Гете? – Неожиданно прервала ее Новая Фрау.

Рита споткнулась на полуслове: учительница казалась почти смущенной, на скулах горели два неровных красных пятна. Это что же, Штольц ждала еще одного сбивчивого рассказа об анимэ? Ну уж нет.

Но как назло ничего путного не вспоминалось, и сама краснея и глотая слова, девочка начала:

Über allen Gipfeln

Ist Ruh,

In allen Wipfeln

Spürest du

Kaum einen Hauch;

Die Vögelein schweigen im Walde.

Warte nur, balde

Ruhest du auch.

–    Предпочитаете оригинал не слишком вольному Лермонтовскому переводу?

Теперь Рита залилась краской полностью.

От шеи до ушей, и пятки, наверное тоже красные. Она не так поняла: Штольц вовсе не хотела показать ее глупость и необразованность всему классу. Новая Фрау просто не ожидала услышать Гете от десятиклассницы и теперь не  знает, что и ответить.

–    Мне просто нравится Гете.

–    Вот как? «Фауста» вы тоже читали в оригинале?

«Фауста» Рита не читала даже на русском языке. Она промолчала, и ее молчание Штольц истолковала совершенно однозначно.

–    Зайдете ко мне сегодня вечером, я дам вам книгу.

Не успела Рита удивиться странному предложению, как учительница совершенно бесстрастно добавила:

–    С вашим великолепным знанием языка можете участвовать в конкурсах и олимпиадах, значит, нужно начитывать литературу. Алла Гаврилова, теперь вы, пожалуйста.

Всю дорогу до спортивного зала Рита и Лиля не сказали друг другу ни слова, и только в раздевалке, натягивая форменную футболку с эмблемой школы (нашивка в форме щита, на котором вышит чахлый цветок неизвестного сорта, нечто среднее между мышиным горохом и розой), подруга наконец подала голос из-под плотной ткани:

–    Ты видела, как она покраснела, когда смотрела на тебя?

–    И что с того? – Шнуровка кроссовка привлекала Риту куда больше, чем пустые разговоры.

–    Так и ты покраснела. Признайся, она тебе понравилась?

–    Ты чокнутая лесбиянка! А она ЖЕНЩИНА и УЧИТЕЛЬНИЦА. Она не может понравиться мне уже поэтому.

Шумный гомон девочек десятого и одиннадцатого классов одновременно надежно заглушал разговор подруг. Муратова прижала Белкину к двери душевой и жадно, не обращая внимания на окружающих, целовала ее взасос. Еще две одиннадцатиклассницы, непроизвольно держащие друг друга за руки, неотрывно наблюдали за ними.

Рите стало противно. Неужели нельзя быть нормальными, как все?

–    А зачем, по-твоему, она позвала тебя к себе за книгой?

–    Она, кажется, все объяснила. Лиля, если ты хочешь продолжать эти разговоры, ты можешь обратиться вот к ним.

Она обличающее ткнула пальцем в сторону двери, но наглядной демонстрации не получилось. То ли Муратова с Белкиной уже вышли из раздевалки, то ли, что более вероятно, переместились в душевую.

–    Хорошо, проехали.

На физкультуре они вяло перебрасывались воланом, каждая думала об одном и том же, но на свой лад. Лилька не выдержала первой:

–    Ты…

Удар ракетки о волан.

–    Сердишься на меня?

Рита присела, поймала легкий воланчик почти у самого пола, отбила.

–    С чего ты взяла?

Удар. Лилька хорошо играет.

–    Ты молчишь.

–    Я…

Удар. А вот если в правый угол?! Попробуй, отбей теперь.

–    Я просто…

Надо же, извернулась, но отбила.

–    Думаю, почему…

Теперь уже она подпрыгнула, как могла, высоко, чтобы отбить.  Смогла.

–    Все это нужно возводить…

Лиля легко отбила и послала волан ей.

–    В превосходную… черт!.. степень.

Легкий воланчик упал у самых ее ног.

–    Может быть, потому что в условиях нашей странной школы это единственно правильный и единственно возможный вариант? – Лиля сморщила нос – так выражалась у нее грустная улыбка – и отошла к скамейкам, якобы завязать шнурок.

4.

Кто же мог предположить, что эта поганка наизусть знала Гете?

Эмма врала себе. Не в Гете было дело, далеко не в нем. Едва увидев эту хрупкую девочку, так похожую на ее Риту, она поняла, что учебный год превратится в пытку. Она хотела не смотреть, но все равно продолжала.

Она узнавала свою Риту в каждой черте школьницы. Темно-русые завитки волос возле висков, огромные карие глаза в окружении густых черных ресниц, тронутые прозрачным блеском губы… Тонкие слабые руки … чуть вздернутый нос…

Оставшиеся четыре урока она провела, как во сне, все еще видя перед собой лицо девочки.

Им было по пятнадцать лет. Восемьдесят девятый год, пионерский лагерь имени Володи Дубинина, последняя смена. Август в тот год был ужасно жарким; по ночам в летней духоте Эмма спасалась от бессонницы, обрывая со стены обои, а потом по утрам прикрывала их подушкой. Когда дыра стала слишком большой, вожатая Лиза заметила и заставила ее заклеивать похожее на осьминога пятно. Квадрат яркой желто-зеленой полосатой бумаги еще долго выделялся на фоне выгоревшей стены в розах и колокольчиках, а потом Эмма к нему привыкла.

Рита Северцева была с ней в одном отряде. Она сильно выделялась среди остальных девочек какой-то своей бесстыдной пошлостью. Как будто путана. Фиолетовые с блеском лосины, кофта с зеброй: на груди морда,  на одном рукаве черная бахрома вроде щетины.

Эмма смотрела на Риту, как на врага народа: она была из интеллигентной профессорской семьи. Поэтому она не носила ни лосин, ни чудовищно уродливой кофты. Были, правда, джинсы, причем не китайские, а самые настоящие, американские. Но тыкать каждому в нос лейблом было стыдно, а иначе никто не замечал.

Рита спала с вожатыми, бесстыдно, красной помадой красила губы и курила золотую яву, смачно и пошло прикасаясь языком к помятому коричневому фильтру. Воплощение порока, да и только.

Прошло несколько дней с заезда. Эмма маялась в ночной духоте, тихонько обрывала со стены выгоревшие розы и колокольчики и вдруг услышала тихие безнадежные рыдания.

На крыльце домика сидела Северцева. Все лицо звезды отряда было в черных от туши слезах, волосы спутаны, кофта в грязи.

–    Что за вой? – Спросила Эмма грубо.

Она бы ни за что даже себе в тот момент не призналась, как жалко ей стало непутевую дуру Ритку.

–    Он… меня… позвал… я потом сама… пришла… а он… – Северцева всхлипывала, шмыгала носом и действительно подвывала.

–    Сейчас пойдем к начальнику лагеря, и ты расскажешь, кто он. – Эмма решительно встала, но Рита удержала ее за руку:

–    Ты что… не поняла? Я… сама… к нему.

–    Нет, какая же ты идиотка!

Неожиданно для себя Эмма обняла Риту, и та прижалась к ней, как маленький ребенок к матери. И зарыдала еще горше:

–    Что… мне теперь… делать? А вдруг… я теперь… беременная?

–    Учить тебя что ли? – Тоном заправской посетительницы женской консультации фыркнула Эмма. – Пойдешь на аборт. Тихо, дурочка, разбудишь всех. – И принялась стирать с Риткиных щек черные слезы.

Неожиданно подумала: как в фильме. Герой утешает плачущую героиню. Она оступилась, но он ее спас, и теперь все будет хорошо. Даже если героиня беременна, герой все равно скажет, наплевать, это мой ребенок.

С той ночи Эмма и Рита стали подругами. На людях они, как и раньше, отпускали в стороны друг друга колкие шуточки и гадости, но в личное время и по ночам они были только вместе: разговаривали, рассказывали друг другу обо всем, что когда-то было в их жизни, рассказывали друг другу про американские фильмы, которые они успели увидеть.

А однажды ночью Рита как бы между прочим сказала:

–    Ты говорила, что не умеешь целоваться. Хочешь, я тебя научу?

И не дожидаясь ответа, начала ее целовать прямо в губы, дотрагиваясь языком до зубов (разве могла Эмма раньше даже подумать, что зубы (зубы!) могут болезненно екать от прикосновений?), оставляя на ее коже запах духов «Ландыш серебристый» и сигарет. А оторвавшись, добавила:

–    А у тебя неплохо получается. Мне понравилось. Даже с мальчиками так редко бывает.

И они стали – о, как смаковала Эмма это красивое киношное слово – любовниками. Не любовницами, потому что она представляла себя не пятнадцатилетней девочкой, а героем. Риту, конечно, героиней. Так здорово, так сладко-романтично было на людях делать вид, что они с Северцевой ненавидят друг друга, а потом, спрятавшись от всех где-нибудь в кусте сирени до одурения целоваться, а потом ухмыляться в ответ на вопрос, чьими духами она надушилась.

Поначалу соседок по комнате удивляло, что Эмма, правильная Штольц, взяла моду убегать после отбоя, но потом все решили, что она нашла мальчика, и смирились.

Однажды девочки сидели на полянке возле забора, ограждающего территорию лагеря (пускай поищут, если кто-то захочет узнать, где они и что делают). Солнце уже садилось, жара понемногу спадала. Где- то визжали дети, но очень далеко, как будто на другой планете. Эмма лежала в траве и курила Риткину яву, Северцева задумчиво плела венок из одуванчиков и вдруг спросила:

–    Тебе еще не надоело целоваться?

Эмма даже поперхнулась: она в жизни не занималась ничем лучшим!

–    Я просто как-то видела в одном фильме, на видеокассете, что делали две девушки. Там, правда, еще негр был, но мы и без него справимся.

Она в прострации кивнула, и Рита сразу взяла быка за рога:

–    Раздевайся.

–    Как, до трусов?!

–    Нет, совсем. Да не бойся, здесь никто не ходит.

Сладко обмирая от осознания собственной совершенно киношной распущенности и даже порочности, Эмма разделась. Рита сделала то же самое. Две совершенно голые и, как сейчас понимала Эмма, едва созревшие и оттого бесстыдные девочки.

–    Ложись на спину, – велела Северцева. – А ноги раздвинь и согни в коленях.

Эмма послушалась. И тут ее любовница сделала то, что чуть не заставило ее умереть, сначала от стыда, а потом от удовольствия. Рита начала облизывать ее… там.  А потом прикусывать ее клитор – совсем легонько. Она почти кричала, а может, и кричала, до крови кусала губы, переживала свой первый в жизни оргазм, еще не зная, как его назвать.

Потом героиня закончила, вытерла губы и усмехнулась, глядя на растекшегося по траве счастливого героя:

–    Я называю это «девчонский член»: он тоже набухает, когда хочешь. Клево, правда? Сделай теперь так же мне, ладно?

И она сделала. Сама получая ничуть не меньшее удовольствие, не замечая, как пахнет от ее любовницы не очень чистым телом (а ведь наверняка пахло!). А когда Рита откинула голову назад и закричала, Эмма усмехнулась, так же собственнически и бесстыже, как и Северцева несколько минут назад, и сказала

–    Ты еще какие-нибудь фильмы смотрела? – И получив утвердительный ответ, сладко потянулась. – Сегодня ночью попробуем.

Раздался стук, и Эмма очнулась от воспоминаний; по левому бедру уже покатилась вниз капля. Джинсы были приспущены. Вспоминая свой первый опыт, она непроизвольно сжимала клитор так, как научила ее в то лето Рита. Проклятье, наверное, такое никогда не забыть.

В дверь тем временем снова постучали. Эмма натянула плавки и джинсы, даже не успев вытереться, горячая, мокрая, и резко открыла дверь.

5.

–    Красавина, чем вы заняты? По-моему, это не десятичные логарифмы.

Рита покраснела, прикрыла тетрадь, где последние полчаса рисовала ромашки и солнышки, рукой и подняла глаза на математичку.

Ольга Сергеевна снисходительно вздернула брови, глядя на нее. Естественно, все заметила.

–    Между прочим, сегодня новая тема, из которой вы наверняка ничего не поняли. Сегодня вечером вместо личного времени придете на отработку, разберете тему по учебнику и решите двадцать упражнений, я вам отмечу, какие. А теперь откройте тетрадь и займитесь делом. 

Рита кивнула, но оказалось, что момент понимания действительно безнадежно упущен. По складу ума девочка была гуманитарием и, чтобы понимать математику, ей требовалось внимательно слушать объяснения учительницы (причем не один раз, а три-четыре), а потом скрупулезно выполнять большое количество однотипных заданий – по нескольку на каждый тип упражнений. Она совершенно не умела импровизировать в точных науках, только подставляла каждый новый пример под одну из многих готовых заученных схем. Теперь же необходимую схему уже объяснили, и со страниц учебника на Риту глядели совершенно незнакомые значки, вроде бы те же логарифмы, но без буквы o между l и g и без необходимой, по ее мнению, цифры десять после символа. В самом деле, отработка была ей необходима, иначе она ничего не поймет и дальше.

Рядом с ней на парту упал желтый бумажный квадратик; такими стикерами пользовалась невероятно аккуратная в мелочах Лиля.

«Вот стерва! – Прочитала девочка. – А ты ведь должна была сегодня зайти к Новой Фрау за книжкой».

И чего это ей неймется?..

Рита досадливо поморщилась, потерла внезапно занывший висок. Лилька слишком много себе напридумывала про Штольц и ее отношение к ней, Рите Красавиной. Да, она неплохо знает немецкий – честно признаться, лучше всех не только в своем классе, но и во всех старших. Естественно, Эмме Генриховне захотелось вывести ее на олимпиаду, ее, как учителя, престиж немедленно вырастет.

–    Вахрушева, а вы, как я понимаю, все уже поняли? Я в этом не уверена, придете на отработку вместе с Красавиной.

Вот дура Лилька!.. Не заметить, что училка стоит за ее спиной и все видит…

–    А может, у нее климакс?!

После ужина, когда все остальные девочки разошлись по своим делам, необходимость отработки казалась еще более обидной.

–    Точно, – согласилась Рита. – Или от нее муж ушел, от такой гадины и немудрено.

–    Да уж, настоящая Косиножка.

Косиножкой математичку звали производно от косинуса, да еще потому, что в маленькой и подвижной, очень ухоженной учительнице действительно было что-то неприятное, паучье. Умом обе отлично понимали, что для климакса, Ольга Сергеевна слишком молода, да и не гадина никакая, но вечер был слишком хорош, одноклассницы разделились на группки, оккупировавшие телевизор, тир и лавочки в саду, и даже Барашек, всегдашняя отработчица по алгебре, на сегодня была помилована Косиножкой и убежала смотреть очередную серию «Изгнанника». Девочки злились.

Тем более что объяснять тему заново, на что сильно надеялась Рита, Ольга Сергеевна не стала, только выдала распечатки с ровными рядами незнакомых примеров. Подруги тихонько переговаривались, даже сыграли пару партий в крестики-нолики; непохоже было, чтобы Косиножку интересовали две десятиклассницы. Она явно нервничала, то поправляла макияж, то подпиливала ногти.

–    Я ее ненавижу, – тихонько шепнула Рита. – Если бы не она, книга давно была бы у меня.

–    Девочки.

Помянутые девочки дернулись, как под электрошоком, а потом быстро нагнулись к своим распечаткам – у обеих без единого следа чернил. Но Ольга Сергеевна на этот раз ничего не заметила:

–    Мне нужно ненадолго отлучиться, никуда не уходите.

Прошло всего несколько минут, но Рите показалось, что не меньше часа. В учебном корпусе было пусто и тихо: обязательные занятия давно закончились, а секции и отработки почти не давали шума. 

Она все еще колебалась, представляя то встречу с Косиножкой в темном коридоре, то вопрос охранника на выходе, куда это она собралась, а то и вообще столкновение с директрисой в преподавательском общежитии, а Лиля уже создавала видимость черновика на ее парте.

–    Ну, давай, – подбодрила ее подруга. – А то Фрау подумает, что ты необязательная. Тебе же нужна эта олимпиада?

–    Ладно, если что, у меня внезапное пришествие красных дней, и я побежала к себе в комнату, – решилась девочка.

