–    Останови машину! Останови машину, я выйду!..

–    Нет. Скажи, что ты виновата.

–    Останови машину, Лера, пожалуйста!

–    Скажи, что ты виновата!

–    Лера, останови машину, на хуй! Я тебя ненавижу… Лера, ты сволочь, остановись… Мы так разобьемся, мы сдохнем, Лера!

–    Мне все равно. Признайся, ты трахалась с этой блядью!

–    Лера!.. Да трахалась я с ней, трахалась! И буду продолжать, если мы сейчас не разобьемся!

Она ударила по тормозам. Так резко, что я какой-то задней мыслью удивилась, что не сработала подушка безопасности.

–    Ты сволочь, сука, дура! Ты истеричка! Мы бы разбились на этой трассе, нас бы по номеру машины опознавали!..

–    Ну и что. Я лучше разобьюсь с тобой, чем буду думать про эту блядь Аленку, про то, как она тебя трахает в кабинете, на твоем собственном столе.

Руки Леры были такими горячими, что кожа буквально плавилась. Почти неизбежная смерть, с проблесковыми маячками и хрустким черным целлофаном, как будто все еще дышала в лицо, и мы честно старались отгородиться от нее друг другом. Жадно целовались, стаскивали друг с друга кофты, юбку, джинсы, кусались.

Сука… я ненавижу ее… я ненавижу этот «нерв» между нами. Я не хочу, чтобы однажды мы не вписались в поворот, или чтобы она надрезала себе вены чуть глубже, чем надо, чтобы я начала носиться в панике с бинтами наперевес. Актриса, мать ее… я ушла бы от нее уже триста раз, если б она не устраивала мне театр одного актера по десять раз на дню…

Я задохнулась оргазмом. Заорала, стискивая ее волосы в руке. Ненавижу эту суку… Особенно, потому что люблю ее.

–    Хочешь, поедем кататься?

У Леры всегда быстро меняется настроение. Только что она исходила на ненависть, секунду назад занималась сексом, и вот уже спокойна и весела, голос ровный и ничуть не расслабленный. Иногда я думаю, переживает ли она на самом деле, или всегда играет.

–    Ты думаешь, я могу после этого захотеть кататься? Лера, я тебя умоляю. Меня ждут на работе, час назад я ушла за сигаретами на пять минут.

–    К Аленке? Ни за что. Мы едем дальше, только пристегнись. Минут через пять будет пост гаи.

Вот такая она, моя женщина. Я неожиданно вспомнила, что именно по М-50 мы ездим на дачу к Серегиным, с которыми Лера знакома с незапамятных времен.

–    Ты же знала, где надо остановиться.

Она промолчала, актриса хренова. Конечно, знала.

–    Лера, я боюсь тебя. И за тебя.

Но она, естественно, не ответила.

Мы познакомились семь лет назад, у Терезы. Тогда ее вечеринки еще были шиком, элитным способом отдохнуть от нахальных малолеток из «Квазара» и мужеподобных баб из «Билли Бонса». Нас очень быстро представили друг другу (в основном, потому что из общей массы богемных девушек с короткими стрижками и большими фотоаппаратами выделялись всего несколько человек). Мы крепко выпили, и неудивительно, что разговор быстро свернул на тогдашний театральный сезон (Лера была начинающей актрисой, а я начинающим критиком). Никакой постели, только разговоры; под утро – дома у Леры, на роскошной, необъятных размеров кухне (моя, впрочем, такая же, только вот квартира у Леры не коммунальная). Мы еще несколько раз встречались на различных сборищах, пока Валерия не поставила меня перед фактом: тусовка нас заочно поженила. Мы должны либо оправдать оказанное партией доверие, либо публично все опровергнуть.

Я вздохнула, собрала вещи и переехала к ней. Отчасти потому что Лера мне действительно нравилась, отчасти  потому что слишком я пассивна для вооруженного сопротивления. Но главным образом потому, что ненавидела свою комнату в коммуналке в незабвенном доме №3, украшающем своим фасадом улицу Крылова.

Позже оказалось, что тусовка на нас плевала с высокой колокольни, а вооруженное наступление Леры было первым в бесконечной череде спектаклей для меня одной. Одни называли нас красивой парой (имея ввиду не внешность нашу, а саму идею пары актриса-критик), другие тяжело вздыхали и сочувственно хлопали меня по плечу: «Наплачешься ты еще с этой сучкой Лерочкой, – сказала мне старая подруга Наташа Васина, – это сойтись с ней легко».

Поначалу мне казалось, что правы исключительно первые. Лерина квартира была филиалом театрального буфета и гримерки одновременно. У нас постоянно были гости, цветы приходилось ставить в трехлитровые банки и пластмассовые ведра, а лечь спать в два часа ночи казалось неслыханной удачей. Жить в атмосфере бесконечной премьеры было приятно первую пару недель. Терпимо – еще месяц. А потом я не выдержала и выставила каких-то околотеатральных мальчиков за дверь.

Иногда я думаю, правильно ли я поступила. Может, не дай я тогда Лере повода, мы прожили бы спокойно еще месяц… неделю… да хоть день.

–    Ты ненавидишь меня! Ты хочешь, чтобы я сидела дома, как чайный гриб в банке! – Визжала моя любимая женщина.

Сейчас я бы нашла, что ответить ей на такое, но тогда буквально остолбенела и могла только бормотать что-то вроде «Лерочка, милая, успокойся, солнышко, я сейчас всех позову обратно». Конечно, никого звать не понадобилось, сцена закончилась сама собой, когда я достаточно унизила себя в глазах Леры.

