В окна стучит дождь. Осень промозглая, тревожно-красная пугает ее. Так, что остается только обхватить себя руками и молится так, как учила маменька в детстве.

«Царица Небесная, Матерь Божья…» Повторять вслух слова молитвы, пока страх не уйдет вместе с мыслями и ничего, кроме слов в голове не останется. «Спаси, сохрани и помилуй мя и моих близких под покровом твоим…» Это чужие, не ей придуманные слова – а близких-то и не осталось. Милечку можно принять за старую деву, да так оно и есть, хотя раньше вокруг было столько людей. Сын был, муж, маменька – ворчливая, мудрая старуха. Все были, только исчезли. Первым, на немецкой войне, погиб сын, задохнулся газом. Спустя год, от удара, муж. Дольше всех держалась маменька – такая невесомая, хрупкая, в невозможной шляпе с цветами, с китайским шелковым веером. Все сидела в кресле-качалке, в самую ветреную погоду обмахивалась веером и монотонно повторяла: «Милечка, молись, глупая девочка. Кто еще кроме, Заступницы, нашей защитит тебя?»

И она молилась, потому что слышала эти слова с детства и с детства знала, что никто, кроме Богоматери, не спасет ее, глупую и слабую.

А как-то, придя домой с одинокой прогулки, она окликнула маменьку, но та не отозвалась из своего кресла. И Милечка поняла, что осталась одна. Конечно, была горничная Клава – могла бы и не сметать пыль с коллекции фарфора, и не готовить, и не вести весь ее убогий быт, ушла бы в какой-нибудь «комитет бедноты», или как это теперь называется… Без Клавы Милечка совсем бы пропала.

А так живет. Ходит каждый день к морю, сидит часами в маменькином кресле. Хорошо, что все умерли – не видят теперь, что творится. «Все упования на тебя возлагаю». Говорить легко, но Милечка ничего не ждет даже от Заступницы.

И только Клава видит, какой Эмилия Андреевна стали – хрупкой, прозрачной, будто старая хозяйка, матушка их, перед смертью.

Милечка с горничной живут одни в десяти комнатах, и конечно, однажды их «уплотняют». Она несколько раз повторяет это слово, будто молитву, пытаясь понять смысл. Но смысла нет. В столовую – грязного, потного рабочего с фабрики, женатого, с тремя грубыми, крикливыми детьми, в сыночкину детскую – матросика с гадкой щербатой улыбкой, в папенькин кабинет – еще кого-то. Им с Клавой остаются ее спальня, где они живут вдвоем, и маменькина, оберегаемая, будто языческое святилище.

Хлеб дорог, пшено меряют стопками, мяса не достать вовсе. Клавдия тихонько относит на базар старые Милечкины платья – продает комиссарским женам. Возвращается с хлебом, с крупой. Проживут еще немного.

Однажды в дверь стучат. На пороге два красноармейца: бывший истопник Семен и еще один, незнакомый, худенький мальчик.

– Вот в этой квартире, товарищ Ганич, свободная комната есть. – И добавляет для Милечки. – Теснитесь, гражданочка, видите, сознательным элементам жилья не хватает, а вы тут расселись одна в двух комнатах, точно барыня какая.

Она хочет сказать, что живет вдвоем с Клавой, но только плачет – оттого что придется отдать на поругание маменькину спальню и оттого что молоденький красноармеец так похож на ее сыночку. А тот вдруг поднимает на Милечку смущенные глаза и спрашивает:

– Как зовут-то тебя, хозяйка?

– Эмилия… Андреевна.

– Ты не бойся, я тебя не стесню: я тихая, да и на службе чаще, чем в отпуску.

И Милечка понимает, что это девушка.

Аля – ее зовут Алевтина – обрита под ноль после тифа, груба манерами и вообще совершеннейший мальчишка. Убегает она на свою службу в ЧК до свету, не завтракавши, а возвращается, когда Милечка с Клавой уже ложатся спать. Глаза у нее веселые и бешеные, под глазами черные тени. Гимнастерка на узкой впалой груди ничуть не топорщится, а ее ручки-паутинки Клавдия, кажется, переломит и не заметит. Однажды Милечка просит горничную, чтобы та готовила на троих.

Аля смущается, грубо отшучивается, но ужинать приходит. А после еды, не отрывая глаз от стола говорит, что Эмилия Андреевна похожа на мамку, ее шашкой зарубили.

Предсмертная прозрачность Милечки исчезает. Ее больше не пугают искореженные голые ветки и красные знамена на фоне серого неба. Она бодра, суетлива, даже излишне, деловита. С охотой узнает у Клавы где что можно продать, а что купить: Аля совсем молоденькая, да еще и болела недавно, ей надо и мясо кушать, и маслице, и сахар. Милечка забывает обо всем, кроме молитв: каждый раз, когда Алевтина задерживается из своего ЧК, она исступленно шепчет темной иконке: «Царица Небесная, Матерь Божья, спаси, сохрани и помилуй мя и моих близких под Покровом Своим. Все упования мои на Тебя возлагаю! Не оставь, Заступница, Алю, она одна-единственная у меня осталась!»

Клавдия смотрит на это с отчаянной, безнадежной ревностью, но Алевтина всегда возвращается. Полуживая от усталости, с потемневшим, осунувшимся лицом, но невредимая! Она ест свой ужин и второпях, обжигаясь и давясь, рассказывает Милечке о том, что меняется в бывшей Империи.

– Любовь освободится, станет простой и естественной. Брак перестанет быть нудной обязанностью мужчины и женщины. Влюбленные смогут соединиться независимо от социального положения, возраста и пола.

Какое ей дело до любви и брака, когда Аля вернулась со своей страшной службы, сидит рядом с ней и ест жиденький постный суп!

– А что на службе, Аленька?

– Прости, Эмилия Андреевна, не могу.

Алевтина улыбается чуть смущенно: тебе рассказала бы, мол, да правила для всех. Клава задирает подбородок и уходит в кухню. Милечка касается плеча Али, прикрывает глаза и улыбается.



Однажды она, конечно, не возвращается из своего ЧК. И Милечка никогда и ни у кого не спросит, просто перебросили ее на другой участок или случилось что-то страшное, только молится Небесной Царице. Живет в единственной комнате своей бывшей квартиры вдвоем с горничной Клавой, смотрит в ее лицо и видит в нем отражение своей старости.

И никогда она не узнает, как промозглой и страшной осенью тридцать седьмого женщина-следователь с капитанскими погонами, длинным мужским лицом и давно потухшими глазами откроет папку дела и грубо выругается:

– Ополоумели, что ли? Что значит, из бывших? Да она подселенных жильцов за свой счет кормила, за революцию как за дочку родную радела! Мировая старуха эта Эмилия Андреевна, пусть доживает свой век спокойно.

И улыбнется чему-то своему.