К вечеру прохлада превратилась в откровенный осенний холод, и Рита, двигающаяся исключительно короткими перебежками по саду, изрядно замерзла. Вдобавок она где-то зацепила веткой колготки, и те украсились впечатляющей по размерам дырой – остается только надеяться, что Новая Фрау этого позора не заметит.

Наконец Рита подбежала к входу, и привстав на цыпочки, заглянула в освещенное окно. Удача! Консьержки – так называлась вахтерша в учительском общежитии – на месте не было. Девочка поскорее потянула тяжелую дверь на себя, тихонько проскочила внутрь и дрожащими от напряжения руками закрыла ее. Сердце заняло всю грудь и там бухало, противно и так гулко, что, кажется, вахтерша, которая консьержка, запросто могла услышать.

Ну же, вперед!

В три прыжка Рита преодолела коридор, взлетела по лестнице на второй этаж, на секунду замерла: а вдруг забыла сказанный после урока и записанный в оставшемся в сумке блокноте номер квартиры?! Нет, все в порядке. Квартира №17. Девочка нашла нужную дверь, стукнула в дверь один раз, и та тут же распахнулась.

Возле входа, спиной к Рите стояла Эмма Генриховна, а прямо напротив нее в кресле, с бокалом в руках, сидела… Косиножка.

6.

–    Простите за беспокойство, у вас не найдется зажигалки? Свою я куда-то засунула, а ларек уже закрыт.

Эмма смерила взглядом незваную гостью – с кончиков смазанных гелем коротких волос и до острых носочков туфель. Ну конечно, так она и поверила. Даже если учительница живет дверь в дверь с ней и действительно потеряла зажигалку (хотя у самой Эммы их, наверное, штук двадцать, все по разным карманам), неужели у нее нет подруг?

Нет, она почти уверена: это игра. Вроде той, которую  сегодня она наблюдала в заброшенной трансформаторной будке.

Воспоминания об утренней сцене напомнили Эмме и внешность той девочки, Риты Красавиной,  и ее собственную реакцию.

Почему бы и нет.

–    Проходите, сейчас достану. – Принимая условия игры, она нарочно полезла в сумку, вместо того, чтобы взять что-нибудь попроще и поближе. Например, лежащие в кармане джинсов спички. – Присаживайтесь, пожалуйста.

–    Спасибо, – учительница улыбнулась солнцеподобной рекламной улыбкой. Казалось, что если слишком долго смотреть на ее влажно блестящие нежно-розовые губы и ровные ослепительно-белые зубы, можно ослепнуть.

–    Кстати, меня зовут Ольга, Ольга Лескова. Учитель математики.

Неужели здесь есть любители старого кино, кроме нее?.. Впрочем, это может оказаться чистой случайностью, а любить фильмы про Бонда и дешевое эротическое би-муви восьмидесятых, те самые фильмы, которые они так горячо обсуждали с Ритой, – не одно и то же.

–    А я Эмма, преподаю немецкий. Ну, вот она!

Ее самая оригинальная зажигалка, привезенная пару лет назад из Амстердама. Громоздкий сувенир представлял собой полуобнаженную женскую фигуру в ладонь высотой. Чтобы зажечь огонек, нужно было нажать небольшую кнопку на месте левой груди.

–    О…

Безупречно накрашенные губы дрогнули и изогнулись в смущенной улыбке.

–    Как это… мило…

–    Рада, что вам понравилось, Ольга. Хотите выпить?

Она все-таки ничего. Не совсем избалована своей неотразимостью, хотя, признаться, могла бы. Симпатичная и настолько ухоженная, что кажется красивой.

–    Да, спасибо, – понимающе улыбнулась математичка.

–    Увы, могу предложить только джин с тоником. – Светски ответила Эмма.

Еще она могла бы предложить банку теплого «черного козла», но так грубо ломать игру было бы несправедливо по отношению к искренне старающейся Ольге.

Коктейль получился теплым, и оттого еще больше, чем обычно пах елкой. Можжевельник Эмма никогда не нюхала, поэтому для себя определяла хвойный запах джина как еловый. Когда ей было особенно одиноко, она покупала пару мандаринов, бросала их корочки в бокал неразбавленного напитка и вспоминала новый год.

Впрочем, в этот раз ей не одиноко.

–    За вас, Ольга.

–    За вас…

Безупречное лицо математички исказилось гримасой – сначала непонимания, а потом и откровенной злости.

–    Красавина!

Хм, скорее всего, она пропускала что-то важное.

Эмма обернулась – как раз вовремя, чтобы во всей красе узреть свою «любимую» ученицу. Бледная, как простыня, в сбившейся юбке, порванных колготках и украшенном репьями пиджаке…

–    Здравствуйте, Рита. Вы за книгой?

–    Д-да…

–    К-какой к-книгой?..

Кажется, она, сама того не подозревая, влезла в какую-то трагедию масштаба десятого класса. Можно и не вылезти, если не потрудиться сразу.

Эмма широко улыбнулась Ольге, от души надеясь, что у нее получается в должной степени безупречно. Так же, как пару минут назад улыбалась ей сама математичка.

–    Рита показывает блестящие результаты в немецком языке. Я попросила ее зайти ко мне вечером за учебником по более сложной программе, чтобы готовиться к олимпиаде. Сказала, что это очень важно, и чтобы она зашла в любом случае. 

Она сделала большой глоток из своего бокала. На пару секунд ударивший в нос елово-хинный запах коктейля помешал Эмме отследить реакцию гостьи.

–    Жаль, что у нее нет таких успехов в алгебре: Красавина сбежала с моей отработки!

–    Как и вы, – не без удовольствия парировала Штольц.

Девочка стояла, как статуя, и только ее огромные глаза, казалось, становились все больше и больше.

–    Вот, возьмите. – Эмма наугад достала пару книг из еще не разобранного чемодана. Она бы очень удивилась, окажись среди них «Фауст». – И, пожалуйста, занимайтесь не во вред алгебре.

Красавина что-то пискнула, кажется, поблагодарила их обеих разом и почти сразу закрыла за собой дверь. До Эммы донеслись ее частые, как будто суматошно спешащие шаги. Что она делает?! Ведь пообещала себе – не далее, как сегодня утром, – что не станет сближаться с этой девочкой, и что же теперь? Только что спасла ее от заслуженного наказания. И кроме того, дала ей пару книг, слишком сложных для ребенка ее возраста.

–    Зачем вы это сделали?

Эмма обернулась к Ольге. Девушка уже совершенно расслабилась, в голосе сквозило любопытство.

–    Мне показалось, вы сейчас назначите наказание, гораздо суровее прежнего, и захотелось побыть доброй учительницей хотя бы в свой первый день в этой школе.

–    Вы правы… а может, перейдем на ты?

–    Отличная идея, – хмыкнула она, прикидывая, не слишком пошло (и быстро) ли будет предложить выбить на брудершафт.

Какое там быстро! Ольга встала с кресла, медленно подошла к ней, хотела наклониться, но передумала и просто уселась на колени. Наивная наглость… именно это пятнадцатилетняя Эмма Штольц и любила в пятнадцатилетней Рите Северцевой.

Губы Ольги – на вкус, как клубника, – на секунду прижались к губам Эммы Штольц тридцатипятилетней, но потом сползли ниже, на шею. Руки с короткими глянцевито-фиолетовыми ногтями  ловко нырнули под футболку, пальцы сжали соски. Внизу живота привычно-сладко заныло, и Эмма с удовольствием поцеловала свою любовницу. На главную героиню Ольга, конечно, не тянула, но второстепенная из нее получалась просто идеально.

Действия девушки были умелы и отточены, пожалуй, даже слишком. Кроме того, она почти не давала Эмме поучаствовать в активных действиях: сама раздевала героя, сама ласкала его пальцами, губами и языком. Ольга не думала ни о ком, кроме себя, хотя, могло показаться, пыталась сделать приятное партнерше.

Штольц захотелось ударить любовницу, сделать ей больно, хоть что-то, чтобы вывести ее из состояния безупречности. Больно…

–    Подожди, я закрою дверь.

Она вырвалась из объятий коллеги, но направилась не к двери, та и так была заперта, а к чемодану.

–    Ооо, – протянула Ольга с каким-то нездоровым оживлением.

Эмма молча вывела ее в соседнюю комнату, спальню, кровать которой, хвала дизайнерам «икеи», имела кованную железную спинку. Дважды щелкнули наручники.

Она надела страп-он, как будто сразу превратившись из женщины в мужчину. В такие минуты Эмме казалось, будто она чувствует чужой, искусственный член как часть собственного тела. Она – нет, он, герой небрежно нанес немного смазки с тем же клубничным запахом, какой распространяли губы Ольги, и резко, болезненно вошел в свою любовницу. И еще раз, и еще. Губы героя целовали чужие растерянные мягкие губы, руки сжимали чужие предплечья.

Героиня тихо всхлипывала, кажется, ей было больно. Когда герой попытался провести языком по нежным векам лежащей под его телом женщины, она извернулась и сильно укусила его за грудь.

От этого мужчина вновь превратился в женщину. Эмма кончила, закричала – все общежитие, должно быть, услышало, сдвинула ремни и почти села на лицо Ольге. Та была возбуждена не меньше: ее язык описывал круги вокруг клитора почти непроизвольно.

Эмма почти легла на любовницу, чувствуя животом мягкость ее груди и запустила свои пальцы в горячее и мокрое, кончиком ногтя повторяя движения языка Ольги.

Они застонали и обмякли одновременно, потом несколько минут просто лежали рядом.

–    Повторим завтра, после занятий, – прервала молчание Ольга. – Ты супер, у меня никогда ничего подобного не было. В тебя будто бесы вселились!

Эмма промолчала. Ответить на фразу о бесах было сложно: иногда ей самой казалось, будто она сходит с ума.

7.

Рита плюхнулась за парту, достала из сумки зеркальце.

Время отработки подходила к концу, эдак они с Лилей не дождутся Косиножки. Девочка наконец решила рассмотреть взятые у немки книги. Эрих Фромм, «Ты и Он». Чушь какая-то. А вторая? Вообще какой-то Кафка. Интересно, Штольц забыла про Гете или просто хотела поскорее выпроводить ее из своей квартиры? Для того, что… случилось потом.

–    Рита, может, ты расскажешь мне, что произошло? Ты исчезаешь на сорок с лишним минут, я каждую секунду жду, что вернется Косиножка, а тебя все нет! А потом ты возвращаешься – и полбеды, что грязная, мокрая и драная, как бомж с Казанского вокзала, нет, ты еще и в состоянии «я увидела убийство директрисы, и мне снесло крышу».

Лиля выглядела не столько озабоченной, сколько заинтересованной. Глаза горели, имитацию черновика украшали штук десять набросков, частично сделанных с натуры прямо здесь в классе, частично выдуманных из головы. Разводы маркера на доске свидетельствовали о том, что и там подруга умудрилась порисовать. Если Лильке было совсем скучно, можно найти и что-нибудь острое, воткнутое в сидение учительского стула. Во всяком случае, обнаружив пару кнопок, Рита бы не удивилась. Лилька Вахрушева вообще из невзрослеющих, вполне в ее духе устроить в старших классах игру в Короля Артура или в «потолок падает».

–    Почти. Я увидела зрелище, которое бы очень тебе понравилось. – От маленького подкола Рита все-таки не удержалась, хотя ссориться с подругой не следовало: кто еще, кроме Косиножки, конечно, сможет помочь ей с алгеброй?

–    Сгораю от нетерпения!

Для Лильки это была не пустая фраза: от волнения она делалась розово-красной, горячей, как будто только что вышедшей из сауны.

–    Ты была права, Эмма Генриховна… извращенка. Она спит с женщинами.

Кажется, это был лучший способ привлечь внимание Вахрушевой. В другой ситуации Рита бы даже посмеялась, как легко можно переключить ее подругу на безопасную тему. Вот только эта тема безопасной не была.

–    А… с кем?

Прощайте, Ольга Сергеевна. Даже если вы останетесь работать в школе, про вас узнают все.

–    С Косиножкой.

Да, она не ушла. Сделала вид, что убегает, а потом вернулась и подслушала – как будто мало ее учили в детстве, что подслушивать нехорошо. Рита провела рукой по волосам. Ей вдруг как-то резко разонравилось, что она делает. Как захватывающая сначала книга, сюжет которой неожиданно поворачивается так, что тебе становится не только неинтересно, но и противно читать дальше.

Спать с женщинами ненормально, это аксиома. Такая же реальная, как твердое полированное дерево парты под ладонью. Но разве Новая Фрау с Косиножкой заставляли заниматься этим кого-то, кто возражал?

Но все равно это ненормально. Она погладила парту, убеждая себя в незыблемости своих убеждений.

–    Эмма Генриховна, вы дали мне не «Фауста».

Рита подстерегла немку после шестого урока, когда весь десятый класс пошел на обед. Заставить себя смотреть учительнице в лицо после того, что она слышала вчера вечером, было невозможно, и она невольно опустила глаза.

–    Потому что я достала первые попавшиеся книжки. Иначе бы твоя учительница мигом придумала тебе какое-нибудь страшное наказание. – Штольц внимательно посмотрела ей в лицо. – Все слышала?

–    Вы еще вчера догадались, да?

–    Нет, вчера я поверила, что ты действительно ушла. Я не буду оправдываться. Ты отлично знаешь, что люди занимаются сексом, и некоторые из них выбирают не противоположный пол, а свой.

–    Но это же… неправильно!

Рита не собиралась ввязываться в полемику с немкой, это произошло само по себе и против ее воли. Тем более что разговор об ориентации и о том, что произошло вчера в преподавательском общежитии, рано или поздно случился бы – но, лучше бы, с Лилькой.

–    Очень даже может быть, - Штольц не посоветовала Рите не лезть в чужие дела. Просто ответила.

–    Простите, это очень невежливо с моей стороны.

–    Да, есть немного. Лучше давай, раз уж мы встретились, обсудим график дополнительных занятий: районная олимпиада уже в октябре. Я, правда, думаю, что на этом уровне тебе беспокоится не о чем, но лучше ты увидишь образцы заданий заранее.

–    Вы… - Рита даже удивилась. – Вы совсем не сердитесь на меня?

–    Когда мне было пятнадцать лет, я отдыхала в пионерском лагере. Ночами обрывала со стен обои, а днем в столовой подсыпала девочке из одного со мной отряда в суп пурген. И очень живо интересовалась личной жизнью окружающих.

Оп-па, это подкол.

Эмма Генриховна вдруг задорно улыбнулась: можно было подумать, что ей и вправду когда-то было пятнадцать лет.

–    Вы уезжаете на выходные из школы, Рита?

–    Н-нет… моих родителей нет в городе.

–    Вот и отлично, как раз начнем заниматься. Вот ваш «Фауст». Вам удобно будет прийти ко мне сразу после завтрака?

–    Да, конечно…

Неожиданно Рита поняла, что ей на самом деле все равно, с кем спит эта странная женщина.

–    Я приду. Мы будем обсуждать Гете?

–    В том числе.

Девочка широко улыбнулась. Много-много-много книг, умный собеседник и перспектива хоть раз объяснить маме, что из нее может выйти толк… Она непременно станет заниматься.

Ни она, ни ее собеседница не заметили человека, слушающего их разговор. Впрочем, именного этого подслушивающий и добивался.

С того момента, как Эмма начала заниматься с Ритой, прошло около двух недель. Начался октябрь, школьный парк пожелтел, и острое чувство нереальности происходящего начало завладевать Штольц все больше и больше.

За все это время она ни разу не побывала в городе: уроки и подготовка к ним занимали много времени, а то, что оставалось, съедали Ольга и дополнительные задания с будущими олимпиадниками. И регулярные бурные встречи с учительницей математики, и целая группа девочек, которые знали немецкий лучше остальных, были для Эммы спасением от навязчивых воспоминаний о Рите Северцевой, которые оживали каждый раз в присутствии Красавиной.

По вечерам, составляя план завтрашних уроков и куря сигарету за сигаретой, Эмма пыталась убеждать себя, что между этими двумя девочками нет ничего общего, кроме имени и, может быть, внешности. Но это было так сложно! Может быть, случись у них что-то с Северцевой после той смены в лагере, она относилась бы к обеим Ритам по-другому, но…

Их связь закончилась слишком неожиданно.

–    Тебе не надоели все эти «наши руки не для скуки»? – Спросила ее Рита.