Как быстро я поняла, что все эти истерики и демонстративные попытки самоубийства – всего лишь средства давления на меня? До того нескоро, что это отрицательно характеризует мои умственные способности. Но, честно говоря, лучше бы и не понимала. Потому что понимать, но каждый раз вестись – обидно вдвойне.

–    Анюта, я спрашиваю, ты какое мороженое будешь?

За то время (немаленькое, между прочим), что мы вместе, Лера так и не удосужилась запомнить, что я не люблю мороженое. Дата моего дня рождения записана у нее в телефоне, ну а запомнить, что я иногда  должна работать, – это и вовсе выше ее сил.

Я огляделась по сторонам. Как оказалось, мы успели уехать уже довольно далеко от того места, где внезапно, но вполне предсказуемо занялись сексом. Сколько же прошло времени с того момента, как я ушла из редакции?..

–    Лера, поехали в «Ступени». Иначе я просрочу материал. Про вашего «Эзопа», между прочим.

–    Ты напишешь, что я была лучше всех?

–    Напишу.

Не солгала, и даже не преувеличила. Какой там Эзоп!.. Играющий его актер просто потерялся на фоне Лерки… В ее Клее было что-то мистическое. То, что превращало психованную, истеричную девицу, уверенно шагающую к тридцатилетию, в изящную греческую статуэтку, в кружащую головы мужчинам femme fatale.

Каким-то чудом она умудрилась сыграть именно так, как я считала правильным: не любовь к уродливому рабу Эзопу, а ненависть к мужу и твердую уверенность в том, что даже уродливый раб сделает ее более счастливой. Даже ее аляповатое псевдогреческое платье (люблю громить костюмы) не смогло перетянуть мое внимание на себя. Лера играла каждую секунду, даже когда неподвижно сидела в углу сцены. На нее смотрели все.

–    Тогда поехали в «Ступени».

Лера вполне по-человечески улыбнулась, и я решила, что на этот раз пронесло. Куда там!

–    Но я буду сидеть у тебя в кабинете, чтобы та малолетняя сучка не приперлась. Ты же понимаешь, Анечка, что если ты решишь уйти к кому-нибудь другому, я себя убью. Или нет, сначала тебя, а потом уже себя.

Как же я ее ненавижу… Господи, хоть я в тебя и не верю, сделай так, чтобы она полюбила другую… Чтобы хоть раз она оставила меня одну, в тишине и одиночестве… или пусть она разобьется на машине…

Господи, блядь, сделай с ней что-нибудь!..

2.

–    Ты когда-нибудь ела переперченную еду? – Спросила меня соседка по кабинету Наташа. – Поначалу тебе кажется, что так даже вкуснее, но очень быстро ты понимаешь, что приправы многовато. Вкус блюда не чувствуется, а язык уже горит.

–    И что мешает мне отодвинуть тарелку? – Я прикурила от Настиной зажигалки, затянулась.

–    Одно из двух: либо ты ешь в дорогом ресторане, и тогда мешает тебе жадность, деньги-то уплочены…

–    Ну, знаешь!..

–    Либо ты в гостях, а перед хозяйкой стыдно.

–    А нельзя перец счистить? Ни убить, ни убиться она, конечно, не способна, но нервы же попортит!

–    А я тебя предупреждала. Сама виновата. Либо тогда, либо сейчас круто ошиблась.

–    Знала бы ты, как я устала… а может, ей родить?

–    Тогда уж тебе, – хмыкнула подруга. – Ты, извини, по всем параметрам пассив.

–    А что же мне тогда делать? Уходить? В свою комнату?

Наташа засмеялась. Встала, щелкнула кнопкой чайника и только потом сказала:

–    Если не тебя не пугает перспектива уходить не к кому-нибудь, а просто уйти, можешь пожить у меня. А если ты органически несамостоятельна, найди к кому уйти. Как насчет Аленки, например?

Теперь засмеялась – только невесело – я.

–    Чтобы все сцены Леры повторялись снова и снова?

–    Только не говори мне, что ты рассказала Лере об Аленке!

–    Ну…

–    Гну! Аня, ты как маленькая, мне теперь все понятно. Третий раз наступить на одни и те же грабли может только бледнолицый… если ему очень захочется.

–    Ты о чем?

–    Отвратительный у вас туалет! Сифилис, хуже, чем в театре.

Лера возникла в дверях кабинета внезапно, заставив меня мгновенно осечься и метнуться к закипевшему чайнику. Услышала она наш разговор или нет? И если услышала, то что?

Я действительно трижды изменяла Лере и все три раза признавалась, не знаю почему. Имени первой девушки даже не помню, мы познакомились в «Квазаре». Ей было, наверное, лет пятнадцать, может, чуть больше. Она танцевала на стойке, вдребезги пьяная и осязаемо сексуальная – настолько, что ее не сгоняли, только аплодировали. Как сейчас помню, я потянула ее за ремень и спросила, хочет ли она поехать ко мне. Девушка посмотрела на меня, с трудом фокусируя взгляд на лице, и спросила, что есть у меня дома. В коммуналке на Крылова не было ничего, но я предложила купить по дороге джина. Она согласилась. Был ли секс, одурманенная алкоголем память не отметила, зато я отлично помню, как тошнило девочку в общем туалете и как ворчала никогда не спящая соседка Зоя Тимофеевна. Особенного стыда не было, Лериной истерики я боялась – и все равно рассказала.