Они лежали на чердаке заброшенного корпуса. Встать было практически невозможно из-за низкой крыши и массивных, усеянных острыми гвоздями перекрытий, но, судя по притащенному сюда матрацу, место это пользовалось популярностью не только у них двоих.

По крытой рубероидом крыше стучал дождь, в углу капало, да и матрац был сыроват, зато и поджечь здесь было ничего нельзя. Рита достала пачку «Явы», и они с Эммой закурили, глядя в низкий потолок.

–    Будешь вспоминать потом, – предупредила ее Северцева. – Каждый раз, когда закуришь «Яву», будешь меня вспоминать.

–    Это глупо. – Эмма потянулась и как бы невзначай провела рукой вдоль тела своей любовницы.

Смешная колкая щетинка на ноге, едва оформившийся изгиб бедра, как будто его зеркальное отражение – в другую сторону – изгиб талии, мягкий холмик груди, влажные волосы под мышкой…

–    Зачем вспоминать, если можно так встречаться? Ты же живешь в Искитиме, верно? Пара часов на электричке, и мы снова рядом. Мне достаточно будет бросить немецкий – он у меня два раза в неделю по три часа плюс сорок минут на дорогу – в один конец. Конечно, полчаса вместе – это маловато, но все-таки…

–    И ты бросишь ради меня немецкий? – С оттенком недоверия спросила Рита. – Ты же говорила, что собираешься в МГИМО, а там без языка нельзя.

–    Ради тебя я даже школу брошу, – клятвенно пообещала она.

–    К сожалению, парень – это не немецкий и даже не школа, - вздохнула Севецева и выпустила облако дыма.

Оно проплыло над лицом Эммы, как туча, изменяющая будущее, в рассказе у Стругацких. Или это было у другого автора? За американскими фильмами и учебниками она совсем забыла о книгах, и это вдруг страшно ее огорчило. Как будто зная, кто написал рассказ, можно спастись от тучи.

–    Парень? Но ведь…

–    Но ведь что? – Неожиданно резко перебила ее Рита. – То, что у тебя нет парня, вовсе не значит, что его нет у меня. Или, – она вдруг зло усмехнулась, – тебе так понравилось с девочкой, что ты влюбилась в меня?

Эмма не была готова к этому разговору. На ее глазах героиня вдруг превратилась в холодную, злую гадину, угрожающую жизни – да что там жизни, чести! – героя. Но ведь этого не могло быть, это ей только показалось. Ритка всегда любила подшучивать над ней!

–    Ты шутишь?

–    Да какие тут шутки! – Северцева с досадой откинула окурок в сторону. – Только не говори мне, что ты все восприняла это серьезно, Штольц. Нам было классно вместе, мы попробовали все эти фишки, за которые подруги дома обозвали бы меня извращенкой, а потом смена закончится, и мы разъедемся по домам. Я к своему парню, ты к своему немецкому. И не вздумай бросать его и приезжать ко мне: у нас просто секс, как говорят в фильмах.

Просто секс… Не было героя, спасающего запутавшуюся героиню. Не было сумасшедшей любви – то есть, была, но только у нее, у Эммы. У Риты был просто короткий курортный роман.

Ты не обижайся, – примирительно улыбнулась бывшая героиня, очевидно, увидев выражение лица бывшего героя. – Ты суперская, и спать с тобой – это супер. Не всякий парень так сможет. А когда ты завелась в первый раз, я раз пять подряд кончила. Просто давай не будем терять время, пока оно у нас еще есть. Смотри, что я принесла…

Иди к черту. – Эмма резко поднялась, надевшись спиной и затылком сразу на два гвоздя. Охнула, присела. – Найди себе кого-нибудь другого для «просто секса», ладно? Какого-нибудь парня.

Ну и дура, – равнодушно бросила Рита, закуривая очередную сигарету. – Думаешь, вас таких мало, зацикленных на учебе уродин, которые даже накраситься толком не умеют? Я, если хочешь знать, потому тебя и выбрала, что с первого взгляда не скажешь, пацан ты или девчонка.

Если бы можно было провалиться сквозь землю – насквозь, куда-нибудь в Австралию, – Эмма так бы и сделала. Но единственный возможный провал уже произошел, и дальше падать было некуда.

Она все-таки не смогла забыть Риту.

Лет через пять, уже учась в институте, она поехала в Искитим и зашла в горсправку. Наплела какую-то чушь о подруге по лагерю, которая потерялась, то ли переехала, то ли вышла замуж. Усталая пожилая тетка за письменным столом почему-то вошла в ее положение, хотя по идее не должна была: адреса в девяносто четвертом уже не сообщали.

–    Северцева Маргарита, – вздохнула она. – Ровесница твоя такая только одна. И замуж вышла, и переехала. В очень убогое место переехала, не от хорошей жизни. Потому, наверное, и звонить тебе перестала. Не ехала бы ты к ней, дочка. Я таких, как ты, знаю, расстройство одно выйдет.

Зачем-то Эмма не послушала ее. Полчаса ждала на остановке насквозь промерзший автобус и, не дождавшись, еще полчаса шла пешком.

Нужный дом оказался скособоченной полуразвалившейся пятистенкой, почему-то напомнивший ей заброшенный корпус лагеря имени Володи Дубинина. Из-под тонкого слоя едва легшего снега поднимались высоченные стебли тронутой морозом крапивы. В глубине черной от времени будки два раза брехнула и лениво замолчала собака.

Двое крошечных, неопределенного пола детей – один в яркой китайской куртке, другой в стареньком, как сама Эмма в детстве носила, перелицованном пальтеце и оба в валенках, с визгом выскочили во двор и принялись увлеченно толкать друг друга в крапиву. Они были так заняты друг другом, что даже не заметили потрясенного наблюдателя

На нижней ступеньке крыльца что-то белело. Не снег.

Эмма присмотрелась, и увидела брошенный инсулиновый шприц, из которого даже не вынули иглу. Она скомкала недокуренную пачку «Золотой Явы», отшвырнула ее и, не оглядываясь, пошла на остановку.

С того дня она курила только «Мальборо».

9.

Сквозь небольшой оконный проем пробивался серый, вечерне-осенний свет. День был пасмурный и весь какой-то сонный. На алгебре уснула не только непосредственная Барашек, но и еще пара девочек, Косиножка была зла как черт и назначила очередное наказание. Только из-за сонь в очередной раз не усвоившая тему Рита и была свободна в этот вечер.

В бывшей трансформаторной будке висел табачный дым, почти неотличимый от не так давно отошедших туманов. Она сидела на заплесневелой скамейке, курила, прислушиваясь к едва различимой музыке в правом ухе. Левый наушник висел на уровне груди, забытый и одинокий.

–    Тебе не кажется, что мы как-то отдалились? – Лилька покрутила в пальцах сигарету, чиркнула зажигалкой, но так и не закурила. – Занимаешься только своим немецким, постоянно торчишь у Фрау, а про меня и думать забыла. Ты когда последний раз из школы на выходные уезжала?

Рита не ответила, занятая обгрызанием собственного ногтя на указательном пальце. Она и вправду почти перестала общаться с Лилей, не говоря уж о других девочках. Но ведь скоро олимпиада, да и… может ли хоть кто-нибудь из ее одноклассниц дать ей столько же, сколько дает Эмма Генриховна?

Ответ был только один: нет. Может ли она обсудить с той же Вахрушевой Гете, Шиллера, Баха? Да Лилька из музыки и поэзии признает только Арбенину, причем каждое обсуждение ее стихов под конец превращается в поливание грязью Сургановой, «не дающей бывшей возлюбленной нормально выступать». Из Маяковского подружка знает только стихи о советском паспорте, выученные к уроку литературы и уже частично забытые.

–    Мы не отдалились, просто мне нужно заниматься к олимпиаде. Эмма Генриховна сказала, что к ученице нашей школы педагоги будут относиться излишне пристрастно и, в общем, правильно: я же четыре раза была в Германии, а другим приходится учить язык по книгам.

–    Это ее слова?

Можно было и не спрашивать. И так понятно, что Рита, сама того не желая, начала цитировать любимую учительницу.

Она одернула куртку, поерзала попой на сырой даже сквозь юбку и колготки скамейке. Осень выдалась холодная и дождливая, обещали раннюю снежную зиму. Очень скоро они перестанут задерживаться в «квадрате» надолго, разве что будут забегать после занятий выкурить по сигаретке. Уже вот-вот потянет из туалета жилого корпуса пахучим никотиновым дымом, и старенькая добрая вахтерша баба Тома будет ходить, ворчать, проверять тумбочки старшеклассниц, но как обычно, ничего не найдет, даже если запрещенная пачка будет лежать перед самым ее носом.

–    Прекрати грызть ногти, – заныла Лилька. – Мне на тебя смотреть гнусно. Что вы все нашли в этой Фрау? Овца наша кипятком писает, ну, это и понятно, Штольц ей натащила слэшных фанфиков на немецком по всем известным анимэшкам. Что же любимым делом на уроках не заниматься? Но остальные-то?

–    Лиля, а тебе не кажется, что у нее настоящий талант учителя? – Рита не хотела говорить так жестко, даже грубо, само так вышло. – Мы не спрягаем у нее на уроке неправильные глаголы, как у Старой Фрау. Она каждому дала то, чем ему интересно заниматься. И не нравятся ее занятия только тебе, и то потому… что ты ревнуешь, Лиля.

Она сама не поняла, как вырвалась у нее эта фраза, но сказав, каким-то двадцать третьим чувством осознала, что так оно и есть. Лилька действительно ревнует – из-за своих странных, неправильных чувств, из-за таких, как Муратова с Белкиной, из-за того, что Вахрушева такая же.

–    С чего ты взяла, что я ревную? – Лилины губы задрожали.

–    Потому что это видно. Я объясняла тебе, что ты неправа. Эмма Генриховна – учительница, взрослая женщина. Она не может испытывать ко мне какие-то чувства, я к ней – тем более.

–    Тогда почему ты не любишь меня?

Рита повернулась, посмотрела на подругу. Такая несчастная, такая жалкая, такая… красивая.

Глаза блестят, нижняя губа прикушена, светлые волосы по обе стороны тонкого, нежного лица распушились, как будто сияние вокруг головы.

Не трудно понять, почему она привязалась к новой учительнице, которую заботило ее будущее. Не к родителям же привязываться, которые отдали ее в семь лет в престижную школу-интернат и на том благополучно посчитали свой родительский долг выполненным. Но почему она забыла, что до этого у нее была верная, добрая, ничего, кроме дружбы не требующая Лилька? Она единственная знала о том, что Рита – лунатик, гуляет в полнолуние во сне. О том, как после восьмого класса хотела поехать с мамой в командировку – никуда не выходить из гостиницы, ждать ее, вечно занятую на каких-то совещаниях, только быть рядом, – и получила отказ. В общем, обо всех Ритиных секретах, даже самых обидных.

Рита зажмурилась, помотала головой. Как это ничего не требующая? А неправильная, грязная даже на слух, лесбийская любовь? Как же она запуталась.

–    Поцелуй меня, пожалуйста, - даже не попросила – прошептала Вахрушева.

И Лиля поцеловала, так неловко, как будто в первый раз. Чувствуя скорее желание поддержать близкого человека, чем какое-либо влечение, она жадно, забывая, что можно дышать через нос, и оттого задыхаясь, целовала лучшую подругу.

Тот же наблюдатель, который раньше следил за разговором Риты со Штольц, подсматривал через вход в «будку» и теперь. Но если первый разговор задевал наблюдателя, эта сцена объяснения могла его только порадовать.

10.

Жаль, что в квартире не было камина. Обычной осенней ситуации не избежала и элитная школа «Первоцвет»: температура воздуха на улице упала до плюс семи днем и до нуля ночами, а отопление в жилых помещениях и школах (что в ее случае одно и то же) до сих пор не дали.

У кладовщицы Эмма получила обогреватель, брат-близнец того, который включала в ее детстве покойная бабушка. Обогреватели работали во всех учительских квартирах, в корпусе прыгало напряжение. Непрерывно орали бесперебойники, частенько и надолго гас свет, во всем здании разом. На выходных Эмма съездила в город, пополнить запасы пахучих желтых свечей, которые продавались в одном-единственном буддийском магазинчике на Моховой. Вместе со свечами прыщавая девчонка-продавщица с удивительно большими и яркими тоскующими глазищами всучила ее маленький крутящийся барабан с мантрой. Тот следовало крутить за ручку, и тем самым посылать молитвы в космос.

Штольц поставила барабанчик на полку рядом с зажигалкой-женщиной из Амстердама и кошечкой богемского стекла из Венеции. Еще одна красивая, ничего не значащая вещица, которую можно при случае – если забудешь о празднике – подарить кому-нибудь.

А праздников в голове нужно было держать много. Оказалось, с днем рождения школы нужно поздравлять всех коллег. Даже тех, кого не знаешь, а не только директрису с Ольгой. Директрисе – торжественно-официальный розово-хризантемный веник и привезенная из очередного отпуска, стеклянная статуэтка учительницы с указкой, того же происхождения, что и венецианская кошечка. Ольге – пара штуковин из подвального магазинчика под названием «Розовый кролик». Директриса степенно поблагодарила, любовница радостно, по-девчоночьи взвизгнула, увидев новые игрушки.

Затем пошли уже к Эмме. Она только поднимала брови, увидев очередную поздравляющую, многих из которых она даже по имени не знала. Пришлось распотрошить коробку с сувенирами, важными даже меньше, чем зажигательная медная барышня.

У нее был еще один человек, которого хотелось поздравить, но занятий в тот день у Риты не было, а просто так она в гости не заходила. Эмме легче было бы узнать, что в тот самый момент, когда утром она просматривала, выбирая подарок, коллекционные старинные издания на немецком, Рита как раз самозабвенно целует одноклассницу. Она бы убедилась, что у каждого свои пятнадцать лет, Ритины только начались, а ее давным-давно закончились. Надо забыть и радоваться обществу Ольги, каждому дню, проведенному с ней. А талантливую девочку Риту Красавину просто обучать языку.

Ольга вообще была чудесной, редкой находкой. В городе у нее был муж, солидный бизнесмен, но она с упорством, достойным лучшего применения, закладывала в пустые головки школьниц сведения об алгебре и геометрии. Мужу с мужчинами принципиально не изменяла, зато женщин не пропускала ни одной, даже тех, кто изначально на однополый адюльтер был не согласен. Любые сексуальные идеи, исходящие от Эммы, она поддерживала безоговорочно и сразу.

Мимоходом пнув проклятый обогреватель (воздух почти не греет, зато энергии жрет, как маленький город), Эмма поднялась, прошла в спальню. По дороге взглянула на часы: половина второго, и чего она не ложится?..

Но ложиться не хотелось.

Совсем недавно ушла Ольга. Раскрасневшаяся, растрепанная, с сияющими возбуждением и приятной усталостью глазами. Любовница никогда не сдерживала во время секса криков, и на Эмму всегда косились; большая часть учительниц с неодобрением, зато меньшая вполне заинтересованно.

Простыни смяты, на полу возле кровати два бокала из-под джина. Рядом валяется длинная стеклянная игрушка, забытый Ольгой подарок. Против воли Эмма вспомнила узкую спину с шелковой кожей прямо перед своим лицом, упругую загорелую попу – и входящий прямо в ее середину, раз за разом все глубже, перепачканный в силиконовой скользкой смазке стеклянный член. Ольга руками теребила клитор, доводя себя до оргазма, кричала снова и снова, и под конец в дверь к ним постучала разбуженная и оттого злая комендантша.

Эмма даже засмеялась в голос, так ее вдруг позабавило явление неопрятной пожилой тетки в сером от времени халате и тапочках в пахнущее сексом и алкоголем гнездо порока. Брови комендантши скрылись под челкой; она не могла не знать, что посторонних мужчин на территории школы нет и быть не может, но видимо подсознательно все же надеялась отыскать в Эмминой постели какого-нибудь слесаря или охранника. Или обоих сразу. Вообще что угодно, кроме впопыхах завернутой в плед Ольги с бесстыже сверкающими в полосе электрического коридорного света маленькими круглыми коленками и бокалом неразбавленного джина в руках.

Многое повидавшая за время работы комендантом тетка все же нашла силы сохранить лицо, рявкнуть, чтоб вели себя потише, потому что «люди и учительский состав спят», но удалилась к себе какая-то потерянная и даже вроде бы уменьшившаяся в размерах.

Их эта победа только раззадорила на новые подвиги, но, слишком возбужденные, чтобы долго наслаждаться процессом, они обе быстро кончили, и Ольга ушла к себе. Где наверняка уже сладко посапывала, донельзя довольная прошедшим днем и первым в жизни опытом анального секса.

Наверняка, вернувшись к мужу, она ему предложит попробовать, а в ответ на вопрос, кто научил, честно сдаст Эмму!

Она захохотала, представив себе перспективы, достала сигарету. Прикурила – от обогревателя – и плеснула себе в бокал немного джина. Отличная выдалась ночь, и почему она не может заснуть?..

Штольц набросила на плечи плед, открыла балконную дверь и выскочила наружу, в черную, промозглую октябрьскую ночь. Может, стоит по рецепту Алексея Быкова немного померзнуть? Нет, слишком холодно.

Табачный дым ощутимыми комками замерзал в груди. Эмма щелчком отшвырнула сигарету вниз, сорвала с ветки яблоко и вздрогнула. Внизу медленно шествовала Рита… Северцева.

Слабо светящаяся фигура – в длинной белой рубашке, с распущенными волосами, босая и… кажется, излучающая свет.

11.

–    И что теперь будет? – Спросила Лиля севшим голосом, когда они наконец оторвались друг от друга.

Что теперь будет?.. А ведь что-то же должно последовать… Надо или объяснить подруге, что все это ошибка, что она не этого хотела… только поддержать, успокоить, привести в себя…

И только? Надо же, как мало подходящий для этой цели способ она выбрала!

Или сказать, что теперь они будут встречаться. Снова обман, но именно тот, которого Вахрушева так ждет. Вряд ли от нее потребуется что-то большее, чем спрятанные от всех, включая себя, поцелуи. Или потребуется?

–    Будем вместе.

Главное, чтобы не вырвалось предательское «если ты этого так хочешь».

–    Рита… но ведь ты говорила, что это неправильно!

–    Это и есть неправильно. Но ты меня мучаешь, Лиль. У нас давно уже нет той дружбы, которая была в детстве. Может, хотя бы любовь получится?

Или хотя бы получится понять, что надо бросать прошлое – дружбу с верной, нетребовательной Лилей – навсегда, одним махом. Пусть даже через попытку любви.

Лилька только тихо пискнула. Обняла ее, сжала, так что стало нечем дышать, громко и счастливо засопела в ухо. Глупая.

На секунду Рите захотелось оторвать от себя бывшую подругу, отстранить, закричать, что все неправильно, что она ошиблась. Но она не сделала этого. Все равно выросшую между ними, расширяющуюся каждую секунду ощутимую стену не разрушить – только сделать еще шире.

На этаже, возле телевизора расселись девчонки-старшеклассницы. Муратова в обнимку с Белкиной, на одном кресле – кто их, выпускниц, выгонит. Впрочем, обнимались и другие девочки, такая уж особенность конфетной девичьей дружбы в закрытом учебном заведении, не стоит искать подтекста. Гораздо подозрительнее были те, кто всегда общались вдвоем, но, садясь рядом, демонстративно отстранялись друг от друга. С неожиданно возникшим жадным интересом Рита искала такие пары и – вот удивительно – находила их все больше и больше. Настя Савицкая коротко стрижется и красит волосы в черный цвет. А ее подружка Алла Гаврилова напротив завивает длинные пряди, носит платья – и как ей не надоедает форменная юбка. А сидят рядом, не касаясь друг друга. Подозрительно? Пожалуй. А вот и Барашек носится с диском, агитирует посмотреть всех какой-то «Клубничный переполох». Судя по картинке на обложке – мультфильм относится к разряду нежно любимого Олей «юри».

Они с Лилей тоже сели рядом, но не в обнимку, как раньше. Бессознательно. Взгляды некоторых пар уперлись в них. По лицу Савицкой скользнула понимающая улыбка, она быстро, но так, чтобы было заметно, одобрительно кивнула Вахрушевой. Ага, значит Рита одна была не в курсе событий. Scheise!

Немецкое ругательство вырвалось – как хорошо, что только мысленно – прежде чем Рита успела мысленно бросить Лилю за посвящение посторонних в ее личную жизнь. Значит, она теперь и думает по-немецки. Интересно, это хороший знак? Надо будет спросить у Эммы Генриховны. В конце концов, у нее есть опыт такого общения с женщинами. С Косиножкой.

Девочки наконец определились с диском: седьмой сезон «Клиники». Если учесть, что серии длятся минут по двадцать, меньше пяти штук за раз смотреть не станут. Вникать в бесконечные перипетии отношений Джей-Ди и Элиот Рите было невмоготу, в своих бы разобраться. Поэтому она встала, успокоительно коснулась плеча Лили: сиди, мол, а проходя мимо Аллы Гавриловой, незаметно тронула ее за руку. Та поняла невысказанную просьбу (а может, «Клиника» и ей надоела хуже отработок по алгебре) и встала следом.

Девочки молча, не глядя друг на друга прошли весь коридор, и только выйдя на пожарную лестницу и убедившись, что они одни, встали лицом к лицу.

Алла была самой красивой в классе. Такое впечатление складывалось даже не из идеально чистой матово-смуглой кожи, черных волос ниже плеч и огромных темно-карих глаз, а скорее из ее обаяния. Гаврилова обладала вполне приличным чувством юмора, отлично танцевала и вообще была пластична. Она не то что бы ни с кем не ссорилась, но никогда не участвовала в периодически случавшихся травлях. Не потому что была, как Рита, молчуньей и отшельницей, игнорировавшей общие дела, а потому что сама установила для себя некий пьедестал, с которого не спускалась ни до чего неправильного, при этом мелькая во всех КВНах и конкурсах. Представить Гаврилову… встречающуюся с резкой и грубой Савицкой, было невозможно.

До сегодняшнего дня.

–    Алла, как вы начали встречаться с Настей? – выпалила Лиля, пока не успела испугаться.

Звезда десятого класса усмехнулась, неторопливо достала пачку «Вога» и закурила – прямо на пожарной лестнице жилого корпуса.

–    Правда все становится очевидно, когда сама в это ухаешь с головой? Мы вместе уже год, а она меня любит вообще с седьмого класса, с самого начала, как определилась с ориентацией. Она подошла ко мне, сказала, что любит, и предложила встречаться.

–    И ты согласилась?!

–    Нет. Тогда она меня поцеловала, а я ее ударила и сдала классной даме. Ее хотели выгнать…

–    Так ведь она же окно на футболе разбила!

–    Это и было формальной причиной. – Улыбка Аллы была покровительственной и сладкой, что несколько снижало степень доверия Риты к ней: слишком уж похоже было на Косиножку.

Действительно, а они все удивлялись, как из-за какого-то разбитого окна, явления, в общем-то, нередкого Савицкую хотят исключить из школы. Теперь все немного прояснилось.

–    А когда ее все-таки простили, она пришла ко мне и повторила попытку. И я решила, что это будет… интересно. Раз уж я не могу встречаться здесь с парнем, вряд ли мне подвернется другой влюбленный рыцарь.

–    Спасибо, Алла.

Рите стало противно. Как бы ни относилась она теперь к Вахрушевой, подставлять ее таким образом, только чтобы проверить на искренность чувств, нельзя. Иначе она станет такой же сладкой, липкой и лживой, как Гаврилова. Которой все верят, что она безгрешна.

Рита пошла в свою комнату, залезла, не включая свет, на кровать, переоделась в ночнушку, легла. Она запуталась, и чем больше пыталась освободиться, тем безвыходнее становилось ее положение. А ведь учебный год только начинался.

12.

Эмма бегом, не одеваясь, только накинув куртку и сунув ноги в кроссовки, выскочила из комнаты. Пробежала мимо пустого стола вахтерши, открыла дверь и подперла подвернувшимся камнем с ближайшей клумбы. Ей показалось? Если так, то ее психические проблемы гораздо серьезнее, чем она думала. Потому что такое «кажется» уже смахивает на галлюцинацию. К тому же нет никаких подтверждений того, что Северцева умерла.

А разве мало того, что пятнадцать лет назад она начала колоться?

Нет. Эмма взрослая, практически нормальная женщина. Должно быть рациональное объяснение, и она его найдет.

Она еще раз огляделась и увидела Риту. Не Северцеву, Красавину. Босую, в ночной рубашке – не белой, а нежно-розовой, со смешным принтом в виде щенка на груди. Распущенные волосы свисали почти до пояса, придавая девочке сходство с русалкой. Открытые глаза странно блестели в лунном свете.

Луна! Штольц бросила взгляд на небо, как раз вовремя, чтобы увидеть идеально круглый диск, прежде чем его закрыла туча. Значит, это лунатизм, а вовсе не призраки ее прошлого.

Но как Рита умудрилась уйти из комнаты – да еще в таком виде? Нужно высказать вахтерше из жилого корпуса школьниц, чтобы она исполняла свои непосредственные обязанности.

–    Рита! Риточка, проснись. Это я, Эмма Генриховна.

Блестящие лунные глаза дважды моргнули и стали осмысленными.

–    Эмма Генриховна? Ой! Что я здесь делаю?

–    До этого момента спала.

Эмма сняла куртку, накинула на плечи девочки. Под футболку немедленно заползла холодная октябрьская ночь со всеми своими атрибутами – взвешенной в воздухе стылой моросью, ледяным кинжальным ветром с залива, тонким и влажным запахом перезревших, несобранных грибов. Земля, должно быть, по температуре напоминала вечную мерзлоту. Штольц немного поколебалась, сняла кроссовки и указала Рите:

–    Обуйся. Пойдем, я провожу тебя до корпуса. Почему ты не сказала врачу в медпункте, что с тобой такое бывает? Или это в первый раз?

–    Моя подруга знает, – уклончиво ответила девочка. – Обычно она просыпается и будит меня. Сегодня она, наверное, просто крепко уснула.

Пока они дошли до корпуса, босые ноги замерзли до состояния потери чувствительности. Интересно, сколько так ходила Красавина? Неудивительно, что ее так колотит. Эмма вернется домой, залезет в горячий душ, потом выпьет хорошую порцию неразбавленного джина и ляжет в постель. А ее невезучей ученице наверняка придется довольствоваться только одеялом: включить воду она не сможет из-за риска разбудить подруг, а из спиртного десятиклассницы хранят разве что пиво, которое в случае переохлаждения не поможет.

Если она сможет добраться и до одеяла. В освященном окне четко вырисовывался силуэт пожилой женщины с чашкой в руках. Вахтерша! Вернулась, и как не вовремя…

А девочку уже трясло, как под током.

Эмма приняла решение быстро. Оно безусловно не было правильным, но в тот момент показалось ей единственно осуществимым.

–    Пойдем со мной.

Вахтерша преподавательского корпуса на месте по-прежнему отсутствовала, подпирающий дверь камень никуда не исчез. Оно и понятно: учительницы – люди взрослые, если им так хочется гулять холодными ночами, почему бы и нет. Вот только никто из учителей наверняка не делал так, как сегодня Эмма.

Они молча поднялись на второй этаж. Из-под приоткрытой двери в ее квартиру выбивалась полоска света. Странно, она же вроде закрывала дверь. Впрочем, сквозняки вполне могли ее приоткрыть.

–    Быстро в душ, пока подберу тебе теплую одежду.

–    А… у вас не будет проблем?

–    Будешь шуметь – будут.

Девочка шумно завозилась в маленькой ванной. Полилась вода, потом что-то глухо ударилось об пол. Судя по звуку – бутылка шампуня.

И что ей теперь делать? Ну, предположим, девочка сейчас согреется, потом она проводит ее до корпуса. Не факт, что вахтерша снова уйдет. Не факт, что по пути их не встретят охранники. А объяснить подобную прогулку в… – она взглянула на часы, – в два часа ночи им будет трудновато. Надо было сразу отвести Красавину в медпункт и забыть про это.

Она попыталась отхлебнуть из горлышка джина. Через дозатор получалось плохо. Черт! Налила в бокал, выпила все залпом. Но привычный еловый запах не успокоил ее, как это обычно случалось, только подстегнул и сердечный ритм, и мысли.

Рита… Такая близкая, такая похожая… Может быть… нет. И думать об этом нельзя: ей уже не пятнадцать, а вот девочке наоборот. Все это может плохо кончиться. Все это может кончиться только плохо, если точнее.

–    Эмма Генриховна?

Красавина вышла из ванной, завернутая в полотенце, жаркая, распаренная. До ужаса похожая на Северцеву.

–    Живая? – Эмма наполнила бокал – Ольгин – джином, долила чуть-чуть тонику. Несколько капель коктейля перелилось через край. – Выпей, согреешься. Посидим здесь часик, а потом вахтерша наверняка уйдет поставить чайник – и ты проскочишь мимо нее.

–    Почему вы уже второй раз спасаете меня от наказания? Ммм… неминуемого. – Рита обхватила обеими ладонями посуду, сделала маленький глоток и сморщилась.

А тебя бы наказали? – Вопросом на вопрос ответила Эмма.

За то, что знала и не сказала – да.

–    Значит, потому что мне кажутся идиотскими такие поводы для наказаний.

–    А… я могу еще раз прийти к вам? – Девочка жадно сделала еще один глоток, явно преодолевая стеснение. – Если мне не с кем будет поговорить?

–    Только не ночью, – улыбнулась в ответ Эмма.

А мысленно в ужасе умоляла: только не ночью! И только если она не пьяна, когда так хочется прикоснуться к тонкому бархатисто-смуглому плечику…

Она сама не знает, что может сделать этой девочке. И знать этого не хочет.

13.

Ночь выдалась короткая и бурная, но Рита проснулась совершенно отдохнувшей – почти за полтора часа до завтрака, до самого первого прозвеневшего в комнате будильника. У нее есть союзник! В глубоком вражеском тылу школы «Первоцвет» у нее появился свой знакомый, дружественно настроенный учитель!

Она минут сорок мылась в душе, не подгоняемая оценивающими ее фигуру взглядами, безбожно фальшивя Макаревича, Пинк, Иван-кайф – все, что всплывало в голове. А выйдя из душевой, намазалась чужим увлажняющим молочком, и тело стало горячим, нежным, запахло чем-то парфюмерным и дорогим. Даже взлететь захотелось! Наверное, именно так действовал на женщин крем из болотных трав.

Но летать было некогда, ведь у нее осталось так мало времени, а хотелось всем показать, как изменилась ее жизнь со вчерашней ночи. Ни странные отношения с Лилей, ни отработки Косиножки, ни стылая скука директрисы ей теперь были не страшны.

Она опрыскала еще влажные после душа волосы пахучей водой, которая называлась «Спрей для кудрей и локонов», взбила тяжелые длинные пряди руками и высушила феном. Накрасила ресницы черной тушью, а губы прозрачным блеском. Как будто кто-то шепнул ей, что большее на ее пятнадцатилетнем лице будет смотреться ужасно.

Когда проснулись девочки, Рита уже надевала блузку – не форменную, белую, а нежно-кремовую, атласную, привезенную матерью из Парижа.

–    О, соня наша проснулась! – Удивилась Катя Ольхина. – Красавина, да ты вообще ложилась?

–    Ложилась, – улыбнулась Рита, поправляя перед зеркалом локоны. Те завились, как у африканской девочки и тяжело упали на плечи.

–    А по какому поводу красота?

–    Настроение отличное!

Лиля посмотрела на нее с подозрением. С чего бы это?

На физику они пошли вместе. Хмурая, как будто чем-то озабоченная Вахрушева и словно подсвеченная изнутри радостью сияющая Красавина.

–    Где ты была ночью?

–    В каком смысле где? – Чужое молочко для тела перестало действовать, а может, это воздух под Ритой утратил утреннюю упругость.

–    Я проснулась ночью, а тебя нет. А утром ты, счастливая и сияющая, как кошка, обожравшаяся радиоактивной сметаны, наряжаешься перед зеркалом, и из-под подушки чужой свитер торчит.

–    Это не то, о чем ты подумала.

–    А я еще ничего не успела подумать! Просто, по-моему, мы вчера решили встречаться.

–    Мы встречаемся, Лиля. – Неожиданно для себя улыбнулась Рита. Воздух под ней снова стал плотным и легким, разбегись и взлетишь! – Вот и сейчас встретились. Смотри на это проще. Я не изменяла тебе, а если ты не можешь мне поверить, может, дело не во мне. Пойдем, мы опоздаем на физику.