Второй раз случился два года назад. Катя – Котя, Котенька, Котенок Рыжий – ловила машину после концерта Земфиры, когда я ехала из своих трижды траханных «Театральных Ступеней». И я подвезла ее – на машине моей женщины, между прочим. Она была хорошей девочкой, именно такой, о которой мечтает человек, проживший пять лет с Лерой. Тихой, абсолютно неконфликтной и спасительно молчаливой. После двадцати минут общения (сводившегося к тому, что я молча рулила, а Котя молча смотрела в окно) она сказала:

–    Из таких, как вы, получаются самые лучшие жены.

–    Из каких? – Удивилась я.

–    Из много переживших, – объяснила Котенок. – У вас такое лицо, как будто молчать для вас – неземное блаженство.

И, помолчав, добавила:

–    Если хотите, можете остаться сегодня у меня. Маме я объясню.

Я осталась у нее на следующую ночь. А потом – еще на одну. И еще. Не отвечала на Лерины звонки, огородами добиралась до «Ступеней». Катина мама, такая же молчаливая и спокойная, меня, кажется, даже не заметила.

Я вспомнила, что можно говорить, не повышая голоса,  ложиться спать в районе полуночи, а заниматься сексом – без жесткости, граничащей с жестокостью (параллельно я вспомнила, каково добираться до редакции автобусом и прятаться от Леры в кабинете начальницы, но это, право же, ерунда). Единственный минус, я стала отвратительно писать. Каждая Лерина истерика подстегивала меня, и я выдавала рецензии, над которыми могла захохотать или прослезиться даже редактор. С Котенькой скандалить было невозможно, и я клепала штамп за штампом, что Наташа объясняла любовным угаром, а начальство – внезапно подкравшимся тупоумием и эмоциональным выгоранием. Но прожить можно и без театра, если постараться, конечно.

Лера закономерно подстерегла меня недели через две, расслабившуюся и потерявшую здоровую бдительность. Фантастически неловкой пощечиной (и массивным перстнем) разбила мне губы и потребовала правды, обещая в противном случае узнать все по своим каналом и убить «эту блядь, к которой ты ушла». И я – о идиотка – рассказала. Не знаю, что случилось потом (домой к Кате я не заехала даже ради зубной щетки и пижамы), но все мои вещи привезла домой Лера. А моя неудавшаяся любовь Котя позвонила мне и еще более спокойным, чем обычно, голосом сказала:

–    Я тебя не виню, Аня. Просто ты очень слабый человек.

Третьим случаем была Аленка, перспективная практикантка, о которой я рассказала Лере не далее как сегодня.

Конечно, влюблялась я куда чаще, но все это сводилось максимум к по-детски неумелой мастурбации. Не удивлюсь, если моя половина знала и о таких изменах.

Сама Валерия мне не изменяла… с тех пор, как это перестало меня раздражать.

–    Девочки, налейте-ка мне кофейку.

Лера удобно расположилась в кресле, явно поджидая Аленку. Вот ведь тварь…

–    Лерочка, у нас только растворимый, – ангельски пропела Наташа. – Автомат с натуральным на пятом этаже, у конкурентов.

–    Зайчик, ты не принесешь мне кофе?

Я привстала с места, но подруга опередила меня:

–    Лер, Анька занята, с нее «Эзопа» уже два раза спрашивали, а она еще ни в одном глазу. Уважь любимую женщину, не отвлекай ее от работы.

Едва моя звезда скрылась за дверями кабинета, Наташка вздохнула:

–    Была бы ты мужиком, я бы назвала тебя подкаблучником. Дура ты. До сих пор не ушла от нее, не потому что боишься истерик, а из страха менять сложившийся порядок. Конечно, куда как удобно! Ты белая и пушистая, несчастная жертва, а Лера коварный и злобный домашний насильник.

–    Нат, но я без нее писать не могу!

–    Отговорки. Если тебе адреналина не хватает, займись экстремальным спортом. А себя, а заодно и Леру, не мучай. Не удивлюсь, если ей твоя жертвенность надоела не меньше, – и добавила ехидно, – зайчик.

3.

Вечер выдался таким тихим, что я даже удивилась. Лера разучивала роль, тихонько бормоча про себя. Прислушавшись, я узнала «Последнюю остановку». Разумеется, Лере досталась Анна. 

Я сама поначалу читала «Театральный Петербург», но очень скоро переместилась на кухню и заметила бутылку, в которой на самом донышке осталось «Бифитера». Достойное завершение дня. За джином последовало красное вино, а за ним и любимое второй половиной мартини. Лера вспомнила обо мне и осознала, что я молча, но старательно напиваюсь, только когда я шнуровала в прихожей ботинки, попутно размазывая по щекам слезы.

–    Ты куда? – Опасно безмятежно поинтересовалась жена.

–    На вокзал. Провожать поезда, – всхлипнула я.

Лера привычным ловким движением вытащила из сумки паспорт. Не раз и не два уже случалось, что «проводив» пять-шесть составов я столковывалась с проводником седьмого и уезжала в неизвестном, даже для себя, направлении. В предпоследний раз, правда, я написала невероятно красивую медитативную зарисовку, которые впоследствии опубликовала «Вечерка», зато в последний меня ограбили, избили и чуть не изнасиловали.

–    Я тебя сама отвезу.

–    Лера…

–    Не ной.

Желтые отсветы фонарей пробегали мимо машины, на мгновенья касаясь наших лиц. Сохранивший тепло дня ветер врывался в окна, осушая мои пьяные слезы. Я нажала кнопку, впуская в салон негромкие, как будто вкрадчивые гитарные переборы и горький мужской голос. Костюшко. Жаль, я надеялась на тяжелый рок. Близость Леры казалась сама собой разумеющейся. Мне больше не хотелось на вокзал. Только ее. Только мою женщину.