Рита не переставала удивляться, как изменилась школа, только оттого что в ней теперь был человек, способный спрятать ее от неприятностей. На физике – новая тема, интересная и немного страшная – про атомные электростанции, полураспад урана и атомные бомбы. Завтра начнутся задачи с нежелающими укладываться в памяти длинными и непонятными формулами, но сегодня – лекция, на которой можно вспоминать всю прочитанную фантастику и мечтать о том, как бы самой пережить что-нибудь фантастическое. За окном из-за рваных туч выглянуло бледное осеннее солнце, освещающее заросший школьный парк, такой же холодный и мокрый, как и вчера, но гораздо более приветливый.

А очень близко, на третьем этаже ведет урок немецкого языка у первоклашек – Рита специально посмотрела расписание – Эмма Генриховна. Жаль, что немецкий только завтра, а внеочередной визит к учительнице, даже под предлогом прочитанной книги, обидит Лильку.

«Скажи честно, где ты была ночью. Я не обижусь». Легший поверх тетради по физике (Рита давно уже перестала записывать лекцию, ограничившись ленивыми размышлениями) желтый стикер не погасил солнце и не убил прекрасное настроение, хотя Вахрушева, кажется, именно этого добивалась. Не обидится она, надо же…

«Бродила. Полнолуние».

«И кто же тебя разбудил, да еще и свитер накинул, чтоб не простыла?»

«А какая разница?»

«Значит, Фрау».

Последнюю точку Лиля поставила с такой яростью, как будто хотела проколоть плотную бумагу. Глупая, к кому она ревнует?

«Лиль, зачем ты спрашиваешь, если все равно останешься при своем мнении?»

Рита перевернула листок и нарисовала еще вопросительных знаков – целых три штуки. И напоследок восклицательный. Это уже напоминало серьезную ссору.

«Потому что ты ханжа и лицемерка. «Я не такая», «она женщина и учительница…» Тебе самой не противно?»

Это не напоминало ссору, это было ей.

«Лиль, не вали с больной головы на здоровую. Отношения-то тут при чем? Эмма Генриховна просто хороший человек и во многом мне помогает».

«Знаю я такую помощь! Но со мной-то встречаться тебе зачем понадобилось?!»

Физичка неслышно подошла к их парте, и Рита смяла стикер – объяснив это самой себе тем, что они обе с Вахрушевой могут получить отработку.

На самом деле она так заканчивала разговор, и Лиля это прекрасно поняла. Она больше не делала попыток завязать беседу, зато начала демонстративную переписку с сидящей впереди нее Катькой. Рита же принялась вслушиваться в лекцию, так что отработкой по физике наказали Лилю и Катерину – вместо Риты. Они всегда переписывались или болтали вдвоем и потому всегда получали отработки вместе. И вот теперь на ее месте другая девчонка.

Катя с Лилей будут болтать, сидя в пустом классе, конспектировать главу из учебника – Вахрушева наверняка все поля изрисует ядерными грибками, – ругать зверства физички. Делать все то, что они, лучшие подруги с первого класса, всегда делали вдвоем.

И Риту это ничуть не огорчало. У нее будет свободный вечер. Она наконец-то сходит спокойно поговорить с Эммой Генриховной.

14.

На занятиях второго класса Эммы не было.

Она лежала в постели в своей комнате, лениво, как будто через силу цедя подогретый на обогревателе джин, периодически чередуемый с аспирином. Аспирин и алкоголь. Убийственное сочетание: когда-то Северцева научила пятнадцатилетнюю Эмму так делать, чтобы усиливать опьянение. Десятью годами позже пожилая немка Карен учила ее, что джин с аспирином – лучшее лекарство от простуды.

Двадцатипятилетняя Эмма, полунищая, голодная (зарплату младшего преподавателя иначе как унизительной назвать было нельзя), хронически простуженная в новом для нее городе, пьянела без всякого аспирина, глотала горько-вонюче-горячий джин, выпадающими из памяти температурными ночами до изнеможения любила Карен, под утро называла ее Ритой и засыпала.

Она всегда болела тяжело и мутно, падая в очередную простуду, как в наркотический сон – единственное, что осталось от тихони-отличницы из хорошей семьи. Накануне погуляла без куртки, босыми ногами по ледяной земле – и на утро проснулась с заложенным носом, саднящим горлом и температурным туманом в голове.

Усилием воли Эмма заставила себя зайти к Ольге, чтобы попросить ту отменить ее занятия. Математичка пообещала все сделать и вернуться после занятий и убежала в учебный корпус.

Ольга была одним из самых удачных приобретений Эммы. Если точнее, Эмма – одно из самых неудачных приобретений Ольги. Все женщины, которых выбирала она сама, были так или иначе похожи на Северцеву. Все женщины, которые выбирали ее, шли ей на пользу.

Проститутка Марина, поймавшая ее по дороге из Искитима, когда Эмма всерьез размышляла, прыгать ей с крыши или резать вены. Искушенная, даже пресыщенная туристка Карен, по-человечески пожалевшая длинное, нескладное недоразумение, ведущее экскурсию хриплым насморочным голосом. И вот теперь Ольга – воплощенное совершенство, до полного счастья замужнее. Желанная сексуальная разрядка в этой чертовой школе.

В двери осторожно постучали. Эмма неохотно вынырнула из полусна-полувоспоминания. Ольга? Нет, слишком рано. Занятия только закончились, а впереди еще ужин и вечерняя отработка.

–    Эмма Генриховна, это я, Рита.

Вот это… неожиданность. Она в махровом халате на голое тело, у нее распухший красный нос и джином от нее разит как от… цистерны этого самого джина. Впрочем, она же не совращать девочку собралась.

–    Входи, пожалуйста.

Красавина не подвела – сегодня она была особенна хороша, просто отдых для опухших слезящихся глаз. Вместо форменной белой рубашки – неброско-элегантная блузка «это я, мама Риты, выбрала для своей дочки», не иначе. Макияж и кудри штопором. Когда самой Эмме было пятнадцать, ради такой прически спали на бигудях. Всю ночь.

–    Ты сегодня очень красивая.

–    Спасибо…

Ого, девочка покраснела!

–    Я посмотрела в расписание и увидела, что вы заболели…

Все было совсем плохо: в руках Красавина сжимала сиротский целлофановый пакетик с двумя лимонами, коробочкой меда и какими-то псевдомедицинскими порошками. Эмма постаралась вспомнить, продавали ли мед в магазинчике на территории школы, или Рита ради нее моталась за пять километров на станцию, что, к бабке не ходи, запрещено школьными правилами.

–    Спасибо, но не стоило так волноваться.

Ну почему к ней не зашла Ольга?!

Она подумала, что еще можно сказать:

–    Давай пить чай… раз джин мы с тобой уже пили.

На лице Риты отобразилась несмелая  идиотская улыбка. Господи, пусть не окажется так, что девочка влюбилась в нее! Не сейчас, когда от температуры и выпитого она почти не контролирует себя!

Чай они пили  чинно, как две английские леди, разговаривая только о языке и предстоящей олимпиаде. Эмма никогда не добавляла сахару, но с медом и лимоном пить оказалось неожиданно… вкусно. И горло болело куда меньше, чем после джинолечения. В чем-то Карен, наверное, ошибалась.

После второй чашки щеки девочки разгорелись не хуже, чем от выпивки:

–    Эмма Генриховна, вы играете в монополию?

–    Во… что?

Ей показалось, что она ослышалась.

–    В монополию. Это такая настольная игра, у нас все девчонки в комнате играют.

Она знала, что такое монополия. Она просто не представляла себе, что Рита Красавина может предложить ей поиграть в настольную игру, как своей… соседке по комнате.

–    Когда училась в школе, играла. Но у меня нет…

–    Ничего страшного, я принесла.

Рита быстро полезла в сумку, а Эмма с опозданием поняла, что девочка просто не хочет возвращаться в свою комнату. Например, поссорилась с подругой. Оттуда и лимоны, и взятая заранее игра. Можно выдохнуть.

Некоторое время они бросали кубик и переставляли фишки, но очень скоро Эмма потратила все деньги, продала немногие свои предприятия и затем обанкротилась окончательно.

–    Вы побили мой рекорд по самому быстрому проигрышу, – жизнерадостно сообщила Красавина. – Помогите мне собрать карточки, пожалуйста.

И нахально добавила:

–    У вас неплохо получается. Мне понравилось. Даже с мальчиками так редко бывает, а они лучше играют.

И Эмма сошла с ума.

 Комната исчезла, превратившись в жаркую летнюю ночь и дощатое крыльцо, на котором самодовольно ухмылялась Северцева. И ее – Северцеву, а вовсе не ученицу Риту Красавину – она властно притянула к себе, сжала тонкие детские плечики, поцеловала нежные, плотно сжатые губы.

Руки – под блузку. Туда, где не спрятанные за ненужным лифчиком, прекраснейшие полудетские груди. Острые соски. И нежная, с фантастическим запахом кожа. И…

–    Mein Mädchen…

–    Эмма… Генриховна!

Она почти физическим усилием оторвала себя от Риты. Где-то в глубине ее тщательно спрятанный Герой – отнюдь не положительный герой – недовольно зарычал и грязно выругался.

–    Уходи… пожалуйста. Ты же видишь… я… не контролирую себя…

Девочка молча смотрела на нее. В огромных глазищах плескался ужас.

Уходи же!

Нет, пускай останется. Мы найдем ей применение.

–    Уходи!

Рита медленно поднялась, одернула блузку, и не говоря ни слова, вышла из комнаты.

Тихий стук закрывающейся двери поставил жирную точку на карьере Эммы. И на ее психическом здоровье.

Или это такая температура пополам с джином.

Термометр бы показал тридцать девять и семь – почти сорок. Сложно сказать, обрадовало бы это ее или огорчило, но Эмма, не убирая со стола, легла в постель и прикрыла глаза. Она ждала классную даму Риты, директрису, а возможно, и охрану.

15.

Союзник, дружественно настроенный учитель?! Рита сжала зубы, чтобы не застонать, и застегнула пиджак на все пуговицы, а потом и куртку на молнию. Как будто это могло спрятать ее от ощущения сильных, цепких, как клещи,  и… нежных, омерзительно нежных рук на собственных плечах.

Совершенно безумные глаза в паре сантиметров от нее… могла ли она подумать, что серые глаза могут гореть, как раздутые угли?! Нет, угли – это губы, горячие, раскаленные, с острым можжевеловым запахом.

Какие пошлые эпитеты… И что, она всегда пьяна? Или только когда общается с учениками?

Девочка остановилась и с силой потерла виски. Собственная завивка вдруг показалась ей неуместной и глупой. Она снова одна во всей школе – нет, даже хуже. Раньше была Лилька, еще один партизан в тылу врага…

Ей нужно покурить и подумать, что делать дальше. Лучше всего бы сейчас уехать домой. Сутками не выходить из пустой квартиры, бездумно валяться на диване перед телевизором, глядя в бесконечно-однообразный «первый музыкальный», вкривь и вкось красить ногти красным лаком, пить горячий крепкий чай… Только не зеленый, а черный и обязательно несладкий.

Но до осенних каникул еще почти месяц, а до районной олимпиады – наоборот, всего неделя. Так что придется все же думать. Квадрат для этого не подходит. О нем никто не знает, кроме нее… и Лили. А видеть Вахрушеву сейчас – это уже слишком. Если бы было лето, можно было просто посидеть в парке, но осень такая холодная и дождливая…

Значит, нужно идти в жилой корпус. Ужин как раз закончился, девчонки расселись перед экраном, и в комнате наверняка никого нет.

На щеку Рите упала первая капля – полновесная и очень холодная. Девочка ускорила шаг, но дождь, как будто удерживая ее, мазнул еще раз по лицу, ярко отметил рукав светлой куртки и забарабанил уже серьезно, не хуже летнего ливня.

За спиной как будто кто-то шел. Она обернулась, но темная аллея была пустынна. Дождь, ветер и опавшие листья. И нервы.

Ее непрошенная провожатая отступила в тень ближайшей мокрой ели и на всякий случай надвинула пониже на глаза капюшон. Девчонка, вроде бы, ничего не заметила, но вдруг?..

Вахтерша на проходной покосилась на Риту неодобрительно. Официально гулять в это время правилами еще не запрещалось, но на самом деле безоговорочно разрешалось только поздней весной. И в самом деле, что делать на улице в половине десятого, если темень непроглядная, дождь льет, как из ведра, а температура – плюс шесть по Цельсию. И это начало октября, мать его…

Она поднялась на второй этаж, но зачем-то не свернула в коридор, а прошла еще один пролет и оказалась на чердачной площадке. Здесь не курили: все-таки, главная лестница, а за курение из школы вышибали не глядя.

И, тем не менее, откуда-то явственно несло пахучим никотиновым дымком. Рита присмотрелась: здоровенный висячий замок, повешенный, чтобы защищать чердак от посягательств школьниц, был не заперт, только прикрыт для вида. Девочка потянула на себя дверцу и сразу же поняла, что попала в чье-то потайное убежище. Гораздо, гораздо лучшее, нежели Будка. Серая строительная крошка приятно похрустывала под ногами, по низкой крыше успокаивающе шуршал дождь. Чуть дальше, почти незаметно, если смотреть от входа, на полу лежал пружинный матрац – такие меняли в прошлом году.

Рита подошла ближе, присела на краешек и почти сразу увидела, что неведомая хозяйка – нет, скорее, хозяйки чердака – обустроились с завидной наглостью. Початая бутылка перцовки, нераспечатанные пачки сигарет двух марок – парламент и вог, – несколько банок чипсов. Что ж, если что, она извинится перед хозяевами.

Красавина с аппетитом (только сейчас она поняла, как голодна) захрустела чужими запасами, а потом запила их прямо из горла горькой, теплой, рыжей водкой. Круглолицый логотип на банке чипсов многозначительно улыбался в усы. От непривычки к алкоголю ее почти сразу же повело. Дрожащими руками Рита прикурила сигарету, единственный раз затянулась и горько заревела, уткнувшись лицом в колени.

Ну почему?!

В кои-то веки появилась нормальная учительница, которая интересно вела уроки и нормально разговаривала после них. Которая верила в нее, помогала ей, давала книги…

Девочка с ненавистью вытащила из сумки злосчастного «Фауста». С него все и началось!

Книга улетела в угол. Добротно прошитые страницы прямо к стене, а приклеенная – прежде приклеенная – обложка чуть в сторону. Рите стало стыдно. Книга, в конце концов, ни в чем не провинилась, чтобы ее так швырять.

Она подошла поднять пострадавшего немецкого классика, и с удивлением заметила дарственную надпись; прежде эта страница открывалась вместе с обложкой, видимо, Эмма Генриховна не слишком часто любовалась на чужие автографы.

«Für meinen lieben Emme. Karen (“Rite”)». И чуть ниже: «Ich liebe, Du liebst…»

«Для моей любимой Эммы. Карен (“Рита”)». «Я люблю, ты любишь…»

Идиотская надпись, которая только добавляет загадок – причем из тех, которые лично к ней, Рите Красавиной, никакого отношения не имеют, но обязательно стягивают на себя все мысли.

Что за Карен-Рита?.. Да еще в кавычках.

Хотя, с другой стороны, зачем ей знать, с кем спит немка, и как ее зовут?!

Затем, что сегодня Эмма Генриховна – «любимая Эмма» – чуть не изнасиловала ее!

Рита подняла книгу и направилась обратно к матрацу – глотнуть еще водки, чтобы туман в голове заглушил мысли, но вдруг замерла. В тишине чердака отчетливо раздался звук вставляемого в замок ключа.

16.

Кто-то барабанит в дверь. Громко, требовательно.

–    Эмма Генриховна, откройте. Мы знаем, что вы у себя.

Это директриса. Голос звонкий, напряженный, с нотками брезгливости. Точно все знает.

–    Не откроет. Ломайте.

Незнакомый мужской бас. Начальник охраны?..

Треск ломаемой двери…

Она вздрогнула и открыла глаза. Никто не стучит, это барабанит по стеклу дождь. В комнате жарко, душно – наверное, дали отопление, пока она спала, а обогреватель все еще работает. Нужно выключить и открыть форточку, чтобы в комнату попал осенний ветер – так станет полегче.

Эмма встала. Ее пошатывало, горло как будто забили стекловатой, в голове – электрический школьный звонок. Пожалуй, обойдется она без открытой форточки, лучше еще немного полежит. Так жарко в комнате, как было летом восемьдесят девятого.

Под рукой – бархатная желтая головка одуванчика, прохладная и мягкая, шею щекочет травинка. Только солнце нестерпимо жарит, прямо в лицо, заставляет жмуриться от яркого света.

Она и жмурится – только зря, разве спрячешься за веками от солнца. Над ней наклоняется тень.

–    Ты как? Спишь?

–    Рита?..

Это она, кто еще может так нежно провести ледяной ладонью по щеке, прикоснуться ко лбу…

–    Ого, да это сорок, наверное! Эмма!

Какие сорок, ей всего пятнадцать.

Только… на самом деле тридцать пять. Нет никакого солнца и никаких одуванчиков, она в своей комнате. Но откуда здесь Северцева?..

И почему у нее такие холодные руки?!

Мертвая… Мертвая Рита…

Отпусти! Пусть она ее отпустит!..

Эмма забилась, вырываясь из ледяных, мертвых рук и уже не слышала, как лихорадочно звонила Ольга по телефону, звонила сначала давно спящему школьному врачу, а потом в скорую. Не слышала сирен подъехавшей машины и вбегающей бригады неотложки.

Не слышала их и Рита Красавина – ученическое общежитие было далеко от  преподавательского, а девочка спала на неудобном матрасе тяжелым пьяным сном, обнимая случайную любовницу.

Сознание включилось внезапно, как по нажатию тайной кнопки. Только что Эмма барахталась в душном черном тумане, то звала, то гнала постоянно приходящую к ней Северцеву, и вдруг оказалась лежащей на незнакомой кровати, разглядывающей незнакомый потолок над головой.

Она попыталась поднять руки – подчинилась только правая, левую же что-то держало. Эмма скосила глаза и увидела капельницу, а чуть дальше, прямо напротив себя, еще одну кровать, на которой спала, укрытая шерстяным клетчатым одеялом, незнакомая старуха. Больница, успокоено поняла она и снова провалилась, на этот раз, в глубокой сон без Риты Северцевой.

Когда она пришла в себя во второй раз, над ней склонилась незнакомая женщина в защитной маске, по всей видимости, медсестра.

–    Доброе утро, – выдавила Эмма.

По горлу как будто прошлись наждаком.

–    Какое утро, день уже, – неприветливо отозвался из-под маски молодой голос. – Какое число можете сказать?

–    Не уверена, – честно ответила она. – Могу сказать, как меня зовут, и год рождения. Это не пойдет для утверждения моей вменяемости?

–    Говорите, – милостиво разрешила медсестра, и Эмма хриплым, как будто чужим голосом выдала ей всю анкетную информацию, после чего узнала, что число сегодня пятое и находится она в больнице, с гриппом.

–    Свиным? – Попыталась пошутить Штольц, но медсестра подачу не приняла и сухо ответила, что как раз это в данный момент и проверяют.

Очень не хватало любимой плоской бутылки «Бифитера» под рукой, и Эмма всерьез задумалась, уже можно или еще нельзя ее считать алкоголичкой. Пила она далеко не каждый вечер, но все проблемы давно уже решала с помощью пары бокалов джина. Опять-таки, у нее начались провалы в памяти: вечер четвертого стерся, например, начисто. Чем она занималась? По всей видимости, лечилась по системе Карен, вряд ли что-то большее. А если нет?..

Палата оказалась неожиданно чистой и всего-навсего двухместной, что впрочем, легко объяснялась огромным финансированием школы и полузабытым пунктом о медицинской страховке из трудового договора Эммы. Старуха, которая весь день спала, под вечер неожиданно проснулась и принялась развлекать соседку по палате историями из своей жизни, жизни дочери, зятя-бандита и внучки-шалавы.

Эмма делала вид, что слушает, про себя думая, выпишут ли ее до районной олимпиады, и если нет, как выступят без нее ее девочки.

–    Ты, дочка, что ли из интернационалистов? – Неожиданно спросила старуха.

Неудивительно, что «зять-бандит» свез любимую тещу в больницу. Наверное, хотел в психушку, но надоедливость, бесцеремонность и глупость – еще не диагноз. Вопрос настолько выбивался из контекста, что Штольц даже вздрогнула и повернулась к соседке по палате:

–    С чего вы взяли? Я даже не знаю, служили ли там женщины.

–    Зять мой, до того, как бандитом стать, служил где-то на ближнем востоке; не в Афганистане – дальше. Так он, как приехал, все пил и мертвых звал. Даже страшно было. Я все Женьку, дочку мою, пилила, чтоб развелась, да она паразита этого сильно любила.

–    А я причем?

–    А тебя тоже привезли пьяную в бревно, ты все Риту какую-то звала. Я еще думала, что бомжиху какую-то в такое хорошее место привезли, а с утра присмотрелась – вроде на вид женщина приличная. – Открыто усмехнувшись,  добавила она.

Вот так. Нокаут.

В школе никто не знает про Северцеву, зато всем отлично известна любимая ученица Эммы Генриховны, десятиклассница Рита Красавина.

–    Кто она тебе, Рита эта-то? – Не унималась словоохотливая бабка.

–    Подруга. Она умерла давно. – Уклончиво ответила Эмма.

Кажется, она только закрепила старухины домыслы, основанные на нежной любви к брутальным отечественным сериалам, у нее были дела поважнее: нужно было решить, что рассказывать в школе, если спросят.

Она так и не додумалась. В ночь у нее снова поднялась температура. 

17.

–    Кто здесь?

Голос все-таки дрогнул. Если это дежурная учительница, завтра же она будет собирать вещи. Никто не будет узнавать, чью водку она пила и почему курила сигареты разных марок.

–    Белка, ты?

Кажется, обошлось: в замке ковырялась Муратова.

Белка и Мурат – так они друг друга звали, романтично до невозможности. Стоило сразу припомнить двух самых наглых школьниц, к тому же курящих сочетание Парламент-Вог.

–    Нет… это я, Рита из десятого класса.

–    А, спиваешься помаленьку?

Муратова – она вдруг поймала себя на том, что не помнит имени одиннадцатиклассницы – вовсе не казалось разозленной из-за того, что Рита нашла ее убежище, съела полбанки чипсов и прилично отпила водки.

–    Хреново, – односложно пояснила она.

–    Случается, – согласилась ее собеседница. – Тебе хреново, мне хреново… всем бывает хреново.

Черт возьми, даже она же «вдетая»! Везет ей сегодня на чужой «неадекват».  Впрочем, она и сама напилась – к тому же, чужой перцовки, так что нечего пенять на остальных. 

–    Нас с Белкой отец в городе поймал, – в пустоту пояснила девушка. Мы вроде и пошли туда, где тема в основном собирается, – ну нечего там ему в середине дня было делать. А он – при всех – за руку схватил и по щекам отхлестал. При всех, гад такой! Говорит, дочь-лесбиянка его позорит! А на хрен его… нашелся авторитет.

Горький вздох Муратовой говорил, что отец все-таки авторитет. И что такая реакция ее обидела – гораздо сильнее, чем она может признаться даже себе. Еще бы, если даже появление дочери в городе в будний день для него не так важно, как то, с каким полом она спит.

Рита не вспомнила, что еще несколько дней назад она думала совершенно иначе.

–    А у тебя что?

–    Меня сегодня чуть не изнасиловали.

Сказать оказалось неожиданно просто – намного проще, чем ей казалось.

–    Подружка твоя? – Приподняла брови ее собеседница, но тут же покачала головой. – Нет, с ней вы вроде как «встречаетесь». Тут бы ты себя винила.

–    Неважно кто.

–    Неважно так не важно.

Девушка выковыряла дозатор – о, как он мешал пить большими глотками! – и сделала солидный глоток из горла. Почему-то Рите показалось, что Муратова обо всем догадалась, но говорить вслух не стала.

–    А у тебя было?

–    С кем бы?

Дубль два, мысленно усмехнулась Рита. Дежавю. Но почему-то сейчас разговор не вызывал ни отвращения, ни наивной радости по поводу недопоцелуев с Ленни. Может быть, потому что рядом сидела Муратова, у которой и секс, и любовь действительно были.

–    Хреново. Что-то мы с тобой закисли. Надо бы занюхать это дело, ты как?

–    Попперс? – Против воли скривилась девочка.

Она уже пробовала эту штуку, и не испытала никакого особенного кайфа. Наоборот, ощущение готового выпрыгнуть из груди сердца показалось ей достойным самого изощренного мазохиста.

–    Обижаешь, – пьяно засмеялась Муратова. –  Фен, «детский кокаин». Бодряк и позитив!

Она собиралась сказать, что наркотики не употребляет и употреблять никогда не собирается, но обнаружила себя осторожно вдыхающей мелкий белый порошок, действительно похожий на кокаин – в основном, правда, тем, что  был насыпан «дорожкой».

–    И когда начнется?.. О…

Если это и был наркотик, то действовал он как-то странно. Сознание не изменилось, из углов не полезли зеленые черти и синие лобстеры. Просто куда-то делись усталость и напряжение. И «хреново» ей больше не было. В Рите как будто что-то переломилось, но это было даже приятно.

Она подсела ближе к Муратовой и сделала – легко и не задумываясь, – то, чего от нее хотели и Эмма Генриховна, и Лиля. Положила руки на плечи и поцеловала так нежно, как только смогла. И ей это понравилось.

Девушка попыталась оттолкнуть ее, но потом прошептала что-то. Рот в рот, как будто искусственное дыхание делала. И властно притянула Риту к себе.

Поцелуй длился, наверное, лет сто. Рита забыла, что можно дышать через нос и чуть не задохнулась, вспомнила и забыла вновь. Руки Муратовой метались по спине – по ее спине, теребили искусственные кудри – ее  кудри. И она отвечала взаимностью: стискивала и теребила, расстегивала пуговицы на пиджаке и рубашке, сжимала в руках мягкие, обжигающе горячие, невыразимо совершенные груди, шептала какие-то древние пошлости, ставшие вдруг единственно понятным в мире языком…

–    Мура… Мурочка…

Какая чудесная, удобная для сокращения фамилия – да зачем вообще нужно имя?..

Ее любовница спустила джинсы – почему Рита сразу не увидела, что она не в юбке, а в джинсах?! – и раздвинула ноги. Кончиками пальцев лаская шею Красавиной, нежно, но твердо притянула ее  голову туда.

Рите как будто кто-то рассказал, что надо делать: она прикоснулась к Муратовой языком. Осторожно, даже с опаской.

Но это было не противно. Необычный остро-соленый вкус, странный, но отнюдь не неприятный. Она с нарастающим возбуждением коснулась еще раз – и еще раз, пока вдруг не наткнулась на горячий пульсирующий холмик, который было так здорово обвести, очертить языком – чтобы потом поставить точку прямо на середине. Одиннадцатиклассница застонала, потом негромко вскрикнула и вновь подтянула лицо Риты к себе – чтобы найти ее губы своими губами.

А потом, сквозь пелену поцелуев и сводящих с ума прикосновений, она почувствовала колготки и юбку – почему-то щиколотками. А пальцы Муратовой – Мурочки – пробрались в самое сокровенное, туда, где раньше бывали только ее собственные пальцы, украдкой, в душе, с ощущением острого стыда. И чужие пальцы делали все несравненно приятнее.

Да что там, приятнее – глупое слово. Другая девушка, в отличие от нее самой, смогла добиться того, чего у Риты никогда не получалось.

Там вдруг возникла мгновенная острая боль, а в голове – красочный фейерверк, которые одновременно взорвались и теплой взрывной волной разошлись по всему телу, оставив ощущение опустошенности и наполненности одновременно. И произнесенное шепотом, рот в рот, непоправимое имя:

–    Эмма…

18.

–    ОРВИ? Потрясающе. – Эмма постаралась произнести это так, чтобы сарказм не выплескивался через край, но кажется, не получилось. – А как же свинячий… эээ… свиной грипп?

–    В Сибири и на Украине, – отрезала медсестра. – У нас пока нет.

–    Тогда что, можно меня выписывать?

–    Через неделю.

–    Потрясающе.

Медсестра – кажется, та же самая, то ли здесь был дефицит персонала, то ли наоборот девушка была приписана к определенной палате, – в отличие от  по-европейски вылощенной больницы была обыкновенной, совково-неприветливой.

Впрочем, Эмму это в чем-то даже устраивало. В новомодной прелести клиники был один существенный недостаток: единственная курилка была на первом этаже, возле комнаты отдыха. Как-то она лежала в мариинке, отвратительной, грязной, переполненной и очень типичной отечественной больнице. Там не нужно было насиловать уставший, больной организм постоянными спусками и подъемами. Для человека, смолящего по полторы пачки в день, существенная вещь.

Она дождалась, пока медсестра вышла и тихонько скользнула на балкон, набросив свитер. На Богородицу погода неожиданно стала совсем летней; это обещало всем теплую зиму, а Эмме давало возможность курить в непосредственной близости от палаты. Гриппозной старухи она не опасалась (ну, разве что, словить от нее лишний вирус, но тут, наверное, все продумали врачи): та искренне боялась своей соседки, а вернее, того, что сама про Эмму придумала.

Как-то Штольц даже услышала то, что рассказывает бабка своей дочке и «зятю-бандиту» и впервые за долгое время искренне повеселилась. «Бандит» (потрясающе обаятельный мужик, что даже удивительно для крупного бизнесмена)  после этого подходил к Эмме и спрашивал, не слишком ли ее достала старуха.

Эмму так и подмывало сказать, что такую тещу надо класть в отдельную палату (и лучше всего, в психушке), но она отшутилась, что трудности закаляют. После этого, видимо, «бандит» с тещей поговорил, потому что старуха с обсуждения гипотетического прошлого Штольц переключилась на обсуждение некомпетентности врачей и особенно младшего медперсонала.

Она затянулась, чувствуя, как привычная сигаретная горечь обжигает чувствительное горло и пожалела, что у нее нет тоника. Пусть даже теплого.

Тихонько хлопнула входная дверь. Интересно, кто это? Медсестра ушла только что, а старухина семья была утром.

–    А… Эмма Штольц же здесь лежит?

Ну надо же…

Она щелчком откинула сигарету и обернулась ровно в тот момент, чтобы заметить Ольгу. Распахнутый халат – явно для того, чтобы его бесформенная хламида не скрывала выгодно подчеркивающую изящную грудь водолазку с высоким горлом, – узкие джинсы, совершенная в своей законченности укладка, закрывающая пол-лица медицинская маска. Картина «поиграем в доктора». Ольга в своем репертуаре.

–    Я здесь.

Она вошла в палату и встала прямо напротив Лесковой. Глаза в глаза.

–    Ну надо же. А я думала, что ты в полном «неадеквате».

Она завораживающе медленно стянула с лица маску.

–    Я заразная, – тоскливо предупредила Эмма, зная, к чему ведет ее любовница. И как все происходящее порадует бабку.

–    Я тоже, – вполголоса промурлыкала Ольга. – У меня половое бешенство.

Персиковый глянец, разлитый по губам, и золотистые звездочки в уголках глаз. И новый цвет волос, каштановый.

Она чуть привстала на цыпочки, чтобы быть одного роста с Эммой и поцеловала ее. Коротко, но жарко. Вот ведь любовь к дешевому эпатажу. Старуха от восторга затаила дыхание. Эмма вспомнила, что у нее волосы третий день немыты, а зубы с утра не чищены.

–    Как ты?

–    Нормально. Только на олимпиаду не успеваю.

–    Ничего, директриса все поняла. Она на два часа в день сгоняет твоих девочек в библиотеку, чтобы они готовились. Не знаю, чем они там занимаются в действительности, но, по крайней мере, видимость подготовки есть.

–    О, это несказанно радует.

–    Ты какая-то напряженная.

Ольга, как ни в чем не бывало, уселась в кресло, отхлебнула сока из пакета – старухиного, между прочим, – и завораживающе медленно провела языком по верхней губе. Помада, вот ведь чудо, осталась на месте.

Эмма не могла избавиться от чувства, что та смывает вкус ее нечищеных зубов. Тем не менее пришлось отшучиваться.

–    Не думаю, что ты была бы рада, если я поцеловала тебя в присутствии мужа, с которым тебе еще кучу времени жить рядом.