Золотистые пряди разметало встречным ветром, тонкие руки в обрезанных перчатках – митенках – крепко вцепились в руль. И слезы. Она тоже плачет!..

«А ступени глядят на город.

Там только двери и шторы

И прохожий, который застыл на бегу,

И чуткий взгляд режиссера…»

–    Лера, остановись…

–    Она ударила ногой педаль, и машина встала, как вкопанная, во втором ряду. Сзади засигналили, чудом обходя нас едва не по касательной.

–    Лерка, я люблю тебя…

Соленые губы с запахом табака обожгли мои губы. Голова кружилась – от выпитого, от лета, от Лериной близости. И запах волос щекотал ноздри, оставаясь в памяти чем-то легким, неуловимым.

–    Сейчас… Анечка… сейчас… здесь… нельзя…

Она снова надавила на газ. Утробный рев мотора смешался с глубокими, всеобъемлющими звуками песни. Запах бензина – с запахом Леры. Ни за что. Никогда. Никому. Не отдам ее. Мою единственную, глупую, ревнивую, гениальную…

«И ступени как часть декораций,

Как главная часть декораций,

Но нам с тобою по ним не подняться,

Никуда, никогда, ни за что не подняться».

Из глаз с новой силой полились слезы. Придуманный глупый текст внезапно стал куда реальнее реальности, и я как будто своими глазами видела будущий ноябрь, знобкое стылое время, которое нужно коротать под теплым пледом вдвоем с любимой. Которой у меня уже не будет. Я стиснула запястье Леры. Не отпущу. Только не уходи сама…

Фонари исчезли, машину тряхнуло. В стекло ударила капля дождя. Я замечала это отстраненно, все еще чувствуя лицом призрачный зимний ветер.

Влажно пахнуло рекой, Лера резко нажала тормоз; машина остановилась у самой кромки воды.

Судорожным, сумасшедшим движением я расстегнула ремень безопасности – свой, а затем Лерин. Ее духи имели полынный привкус. Я узнала это, поцеловав  ее лицо под самой мочкой уха.

И на губах болью отдается нежная гладкость ее кожи.

И в руках подозрительно трещит что-то шелковое и скользкое.

И неловкие пьяные руки не в силах расстегнуть ремень.

А ее тело жило у меня в руках, такое совершенное, горячее и хрупкое, такое звонкое, как гитарная струна, что казалось, что одним неловким движением можно переломить Леру пополам.

Мою невозможную, идеальную Леру.

И блузку – в неизвестность. 

И пальцы – в тело.

И крик – в сочащееся дождем небо.

А на щеках ее, и моих, надо думать, были соленые слезы. И этот момент катарсиса длился бесконечно, как и должен длиться катарсис. Не будет никакого ноября и никаких ступеней. И завтра тоже не будет.

Когда мы одевались, я не досчиталась половины пуговиц на блузке. И чувствуя с сонной пьяной вялостью жар Лериного тела рядом, я вдруг отметила, что в колонках звучит, но не доставляет мне радости вожделенная «Металлика». И негромко подпевает динамикам моя любимая.

Машину сначала трясло, а потом перестало; снова зажглись фонари. Их свет мешался с неясными образами, рожденными даже не моей фантазией. Ровно пел мотор.

Я спала.

Так крепко, что поначалу восприняла удары по щекам крик «Открой глаза, сучка!» как неприятный, но безобидный сон.

4.

–    Кого ты возила в моей машине, дрянь? Я тебя спрашиваю, чьи это окурки?!

Глаза не хотели открываться. В голове было пусто и гулко, не то от выпитого, не то от пощечин.

Машина стояла. За окнами царила темнота, но это ни о чем не говорило. Фонари вполне могли погасить по позднему времени. Пепельница (говорят, в новых машинах пепельниц нет) была выдвинута до предела, являя мне четыре одинаковых «бычка».

–    Что случилось?..

–    Это ты меня спрашиваешь, сука? Ты живешь в моем доме, спишь в моей постели, катаешься на моей машине, да еще и своих блядей катаешь!

–    Лера, я тебя умоляю…

–    Аня! Чьи. Это. Окурки.

–    Понятия не имею.

–    Не ври мне!

Я достала «бычок» из пепельницы. От него отвратительно воняло старым застоявшимся дымом, и меня немедленно замутило. Не только от запаха, но и оттого, что кончик скуренной до фильтра сигареты был явственно прикушен зубами. Так, как это мог сделать мужчина, но не женщина…

Или женщина?..

Так, зажимая сигарету зубами вместо губ, курила Лерина лучшая подруга, режиссер Лада Иванцова. 

–    Лера, это Ладины окурки!

–    Ты спала с моей лучшей подругой?!

–    Я даже разговаривала с ней от силы раз десять! Подумай головой! Это ты подвозишь ее до дома, это она курила в машине, а ты забыла об этом!

Стало тихо. Слышно было, как в паре дворов от нас скандалят кошки. Получалось у них не более интеллигентно, чем у нас с Лерой. Вдалеке проехал автомобиль.

На бледных щеках любимой женщины медленно проступали красные пятна, и я поняла, что на этот раз она действительно, неподдельно злилась. Острое облегчение немедленно сменилось таким же острым ужасом. Я еле успела распахнуть дверцу, и меня вытошнило прямо на асфальт.

Я тряпка, трусливая и любящая комфорт!..

Нельзя уходить ни к кому. Ни к Аленке, ни к любой другой любовнице, ни даже к Наташе. Если я хочу хоть что-то изменить, нужно уходить не к кому-нибудь, а от Леры.  Завтра же я приду с работы раньше, соберу вещи и вернусь в свою старую комнату.