Девушка только рассмеялась, приподняв подбородок так, что над воротником сверкнула полоска нежной бледной кожи.

–    Она же тебе не муж!

Затем лицо ее посерьезнело. Ольга зачем-то покрутила кольцо, провела рукой по волосам.

–    Кстати, о муже. Я развожусь.

–    Да?

Она сказать гораздо больше. «Ты рехнулась?» И еще «зачем?» И еще «ты идиотка». Но получилось только глупое и издевательское «да?».

Ольга, впрочем, все эти невысказанные вопросы явно услышала.

–    Из-за тебя.

19.

Рита проснулась оттого, что у нее болела голова. В точку чуть выше левого виска настойчиво и упорно вворачивался виртуальный шуруп, чуть отдавая в затылок, тоже слева.  Еще не до конца проснувшись, она встряхнула головой и сморщилась оттого, что боль немедленно разлилась по всему черепу.

–    О, ч-черт… который час?

–    Одиннадцатый, – объяснил ей голос.

Незнакомый голос…

И незнакомое место! Низкий потолок, матрас прямо на полу. А она сама лежит на этом матрасе, укрытая собственным пиджаком и чьей-то чужой курткой, одетая в школьную форму… вернее, ее фрагменты. Юбка, сдвинутый лифчик, расстегнутая блузка – все безнадежно измятое. Куда подевались трусы, колготки и туфли, наверное, лучше не думать.

–    Минералка возле тебя, от головной боли, увы, ничего нет.

–    Мура…т?

–    Он самый, – невесело усмехнулась Муратова. – Ничего мы с тобой вчера зажгли, да?

Подробности минувшего вечера медленно всплывали у Риты в голове. Ничего – это еще мягко сказано. Как и зажгли. И сколько они потом спали…

–    Погоди, как одиннадцатый?! А завтрак, а занятия?!

–    Вот твой завтрак, – хмыкнула одиннадцатиклассница, подвигая ей «полторашку» «Серебряного бора». – А занятий сегодня нет, суббота. В худшем случае придерется дежурная «училка», спросит, где была ночью.

–    И что я ей отвечу?! – Ужаснулась Рита, предчувствуя, что после ссоры с Лилей прикрывать ее некому.

–    Что ночевала в комнате у подруги, первый раз, что ли? Я подтвержу, не волнуйся.

–    Но ведь ты сама не ночевала!

–    Меня соседки прикрыли, все происходит не впервые.

Муратова уже встала и оделась, капнула на ладони минералки и протерла лицо.

–    Давай-давай, собирайся. Нечего место «светить», заяц.

Рита как раз достала из-под опрокинутой банки чипсов колготки (все в крошках, естественно) и замерла, вспомнив, что она без пяти минут исключена, без пяти минут наркоманка и без всяких временных отсрочек лесбиянка. Прошедшая ночь расставила все по своим местам, но девочку это больше пугало, чем радовало.

–    О господи… какая же я теперь испорченная!..

–    Ага, добро пожаловать в клуб тупых, испорченных девок, – согласилась Муратова.

Она присела рядом с Ритой на матрас и обняла ее за плечи – как старшая сестра, а не как любовница. 

–    Послушай, солнце… тебе сейчас кажется, что все сломалось и перемешалось. И простую и легкую жизнь, которая была вчера, не вернуть при всем желании. Да, так и есть. Но вчера-то легко не было… Блин, сложно говорю. – девушка вздохнула, несколько раз провела руками по ежику на голове. – Короче, ее ты ведь любила и раньше, только себе не признавалась. Только вчера ты не могла, а сегодня можешь ответить себе на один вопрос. Попытка изнасилования это была или попытка нежности.

Она поцеловала Риту в щеку, целомудренным сестринским поцелуем, и встала. Девочка оделась, застегнув пиджак на все пуговицы, чтобы не было видно, как измята блузка. В голове у Красавиной была редкая каша. Попытка нежности?.. Меньше всего действия Эммы Генриховны походили на нежность. Но попытка ведь может быть и неудачной…

–    Кстати, а как тебя зовут? Я, по-моему, вчера уже спрашивала, но все же… – Неожиданно сменила тему Муратова, потирая затылок. По-видимому, амнезия не минула и ее

Рита захохотала. Это была почти истерика, но вместе со смехом выходило и напряжение последнего дня, и даже, кажется, головная боль. Она, правильная, нелюдимая, тихая Рита Красавина, провела ночь с почти незнакомой девушкой (девушкой!). Они пили водку, нюхали «фен» и занимались сексом, а на утро эта самая девушка едва не устроила ей психологический тренинг и под конец спросила, как ее, Риту Красавину, зовут!

–    Я Рита.  – Тут она вспомнила, что строго говоря, и сама не знает, как зовут Муратову, и захохотала еще веселей. – А ты?

–    Ну как же! Я Мурат, если так сложно говорить в мужском роде, то просто Муратова.

–    Нет, я имею в виду имя.

Губы девушки тронула странная улыбка.

–    Меня зовут Наталья, просто я не люблю это имя. Не называй меня так, пожалуйста.

Рита только кивнула. Ее не отпускало чувство, что она с огромной скоростью падает вниз, в глубокий черный колодец сумасшествия. Не хватало, пожалуй, только полок с апельсиновым вареньем по сторонам.

В комнате никого не было. Рита переоделась в джинсы и свитер и как раз мучительно выбирала между ботинками и кедами (погода на улице стала совсем летней), когда в комнату вошла Катька.

–    Здорово, Королева! Где это ты ночи проводить повадилась?

–    У подруги ночевала, – буркнула она, памятуя о наставлениях Муратовой.

–    Смотри, как бы тебя за такие ночевки из школы не поперли.

Катя открыла шкаф и достала куртку. Надела и покрутилась перед зеркалом. На зеркале корректором было написано «Доктор Кокс – наш секс-символ». Некоторое время Рита пыталась найти в надписи глубинный смысл, но потерпела неудачу.

–    Что, холодно там? – Она попыталась перевести разговор, но не получилось.

–    Нет, за мной просто родители приехали. А вот тебя директриса – к слову о ночевках – искала. Сказала, что как я тебя увижу, должна сразу передать. И чтобы ты немедленно шла к ней.

Сердце провалилось куда-то в живот, ноги стали ватными, а голова снова заболела. Немедленно.

–    Спасибо, Кать, хороших выходных.

Рита села на корточки, тупо уставившись на кеды, а в голове ее крутилась только одна мысль: может, это исключение будет и к лучшему.

20.

–    Ммм… ты хорошо подумала?

Сегодня она говорила на редкость умно.

–    Ты рехнулась?

Ольга встала из кресла и потянулась – ровно так, чтобы грудь было лучше видно.

–    Я не собиралась уходить от мужа. Просто сегодня утром он радостно приехал, чтобы навестить дорогую жену. А кто-то из этих с… соседок моих выдал ему полную информацию о моих увлечениях и времяпрепровождениях. И о тебе в том числе. Случился небольшой скандальчик, – Лескова надула персиковые губки и сощурилась, как третий час наблюдающая за недоступным воробьем за окном кошка, – и он сказал, что мы разводимся.

–    А ты что ответила?

Эмме казалось, что она – вот ведь счастье-то – стала героем дешевенького би-муви. О чем и мечтать не смела в детстве, и что представлялось не таким уж чудесным сейчас.

–    Что мы продолжим этот разговор через пару недель, когда ему окончательно снесет крышу без затейливого супружеского секса по выходным. Потому что десять минут с секретаршей между кофе-брейком и отчетом – это физиологическая необходимость. А пять часов непрерывного, разнообразного удовольствия во все отверстия, придуманные природой, с любимой женой – потребность души.

Старуха сияла. Ее никто не потрудился выгнать из палаты, и она – всеми отверстиями, придуманными природой, – с наслаждением впитывала информацию.

–    Если ты думаешь, что это в первый раз, то крупно ошибаешься. С того момента, как я начала работать в «Первоцвете», мы пытаемся развестись уже в шестой раз. И после каждого я получала что-нибудь приятное в подарок. Так он заглаживает вину.

–    Однако это любовь, – сказала Эмма, присаживаясь на кровать. Голова все еще немного кружилось.

–    Наилучшая ее разновидность, – кивнула не заметившая сарказма в ее голосе Ольга. – И кстати, в эти две недели тебе придется постараться, чтобы мне тоже не снесло крышу.

–    Тебе придется потерпеть. – Разговор начал ее утомлять. – Меня отпустят не раньше, чем через неделю, а здесь нет условий.

–    Я знаю, – улыбнулась Ольга в ответ. – Кстати, я принесла тебе кое-что… как стимул.

Она достала из сумочки бронзовую амстердамскую зажигалку и поставила ее на тумбочку возле кровати Эммы. Аляповатую, глупую, не имеющую никакого значения штуковину.

Вскоре после ухода Ольги Эмма, ковыряясь вилкой в салате (обед был приличный, даже на удивление, просто ей не хотелось есть), задумалась о том, можно ли верить любовнице. Ту ли причину развода с мужем она назвала? И будет ли развод?

Нет, она ни в коем случае не считала себя роковой женщиной, ради которой молодая, красивая, пресыщенная бисексуалка способна бросить богатого и явно терпеливого мужа. Она никогда не была красавицей – ни в молодости, ни тем более теперь. Длинная, сутулая тридцатипятилетняя тетка с неизбежными жировыми отложениями на бедрах. С неинтересными, будто бы смазанными чертами лица, маленькими серыми глазами (вокруг которых, между прочим, уже образовались ранние морщинки), прямыми средне-русыми волосами, слишком обросшими, чтобы считаться короткими. Умная? Да, она не дура. Но с Ольгой они ни о чем и не говорили, только занимались сексом. За ум ее могла бы полюбить только Рита – Рита-вторая, Красавина. Если бы могла, конечно. Остается думать, что она гигант постельных масштабов – но к таким не уходят. Ерунда, в общем.

Или все гораздо проще, и Ольга обрисовала ситуацию полностью честно?..

–    Эммочка!

Старуха, чтоб ее…

Она решительно отодвинула тарелку с салатом и решила, что если уж попала в би-муви, надо будет сосчитать клишированные сцены. И придумать фильму название.

Например, «Секс в половине четвертого» – дня или ночи не уточняется, тем более что доводилось и так, и эдак. Или «Женщина этого октября» – кто женщина так же не уточняется. Или…

–    Эммочка, это ваша подруга?

–    Нет, – доверительно сообщила Штольц. – Это мой друг. Просто он сменил пол, чтобы выйти замуж за любимого мужчину. А я помогаю ему не забыть прелести женской любви.

Или «Чужая страсть». Уточнив, что чужая – для «бандитской тещи».

Как назло, у нее не было ни книги, ни даже самого завалящего журнальчика, чтобы как-то скрасить ожидание вечера. Ольга принести не догадалась, а гриппозная бабка читала что-то в духе «Чужой страсти». Эмма согласилась бы занять извилины и этим удобрением, но шаткое перемирие, с трудом установленное старухиным зятем, явно качалось (как вариант, трещало по швам), а к затяжной партизанской войне Эмма была не готова. Достаточно и того, что первый выпад в нарушение мирного договора – снова – сделала Германия.

Бабка тяжело вдохнула воздух, намереваясь перейти к активной обороне, но тут в дверь снова постучали. 

21.

Риту спасло то, что увидев директрису, она практически онемела от ужаса и не начала каяться.

В кабинете собрался весь их «немецкий актив». Девочки, кое-как и во что попало одетые, наспех убравшие волосы в хвосты и косы, откровенно зевали. Те, что помладше, просто не выспались, допоздна читая или тайком смотря фильмы, старшеклассницы же массировали виски и старались на директрису не дышать.

–    Великолепное поведение.

Дурой директриса отнюдь не была. Она брезгливо поводила носом, принюхиваясь, тяжело вздохнула, но на этом воспитательную речь и окончила.

–    Сейчас пойдем в библиотеку, возьмете учебники и будете готовиться к олимпиаде. Эмма Генриховна болеет, и контролировать работу буду я.

–    Болеет? – Не сдержалась Рита.

–    У нее грипп. Так что следующие пару недель ее в школе не будет. Еще вопросы?

Вопросов не было. Рита взяла книгу, некоторое время пыталась читать, выписывая незнакомые слова в тетрадь, чтобы посмотреть по словарю, но надолго ее не хватило.

–    Помнишь, у тебя в прошлом году был аппендицит?

Девочка, севшая с ней рядом, пухленькая, беленькая шестиклассница Саша (вполне возможно, не Саша, а Маша, или может, Наташа) удивленно подняла на Риту глаза.

–    Хочешь к немке съездить?

–    Не могу разобраться в грамматике, – соврала Красавина. – Не у директрисы же спрашивать. Да и потом ей приятно будет, если кто-нибудь ее навестит.

–    А ты уверена, что она в той же больнице?

–    Почти.

Она, разумеется, не была уверена. Но если Эмма Генриховна действительно болеет… почему она не обратила внимание на то, какими горячими были губы учительницы?! Если все, что случилось накануне, было температурным бредом, можно представить, как тяжело сейчас Штольц. Она, может, и рада бы все объяснить своей ученице, но не может.

–    Ну… вроде вот здесь, – девочка назвала автобусную остановку. – Но не точно. Туда меня на скорой везли, а обратно мама на машине забирала.

–    Девочки, что за разговоры?

Понять, о чем речь, директриса, разумеется не могла – не случайно же Красавина задала вопрос на языке Гете. Но сказанное по-русски название остановки уловила.

–    Тренируемся в разговорной речи.

Остаток отведенного на занятия времени она планировала, как ей добраться до больницы. Сначала – получить разрешение провести день в городе, потом на электричке до вокзала, а там – спросить, как доехать до такой-то остановки, всего-то и проблем. Деньги у нее есть, из того, что оставляла в прошлый раз мама, в тумбочке лежит еще около полутора тысяч. Вряд ли билеты на электричку и автобус стоят больше. В городе, конечно, будет страшновато, ни разу она не была там без Лильки или мамы, но оставлять ситуацию в таком виде нельзя.

Да и что делать в школе целый выходной день?

В итоге она обошлась и без разрешения. Просто столкнулась в коридоре жилого корпуса с Муратовой и неожиданно для самой себя попросила прикрыть до вечера. Территория школы большая, авось и не хватятся ее до вечера.

В комнате девочка  накинула не вызывающую подозрений легкую куртку, стянула волосы в узел и тихонько вышла в парк. Местами начавшая желтеть, но большей частью еще зеленая трава на неярком осеннем солнышке просохла, и Рита безбоязненно свернула с аллеи. Напрямик было быстрее, да и не вели посыпанные песком дорожки туда, куда она собиралась.

Будка с учебным корпусом остались далеко по левую руку. Пригревало солнце, дул легкий ветерок, с каждым порывом которого у Риты внутри становилось все более пусто и тревожно. В этой части парка никого не было, и ей казалось, что на земле она осталась совсем одна.

Забор – натянутая между столбами сетка крупноячеистая металлическая сетка с небольшой рваной дырой – возник перед ней неожиданно, как будто выпрыгнул из-за желтеющих деревьев. Рита остановилась, судорожно вздохнула и вылезла с территории школы.

Здесь все было как будто так же, и все-таки неуловимо иначе. То ли оттенок травы иной, то ли ветер холоднее. То ли просто страшнее и естественнее. Рита не раз ходила на станцию, там покупали сигареты и пиво, которых не достать было в киоске на территории школы. Каждый раз она наблюдала это преображение, и каждый раз оборачивалась, чтобы поглядеть на школьный парк, кажущийся таким светлым, праздничным и игрушечным. Вернуться? Просто посидеть в траве, лениво куря сигарету, посмотреть в бледное октябрьское небо, наслаждаясь последними остатками лета.

Она решительно повернулась к лесу и зашагала по узкой, вытоптанной школьницами тропинке. Успеется. На станции небом полюбуется.

С электрички Рита собиралась сойти на Финляндском, даже билет взяла, но, по счастью, спросила об автобусной остановке у старушки, которой помогла занести тележку.

–    О, милая, тебе в Комарово выйти надо, там от станции недалеко.

Получалось, что ехать ей всего пару остановок, за билет она в несколько раз переплатила. С другой стороны, реши ее кто-то искать (больная Ритина фантазия тут же нарисовала деловитых молодых эсэсовцев СС овчарками, на чистейшем немецком спрашивающих билетную кассиршу, куда собралась фроляйн), делать это станут в городе.

Больницу, вернее частную клинику, она нашла достаточно быстро. Вдруг увидела глухой забор, из-за которого светился парк, такой же игрушечный, как и школьный, и поняла. Ей туда.

На главной аллее Рите на секунду показалось, что она увидела математичку, но обернувшись, девочка поняла, что ошиблась. Лескова была брюнеткой, а неизвестная молодая женщина – шатенкой, только рост и фигура похожи. Да и зачем Косиножке сюда приезжать?

В приемном покое проблем не возникло. Рита просто сообщила имя (пришлось назвать собственное, потому что потребовали паспорт), накинула халат, поднялась на третий этаж. Нашла нужную дверь, глубоко, как перед прыжком в воду, вдохнула и постучала.

22.

–    Войдите. – Старуха ответила прежде, чем Эмма успела собраться с мыслями.

Дверь приоткрылась, и на пороге появилась… Рита. Одна. Растеряная и растрепанная, с каким-то кульком в руках. Чуть бледная, чуть смущенная и очень решительная. Только Риты ей для партизанской войны и не хватало!

К счастью, она кинула взгляд на бандитскую тещу, и кажется, все поняла. Девочка (вот ведь умница!) встала увереннее, широко улыбнулась и звонко выпалила:

–    Уважаемая Эмма Генриховна! От имени и… ммм… от имени и по поручению десятого класса и всей школы «Первоцвет» желаю вам скорейшего выздоровления! Вот.

И сунула ей в руки кулек с пошлейшими апельсинами и парочкой солнечно-желтых лимонов.

–    Спасибо, Рита.

Они замолчали, глядя друг на друга.

Какая она, все-таки, красивая. Выбившиеся из узла завитки волос у висков лежат как будто тени. И нижнюю губу прикусила. Зачем она пришла? Что случилось накануне вечером, что Эмма, потом всю ночь повторяла это чертово имя, а Красавина поутру сорвалась и приехала к ней в больницу? Как адрес-то узнала?

–    Я… –  на лице девочки отразилось сомнение, можно даже сказать, мучительное.

Губы сжались и побелели, пальцы теребили пуговицу на халате, а глаза… глаза блестели, как у Риты Северцевой в те минуты, когда она… они…

–    Я принесла книжки, Эмма Генриховна. Олимпиада уже скоро, а я  никак не могу понять грамматику.

Грамматику она понять не может? Как и все дети, часто бывающие за границей, Рита не имела ни малейшего понятия о грамматике. Она просто говорила или писала, не задумываясь, как делала бы это по-русски. Что она хочет сказать?

–    Эмма Генриховна, не волнуйтесь, я знаю, что у вас была температура. – Быстро, полушепотом, как будто старуха могла понять немецкий, произнесла девочка. На скулах у нее появились красные пятна, но губы по-прежнему были белые. – Я никому не скажу про тот вечер, потому что…

–    Что ты не скажешь про тот вечер?

Что она натворила?! Почему ее любимая ученица краснеет, бледнеет, мнется и вот-вот оторвет эту несчастную пуговицу?!

–    Я никому не скажу, что… что вы меня поцеловали.

Мир рухнул. Сошла лавина и погребла все живое под снеговой и каменной осыпью. И Эмму – в первых рядах. Сразу, после Риты, очевидно.

–    Ты очень испугалась?

Кажется, девочка не ожидала услышать этого.

–    Вы… да. Я сначала очень испугалась. А потом Му… один человек мне объяснил, что вы вовсе не хотели меня изнасиловать. И я испугалась уже за вас. Того, что вы лежите здесь одна и ругаете себя за то, что случилось. А вы, оказывается, этого совсем не помните.

–    Я не одна… я помню…

В голове у Эммы путались мысли. Кто послал ей эту девочку? Такую смелую, такую сильную, такую мудрую, так тонко чувствующую… и так похожую на главный кошмар и недостижимую мечту ее жизни.

Наверное, такими, как Рита, и были жены декабристов – все простить, даже не понимая, благословить и пойти вместе в неизвестность.

–    Я должна тебе сказать кое-что. Это было… не только из-за температуры, джина и других внешних причин. Ты очень похожа на одну девушку. Ее даже звали как тебя.

И не успев удивиться, что она кому-то – да еще кому, пятнадцатилетней школьнице! – рассказывает о своем персональном безумии, она вдруг выложила Рите все. Про лагерь имени Володи Дубинина, про Риту Северцеву, про чердак заброшенного корпуса, про маленький частный дом в Искитиме. Про то, как она впервые увидела Красавину – не на уроке, а в заброшенной трансформаторной будке. Про то, как они, две Риты, оказались неотличимы друг от друга. Про призрак в белой рубашке…

 И замолчав, Эмма вдруг поняла, что не знает, что девочка сейчас сделает. Повернется, молча уйдет, а в школе, вопреки обещаниям, расскажет все директрисе? Или ласково, как ребенку улыбнется и скажет, что все понимает, но потом будет избегать ее?

Зачем она вообще все это рассказала?!

Рита не сделала ни того, ни другого. Она осторожно сжала ладонь Эммы своими тоненькими ледяными пальчиками и тихо сказала:

–    Вы меня не дослушали, Эмма Генриховна. Я никому ничего не расскажу. Потому что я в вас тоже влюбилась.

Учительница математики Ольга Лескова по прозвищу Косиножка села в машину и закурила. Она пока не собиралась никуда ехать – во-первых, суббота длинная, во-вторых, муж ее не ждет, а в-третьих… ну черт возьми, любопытно же, почему это замухрышка Красавина вечно шастает к Штольц! Влюбилась эта девчонка, в немку, что ли? И главное, почему Эмма все это поощряет, либо она святая, либо…

Но тут Ольга вспомнила, как эта святая имела ее страп-оном, и сзади, и спереди, и руками, и языком, и истерически захохотала, роняя пепел на совсем новые джинсы. Нет, нет, нет. Тут, наверное, что-то другое.

Сплошная загадка эта Эмма. Как будто мало того обидного факта, что занимаясь с ней, Ольгой Лесковой, сексом, Эмма явно думает о ком-то другом.

23.

Эмма Генриховна вернулась в школу через десять дней, похудевшая, осунувшаяся и даже как-то потемневшая лицом. Как будто солдат с войны. Такие ассоциации приходили Рите в голову все чаще, и держать их под контролем не было никакой возможности. Эмма – солдат, она сама – верная жена, а верность ее – тщательно хранимая тайна и первое место в районной олимпиаде.

Сначала девочка думала, что спрятать от одноклассниц ее новую жизнь не получится. Чем-нибудь – нежным взглядом, неосторожным словом или слишком громким криком – она обязательно себя выдаст, но время шло, а школьницы, кроме, может быть, Муратовой, ни о чем не догадывались.

Закончился октябрь. Неделя осенних каникул пролетела, как будто ее и не было, оставив в памяти только промозглую сырость города, горячий кофе с привкусом речной воды, густой аромат индийских благовоний в маленькой буддистской лавочке да вечный привкус джина на губах.

С началом второй четверти стало хуже. Стало холодно, встречаться было сложно и опасно. С далеких дач тревожно тянуло горьковатым березовым дымом, и каждый раз, почувствовав этот запах, Рита выныривала из мечтательной сладкой дремы с ощущением неизбежности чего-то ужасного.

–    Я не такая, как все, я испорченная, – шептала она своему отражению в зеркале.

И отражение с гадкой улыбкой на бесстыдно похорошевшем лице являло ей то прокушенные губы, то багрово-синие отпечатки пальцев на бедрах, то длинную царапину наискось от левой груди через весь живот.

Но ветер менялся, и Рита снова успокаивалась. Учила русский, алгебру, и, конечно, немецкий, играла на физкультуре в бадминтон, читала книги… Но чаще всего она просто мечтала о вечере или о выходных. Хотя бы о ночи, даже одинокой, чтобы снова видеть один и тот же сон.

Ощущение жестких, совсем мужских пальцев на ее плечах. Поцелуй. Прикосновения обманчиво мягких губ – будто она не знает, что за ними прячутся такие острые зубы. Жаркий шепот – с призвуком безумия, с привкусом мяты.

–    Mein Mädchen… liebste…

Смесь отвращения и еще более отвратительного удовольствия.

Она такая же. Неправильная, испорченная.

Она неловко отвечает на поцелуй и свободной рукой касается груди своей мучительницы, чувствуя сквозь тонкую рубашку жар тела.

Пот. Парфюм. Мятная резинка. Запах возбуждения.

Руки, стаскивающие с нее колготки, задирающие юбку.

Прикосновения на грани боли и наслаждения. Пальцы, внимательно исследующие ее на ощупь.

–    Отпустите меня, пожалуйста… Я никому не скажу…

А сама суматошно, но все смелее теребит короткие волосы на затылке, расстегивает пуговицы на чужой рубашке.

Как будто вспышка света, когда чужие пальцы наконец надавливают на ее клитор. С двух сторон. Кончиками ногтей.

И она просыпалась, как будто оргазм и был пробуждением.

За ноябрем потянулся декабрь. Выпал снег, здесь, за городом, белый и пушистый. В холлах и в столовой поставили наряженные елки. Покупать сигареты стало сложнее – цепочка следов непременно вывела бы охрану или учителей к дырке в заборе. Прятать целые блоки тоже было не просто, и символом декабря, кроме грядущего Нового года, для многих старшеклассниц были выговоры.

В последний день четверти Рита очнулась от спячки и поняла, что городская олимпиада осталась позади, а на горизонте все отчетливей маячит областная. А по алгебре в четверти опять вышел «трояк». А голова ноет, будто за волосы кто-то накануне сильно дернул. А может даже не как будто… Она внезапно обнаружила в себе столько мелких проблем, что даже застонала от огорчения. Раньше Рита ненавидела школу за то, что та мешала ей думать, как хочется. Теперь школа мешала ей не думать, и это было во много раз хуже.

Все-таки, старинная немецкая поговорка о четырех «К» для женщины не лишена смысла. Вот если бы Рита была Эмме женой, с каким удовольствием она занималась бы бытом, воспитывала детей, наряжалась, а по субботам с легким сердцем бы исповедовалась во всех немудрящих домашних прегрешениях. Вот если бы Эмма подошла к ней и сказала…

–    Рита, вы прочитали «Страдания юного Вертера»?

–    Я… не до конца. Там сложная лексика, это же не современный язык...

–    Останьтесь, разберем, что вам не понятно. Остальные могут быть свободны. До свидания, девочки. Счастливого Нового года и хороших каникул.

Как только дверь за Барашком закрылась, Рита прикрыла глаза. Выждала несколько ужасно долгих секунд, пока Эмма Генриховна не провернула в замке ключ, и только тогда облегченно вздохнула.

–    Я соскучилась. – Сказала она тихо. – Весь день жду вечера, а если у нас не получается встретиться, то дня как будто нет.

–    Ты понимаешь, что это неправильно? – Эмма Генриховна опустила тяжелую руку ей на затылок и медленно, явно наслаждаясь, провела рукой по волосам. – Я знаю, это я виновата. Не нужно было тогда слушать твои признания. Рита, мы обе тихо сходим с ума. Я уже не всегда уверена, с какой из вас разговариваю. А ты… ты куришь по пачке в день и спишь на ходу, если только не занимаешься сексом. Когда за тобой приедут родители?

–    Родители?

Странно, но она не помнила. Завтра или послезавтра, а может, и сегодня вечером. Как она уедет?..

–    Рита, пообещай мне, что не будет никаких сцен из серии «я буду праздновать новый год с тобой». Это равнозначно громкому признанию вслух. Если ты совсем не можешь себя контролировать, нам лучше сразу прекратить это все.

–    Хорошо. Но ведь это целых две недели…

–    Мне тоже будет очень… хреново без тебя, – Эмма грустно улыбнулась. – Подожди немного. Скоро ты закончишь школу, и мы вместе уедем. Я тебе обещаю.

Новый год Рита встретила вместе с родителями на Бали и там же провела оставшиеся две недели с мамой. Отец улетел второго числа, матерно обругав мировой финансовый кризис и общее положение дел в стране напоследок.

Она купалась в море, выбирала сувениры для Эммы (они непременно должны были быть полезными) и думала о том, как она вернется в школу. Каникулы, как выяснилось, если проводить их не в школе, довольно скучная вещь. Если осенние промелькнули незаметно, то зимние тянулись ровно семнадцать дней – четыреста восемь часов, не меньше.

Отсчитав последнюю минуту, Рита напоследок поцеловала маму в щеку на школьной автостоянке и почти бегом кинулась к жилому корпусу. Нужно было скорее распаковать вещи, найти Эмму…

–    Здравствуй, Красавина.

–    Здравствуйте, Ольга Сергеевна…

Математичка стояла на дороге, не собираясь, кажется, идти дальше, и Риту вдруг пробрала нервная дрожь.

–    Что-то случилось?!

–    Эмма… просила передать тебе.

Это был довольно тяжелый прямоугольный сверток. Книга.

–    А почему она сама не отдала?

–    Она… ее здесь нет. Она уехала.

–    Куда уехала?! Почему?

Рита с ненавистью разорвала омерзительную оберточную бумагу в омерзительных елочках, уже зная, что увидит внутри. «Фауст», Гете. Та самая книга с оторванной и затем аккуратно подклеенной корочкой. Только на форзаце появилась еще одна надпись.

«Ich liebe, Du liebst. Потом ты поймешь, что я поступила правильно». 

Она уехала. Оставила только «я люблю, ты любишь», вечное настоящее время – воспоминание. Еще смеет писать, что поступила правильно. Рита  по-детски горько плакала, размазывала по лицу слезы, не замечая, что книга давно лежит в снегу.

Ольга наклонилась и подняла «Фауста». Взгляд быстро скользнул по чужому почерку, задержался на Эммином, пытаясь разобрать подзабытые со школы немецкие слова.

Ну надо же, кто бы мог подумать. Какие подростковые страсти. Лескова против воли неэстетично «швыркнула» носом и аккуратно смахнула со страниц снег. Правильно она поступила, как же. Надо было не прощаться в духе романтических времен «Фауста», а молча уезжать, вот что было бы правильно.

24.

Она тщательно протерла бокал и нацедила джина. Эту девушку она знала в первую очередь как «двойной «Бифитер», лед, тоника не надо». Что ж, люди бывают разные, если кто-то хочет напиваться как портовый матрос (а выросшая во Франкфурте Габи портовых матросов повидала немало), пусть делает, что хочет.

Она достаточно быстро начала выделять эту клиентку из остальных. Потому что не всякая девушка выпьет столько спиртного. И мало кто имеет такой странный акцент, легкий и совершенно неуловимый. Не австрийка, не немка, не полячка – пойди пойми, кто. А главное, не каждая носит с собой потрепанный томик Гете.

–    Габи, мне как всегда.

–    Хорошо, фрау.

Сценарий дальнейшего вечера расписан по минутам. Еще один двойной джин сразу после этого и еще один – после сигареты. Затем она уедет. Одна, или с женщиной, если конечно, найдется подходящая – коротко стриженная блондинка лет сорока в мужской одежде. Буч или, по крайней мере, мужского типа внешности.

Габи навидалась таких, как эта «Двойной Бифитер». Однажды девушка  просто не придет в клуб, и никто не узнает, перебесилась она и встретила парня, или утром ее найдут под мостом, умершую от передоза.

Впрочем, Габи не психоаналитик и не священник, чтобы врачевать душевные раны. Она просто бармен.

Вена, набережная Донау-канала

Эмма кинула в воду монетку и втянула носом воздух, пытаясь распознать запах воды. Каждый раз она выбирала город на большой реке, и в каждой реке вода пахла по-разному. В Оби – серовато-желтым речным песком, железом и – совсем чуть-чуть – одуванчиками. В Неве – мокрым снегом, машинным маслом и морем. В Дунае и, соответственно, в Донау-канале – сточными водами, рыбой (хотя какая здесь рыба…) и немного яблочным уксусом.

Давно пора было перестать прятаться. Здесь отличная тихая работа. Она занимается переводами и почти не выходит из своей квартиры. Успокоилась и все забыла. И почему бы ей не пропустить стаканчик джина вон в том заведении? Туда явно не пускают несовершеннолетних. И вывеска в виде стилизованного зелено-розового яблочка так соблазнительно светится.

 

¹ Apfel - яблоко (нем.)