От принятого решения стало немного легче. Дрожащими руками я достала из пачки сигарету, прикурила. Губы обожгло ментолом, а попавший в огонь фильтр вспыхнул не хуже факела. Спешно вышвырнула сигарету в приоткрытое окно, зажгла – на этот раз нормально – другую. Болела диафрагма, и я вспомнила, что так и умирают от разрыва сердца. Тошнота, боль, а потом – все. Ну, или так напиваются до скотского облика.

–    Зайчик, тебе плохо?

Голос Леры казался испуганным. Или был испуганным?

–    Просто выпила лишнего. Поедем домой.

–    Я была не права, прости.

–    Прощаю.

Однажды мы страшно поссорились из-за этого «прощаю». Лера, как ни странно, выросла в очень религиозной семье, для нее единственным возможным ответом было «бог простит».

–    Я люблю тебя.

–    Я знаю.

–    А ты? Любишь меня?

Мягко заурчал мотор. Страшно, что сегодня я в последний раз сижу в этой уютной, привычной, ставшей отчасти и моей машине. Страшно, что в последний раз вижу  эту красивую, страшную, ревнивую, гениальную женщину, с которой я могу быть самой мягкой, самой покладистой.

–    Ты же все  знаешь, Лера.

Дома она почти сразу легла спать – ей нужно было рано вставать в театр, а я вышла на балкон. В посветлевшем с края небе застыли по-южному крупные звезды, висел тонкий и бледный лунный серп, цветом точь-в-точь как Леркины волосы. На березе привлекала противоположный пол неугомонная саранча. Вдалеке тихо раскатился гром, заставив меня вздрогнуть. Интересно купаются ли в такую ночь в Оби? Для нечистой силы вроде бы атмосфера самая подходящая.

Стоит ли уходить от Леры? Да, мы мучаем друг друга, но при этом ведь любим.

На луну медленно наползла туча, как будто стирающая и бледный обод, и яркие звезды.

Вдруг, если уйду от нее завтра, буду несчастной одинокой бабой всю оставшуюся жизнь?..

Я посмотрела на темный ровный асфальт под балконом и вздрогнула, увидев ненормально ровные, светлые, как будто фосфоресцирующие меловые линии. Вертикальная – горизонтальная – вертикальная – горизонтальная… Кто-то нарисовал под нашими окнами ступени.

Прохладный ветерок сразу показался холодным. Недокуренная сигарета отправилась в полет. Хорошо это или плохо, но завтра я никуда не уйду. И послезавтра, наверное, тоже.

Под одеялом было тепло, запах Лериных духов и геля для душа привычно щекотал нос. Я прижалась к любимой, гладкой и теплой, и подумала, что не уйду не только завтра или послезавтра, но и вообще никогда.

Утром мы безнадежно проспали – но зато не успели поссориться. Выбегая из подъезда, я забыла проверить, на месте ли нарисованные ступени, и всю дорогу мучилась этим вопросом. Лера подвезла меня до редакции, даже не поцеловав на прощание, выпихнула из машины, и я – ненакрашенная, с убогим бабским хвостом на голове, с незастегнутой сумкой в руках – вылетела прямо под проливной дождь. Небо слабо погромыхивало.

Нет чтобы подвезти прямо к крыльцу!..

–    Аня!

Мужской голос, неуловимо знакомый, но все равно непонятно чей. Неуловимо знакомый и неуловимо неприятный.

5.

Я резко обернулась. Лица окликнувшего меня человека я не помнила. По крайней мере, с первого взгляда не вспомнила. Невысокий и худощавый рыжеватый парень в джинсах и ветровке, как и я, без зонта. На вид совершенно непримечательный.

–    Аня, ты меня не узнала? Это же я, Макс Щепкин с РастаРадио.

Макс…

С Максом мы познакомились года четыре назад, на банкете в честь международного дня журналистики. Неудивительно, что я его сразу не вспомнила: тогда он носил чудовищно неопрятные дреды, целую копну. И одевался куда более… пестро.

–    Привет, Максим. Рада тебя видеть.

–    Ни черта ты не рада: поди забудь, как я нажрался на том банкете, как свинья, и к тебе целоваться лез.

Против воли я улыбнулась. Макс хороший парень, а главное, без комплексов. Мне, например, никогда бы не хватило силы духа о таком напоминать. Или, может, он таким образом скрывает смущение?

–    Нет, правда, рада. А как ты здесь оказались? «Раста» же на Телецентре, прямо под вышкой квартирует.

–    Какое «Раста»?! Я про него так сказал, чтобы ты вспомнила… Ну ты, Анюта, и снобка,  совсем за массовой культурой не следишь. «Трава» уже полтора года как не вещает, я на «Наше», в первопрестольную перебрался. А сюда в гости приехал. Зашел к другу, в «комсомолку», а у вас свет отрубили. Какая-то херь на подстанции. В типографии только писк стоит, как будто их всех разом в жопу е… ох, прости, я забыл, что ты культурная.

Сколько слов, которые на ТВ и радио принято стыдливо прикрывать «биками», успел озвучить Макс, я даже не поняла.

–    Что там с подстанцией, Макс?

–    А я что, знаю? Пролетариат в «типухе» на местах сидит, а товарищей журналюг по домам да по заданиям разогнали, чтоб, значит, как станочки заработают, живо все это дело по «мылу» скоординировать. Причем писаки-то разбежались, а комсомольские верстальщики сидят на рабочем месте без компов и в темноте, пиво пьют и в карты режутся. Во несправедливость, да?

Ладно, «Ступени» выходят раз в месяц, один день простоя журналу не страшен. Но что творится сейчас в АиФе, «вечерке» или той же «комсомолке», страшно подумать. А если в типографии, по утверждению Макса, «стоит писк», можно представить, что происходит на подстанции, которую сейчас атакуют представители различных СМИ и городское начальство.

И что, в конце концов, делать мне? Тащиться через всплывшую Немировича-Данченко на остановку, при том, что блузка с пиджаком уже промокли до нитки, а волосы… волосы просто промокли.

–    Ань, а ты до сих пор в «Ступенях»? Хотя, тьфу, что я под дождем болтаю! Пойдем, я машину напрокат взял, хоть позавтракаем вместе.

По-хорошему, мне стоило отказаться, но позавтракать я не успела. И Макса была страшно рада видеть. В конце концов, я, занудная и скучная тридцатилетняя тетка, одетая по моде середины минувшего века и не видящая свей жизни вне театра, имею право и позавтракать в компании симпатичного мужчины. Тем более что на работе меня сегодня никто не ждет.

–    Поехали!

В кафе, куда мы заехали «позавтракать», я даже не заметила, что ела: Макс, поначалу трещавший профессионально бойко, что в его речи и настораживало, постепенно сбился на нормальный человеческий разговор. С РастаРадио он ушел незадолго до закрытия, по его собственным словам, как «крыса с тонущего корабля». Поехал в Москву, проработал там месяц на «Европе», а потом перешел в более привычный роковый формат «Нашего радио». Познакомился с девушкой, женился и через полгода развелся.

–    Ну а ты? Все еще с Грошевой?

Я хмыкнула. Никто и никогда не называл Леру по фамилии. Даже на многочисленных афишах она не называла настоящего имени, а кокетливо пряталась за псевдонимом Валерия Мерцалова, почему-то считая мою фамилию более благозвучной, чем ее собственная.

–    Это сколько вы уже вместе, лет семь?

–    Шесть с половиной.

–    Солидный срок, правда не припомню, за что такой дают.

–    Макс!

–    Извини. – Он как будто сразу потух и замолчал.

Попытки разговорить Щепкина оказались бесплодными, а я не умела так же вдохновенно и гладко рассказывать о себе. Тем более о чем рассказывать? О том, как мы с Леркой все эти годы вели войну на уничтожение, используя тактику выжженной земли? Не поймет и начнет жалеть. А я… я не могу сказать, чего случилось за это время больше, плохого или все-таки хорошего.

Дождь за окнами закончился. С деревьев еще капало, но из-за туч уже пробивались нахальные солнечные лучи. Я физически почувствовала, как стало на улице прохладно и свежо, и в стеклянном шаре кафе мне стало тесно.

Макс как будто подслушал мои мысли.

–    Слушай, давай поедем на набережную? Я триста тысяч лет не любовался на старуху Обь.

–    Давай, – обрадовалась я. – Погоди, ты же пролетал над ней!

–    Я проспал.

–    К этому времени уже будят на посадку.

–    Ты меня раскусила! – Он тепло улыбнулся и, не слушая моих возражений, расплатился за нас обоих.

Мне давно не было ни с кем так легко, как сегодня со Щепкиным. Наше знакомство было случайным и довольно-таки шапочным, друзьями мы никогда не были, но почему-то казалось, что я встретила старинного, давно не виденного друга. И мне это чувство нравилось.

На набережной Макс снова оживился, потащил меня на карусели, а когда я отказалась, договорился с хозяином моторной лодки, и тот почти полчаса катал нас. Лопасти мотора выбивали из равнодушной реки мелкие брызги, и я видела сидящего лицом ко мне Щепкина сквозь легкую водяную завесу и две перекрещенные маленькие радуги.

Юбка на попе промокла, а в туфли забился песок. Вероятнее всего, нашла этот «подарочек» на пляже, хотя и в лодке его было предостаточно. Стоя на одной ноге и опираясь на руку Макса, я принялась трясти туфлю. Случайно взглянула на каменную стену, которую по весне облизывала вода, а летом разрисовывали влюбленные пары – и едва не выронила обувку на землю.

Свеженькое, будто только что нарисованное граффити. Массивные двери с табличкой

«Магический театр         

           Вход не для всех

                               – не для всех».

И ведущие к этим дверям тщательно прорисованные ступени.

Я слишком хорошо знала, кому доступен вход в такие вот магические театры. «Вход только для сумасшедших», кажется, именно это должно быть написано ниже.

Почему, черт возьми, мне везде мерещатся эти траханные ступени?!!

6.

–    Макс, ты… ты это видишь?

–    О, да, роскошное граффити. Видимо, у кого-то из юных художников по программе начался модернизм.

–    Да нет же, ступени!

–    Ничего себе ступеньки, впечатляющие. Но вывеска, по-моему, лучше.

–    Значит, они есть…

–    Аня, да что с тобой? – Он прикоснулся к моему плечу, заглянул в лицо. – Да, там есть ступеньки. Их что, должно не быть? Я не помню, как там в оригинале, но парень мог иметь свое видение.

–    Ты не понимаешь… я уже во второй раз вижу эти чертовы ступени!

–    Второй раз – еще не закономерность. Тем более что эти действительно есть, нарисованные и вполне видимые невооруженным глазом. Ты… все в порядке?

–    Я не состою на учете у психиатра, если ты об этом. Думаешь, надо?

Стало стыдно, что я сорвалась. Да еще на глазах у Щепкина, который хотел погулять по родному городу, но никак не любоваться на мои истерики.

–    Думаю, что ты не просто так боишься обычной картинки.

Макс снова выглядел серьезным и грустным, как тогда, когда я одернула его в кафе.

–    Хочешь, я увезу тебя в Москву? Ты все равно сможешь работать в своем журнале, будешь их собкором. И вообще в Москве много изданий про театр. Твое имя знают, Нора Кудрявцева из «Театрального вестника» вообще уверена, что лучших критиков после тебя не будет.

Я присела на парапет и сняла вторую туфлю. В ней, как ни странно, песка не оказалось совсем. Ни песчинки. Зато на уровне большого пальца поползла стрелка. Пришлось немедленно обуваться.

Что это случилось со Щепкиным?

–    Максим, о чем ты вообще говоришь? Здесь же Лера.

–    Ключевое слово! – Разозлился он. – Я серьезно разговаривал с тобой трижды – считая сегодняшний день, четырежды, – и каждый раз ты говорила только о ней! У Леры здесь вся жизнь, Лера звезда, Лера собралась покупать машину, Лера хочет завести кошку… она хоть знает, что у тебя аллергия на кошек?!

–    Я сказала ей… – Я растерялась.

Разговор о кошке был года три назад, не раньше. Как он запомнил?

–    А ты откуда знаешь?

–    Господи, да я влюбился в тебя на том самом банкете! И первым, что узнал, было то, что ты живешь с какой-то актриской, причем давно, прочно и серьезно! Я узнал про тебя все, благо, «комсомолка» квартирует прямо под «Ступенями», и им каждый ваш шаг слышен. Я и сегодня ждал там тебя!

–    Только не говори, что это ты устроил аварию на подстанции…

Я не была потрясена. Меня как будто сзади по голове ударили. Макс, чудаковатый, смешной, милый, но не особо близкий, такого и приятелем, не то что другом не назовешь – и вдруг был в меня влюблен? То есть, влюблен, без «был».

–    Я был очень благодарен нерадивым рабочим. Аня, ты стала грустной и нервной, и все время смотришь вниз. Ты боишься нарисованных ступенек. Когда мы виделись в последний раз, ты еще не была такой. Я не буду говорить, что такие отношения неправильные, звучать будет глупо… но эта женщина делает с тобой что-то страшное.

Он был прав, это совершенно очевидно. Но ведь я люблю Леру, и она меня тоже. Я люблю Леру и не далее, как вчера вечером, всерьез планировала, как буду от нее уходить. Но если уйти к Максу, я так и останусь слабой, податливой тряпкой. Или нет, хуже, плюс к этому я стану сволочью, потому что Щепкина не люблю.

До двадцати трех лет я жила с родителями. Потом переехала в комнату в коммуналке и, не прожив там и полугода, съехалась с Лерой. Слишком мало дружила с ровесниками и слишком много читала книг. Наверное, поэтому мои неразрешимые проблемы больше подходят пятнадцатилетней девчонке.

–    Почему ты молчишь?

В первый месяц нашего знакомства Лера сказала мне, что в таких, как я, редко влюбляются. Зато долго любят. «Лет пятнадцать, не меньше», – сказала моя циничная любимая.

Я достала из сумки зеркальце и осторожно заглянула в него. Редко – это уже удача, если судить по моему лицу, не по-летнему бледному и неожиданно старому. Кажется, ни носогубных складок, ни морщинки на лбу еще утром не было. Глаза были более яркими, а губы более пухлыми. Хотя, что я вру себе. Просто утром я не хотела ничего этого замечать.

–    Ань, мы заведем ребенка. Нет, сначала собаку, здоровенную добродушную псину, а потом у нас родится ребенок. Девочка. Она будет похожа на тебя. И если ты скажешь, мы назовем ее Лерой… Давай уедем?

Мне без трех месяцев тридцать один. И если я хочу родить, то нужно думать об этом сейчас. Рядом с равнодушно блестящей на солнце Обью, под умоляющим взглядом Макса.

О чем думать? Если я рожу, то…

У моей девочки будут карие глаза и ямочки на щеках, как у меня были в детстве. У нее будет мягкий беззубый рот, которым она будет присасываться к груди с той наивной требовательностью, какой не бывает ни одной любовницы и ни у одного любовника. Маленькие пухлые сильные ручки, которые будут вцепляться в волосы – ведь волосы это так интересно, особенно если они выкрашены в рыжий цвет. Она будет громко и требовательно реветь, если проголодается, и умиротворенно засыпать, наевшись. Будет дрыгать ножками, особенно если пощекотать пятку; мама говорила, что я боюсь щекотки с самого раннего детства.

И если я захочу, то смогу назвать ее Лерой…

Я решительно встала с парапета.

–    Макс, отвези меня домой, пожалуйста. Я… я перезвоню тебе, правда.

Кто сказал, что аборт – это не убийство? Я только что убила своего ребенка, не просто не рожденного, даже не зачатого. А все равно больно.

7.

Оказавшись дома, я взяла недочитанный с вечера «Театральный Петербург», но читать не получалось. Я просто сидела в кресле, сначала курила, а потом просто смотрела в стену. На ровной белой стене висели черно-белые фотографии Леры, много-много черно-белых фотографий в одинаковых черных рамочках. Длинные волосы, не золотисто-русые, а светло-серые обрамляли совершенное бледное лицо. Темно-серые, почти черные глаза  смотрели то лукаво, то требовательно и строго, то печально, то весело. Бессчетное количество черно-белых Лер с четырех белых стен смотрели на меня, и мой темно-синий в консервативную узкую полоску пиджак и крашенные рыжие волосы, должно быть, выглядели в этой комнате абсолютно чужеродно.

Наверное, стоило выпить, но я закурила. Прикрыла глаза и попыталась представить себе портрет Леры в цвете.

Я знала, что волосы у нее золотистые. Что глаза с голубым оттенком. Что свитер красный. Но мысленно могла нарисовать только монохромную фотографию или сценический образ. Клею – сильную, гордую, несчастную, в бело-золотом аляповатом платье и плетеных сандалиях, с изящной прической. Лауру – страстную, влюбленную, смертельно опасную, в красном, черном, шуршащем и звенящем, с алой розой в завитых волосах. Гертруду – ничуть не старую, изящную и слабую, разрывающуюся между мужем и сыном, в черном с серебром, с короной на голове.

Есть ли там, за совершенным лицом, показными истериками и набором гениально сыгранных ролей, что-то живое? И есть ли что-то живое внутри меня, слабой, глупой и некрасивой?

Щелкнул дверной замок.

–    Ты дома?

–    Да.

Я вышла в коридор. Лера посмотрела на меня, и нежность с ее плавно стекла. Как она умеет догадываться, что что-то не так?

Повисла неловкая пауза. Воздух как будто зазвенел.

–    Значит, возле нашего подъезда действительно сидит этот твой… ухажер? – Нежностью теперь и не пахло. Разве что неизбежным скандалом. – Как его? Щеткин? А я-то думала, он или нет. Что он тебе предложил? Замуж и красивую жизнь в столице или просто киндера по-быстрому заделать?

–    Лера, ты не хуже меня знаешь, что фамилия Макса – Щепкин, – начала я и вдруг осеклась. – Как ты сказала? Откуда ты… почему ухажер?..

–    А как я еще должна называть человека, который увивается вокруг тебя, сколько я его помню?

–    Значит, ты знала?

–    А знали все, кроме тебя. Ты, Анечка, святая и, блядь, слепая.

Лера с размаху опустилась на коридорный пуф. Я осталась стоять в дверях комнаты, ошеломленная и опустошенная.

–    Ты бы видела себя со стороны! Высшее, блядь, создание! Роковая, на хуй, женщина! Глазки в пол и брошка у горла! Мужики и бабы падают к ногам, едва увидев, а она ни хуя не замечает!  И еще верит мне, когда я с умным видом рассуждаю о том, что в нее трудно влюбиться!

Мои пальцы рефлекторно коснулись большой овальной броши, и впрямь приколотой прямо под воротничком блузки.

–    Давай, зайчик, давай, еще покрути ее! Изобрази трагическую героиню! Хотя чего там я, ты же ничего не изображаешь, ты этим живешь и винишь меня в неискренности! А теперь сотри мизинчиком слезу и в меру дрогнувшим голосом скажи, что я сволочь, дура и истеричка, и что ты боишься меня!

Я торопливо опустила руки; правую отняла от броши, левую от лица. Нестертая влага покатилась вниз, оставляя на щеке щекотную дорожку.

–    Лера, пожалуйста, не надо…

–    Давай, собирайся, уходи, я не стану тебя держать! Я с самого начала знала, что ты однажды уйдешь к мужику!

–    Хорошо.

Я вдруг ощутила странную легкость, как будто до этого ходила в слишком тесных туфлях, и вдруг сняла их, и встала босыми ногами на мягкую траву. Меня ничего не держало, ни истерики, ни эти семь лет… которые, как оказалось, можно выкинуть в помойное ведро.

–    Вали из моего дома и не возвращайся!

–    Ты права, ты действительно дура, сволочь и истеричка. И пусть с этим теперь справляется кто-нибудь другой.

–    И прекрасно! Ты мне на хуй не нужна со своей суперневъебенностью!

Оказалось, что у меня слишком много вещей. Поначалу я пыталась взять большую часть, но потом плюнула. Заеду потом. Зубная щетка, пижама, чистая блузка – на завтра мне хватит, а там вернусь на такси.

Входная дверь сухо щелкнула замком и распахнулась черным провалом в неизвестность. Нужно будет включить свет в подъезде, когда спущусь.

–    Стой! Аня, стой, я сказала!

Лера выбежала за мной вслед на площадку. Наверное, за семь лет мы и в самом деле научились чувствовать друг друга… и она поняла, что я действительно готова уйти.

–    Ты понимаешь, что это все отдает психозом, мифологическим кругом? Где точка жертвоприношения – секс.

–    Анька, не грузи мне мозг. Я и так знаю, что ты умнее.

Она прижала меня к стене, целуя в лицо и шею. Каждый поцелуй как будто проставлял штамп: «МОЯ!», «МОЯ!», «МОЯ!» Сумка выпала из рук и упала на ступеньки – не только материальные, но отчасти и мифологические, но почему-то совсем не страшные. Волосы Леры щекотали мне виски, а ее руки крепко вцепились мне в запястья, вдавливая их в холодную грязную стену. Видимо, все так и должно быть. На лестничном пролете, с любимой, ненавидимой, так и не оставленной женщиной, на фоне наших вечных декораций.

–    Если хочешь, хоть завтра пойдем, и я сама выберу тебе самого симпатичного актера, чтоб родить от него ребенка, – шептала Лера мне в ухо. – Нет, до этого возьмем кредит и съездим в Англию. Поженимся, в конце концов.

И отстраненно понимая, что все это совершенно пустые обещания, что завтра будут новые скандалы, что только что не просто собиралась, была готова уходить, я громко кричала «да».

Лицо Леры было прямо перед моим, и я отчетливо различала неровные ярко-розовые пятна на безупречных скулах и почти черные от желания глаза.

Так и будет. Сто миллионов попыток уйти, и все неудачные. Так и будет… как говорят в таких случаях?.. Ах, да. Пока смерть не разлучит нас.