Она встретила меня на перроне, у самых дверей поезда. Ни словом не попрекнула, ни за долгое отсутствие, ни за измены, которые – кому, как ни ей знать, – в таких долгих путешествиях неизбежны. Просто взяла из рук сумку, поднесла огонек зажигалки к моей сигарете, улыбнулась – одними глазами.

«Здравствуй, Аня».

Я помню ее столько же, сколько и себя, и помню именно такой: высокой и худой, чуть сутулой девушкой с усталыми глазами и сильными, совсем не девичьими руками.

Она никогда не представлялась, что невероятно удивляло меня маленькую, заставляло придумывать ей прозвища, чужие и бесцветные, суррогатные заменители настоящего имени. Со временем я смирилась и привыкла. В этом году звала ее Сашей.

У нее длинные сильные пальцы с широкими суставами, с грубой желтовато-смуглой кожей, пахнущей сигаретным дымом. У ее туалетной воды свежий травяной запах. Ее любимый цвет – серый. Зимой Саша дополняет его белым, летом – зеленым. 

«Ты скучала, милая?»

Я скучала. Любить можно многих, возвращаться только к одной. К высокой сутулой девушке с пропахшими никотином руками, с усталыми темными глазами, видевшими то, что мне может присниться только в самом страшном сне.

Однажды (дело было летом) мы гуляли в Центральном парке, и Саша (в тот год я звала ее как-то иначе) обмолвилась, что помнит, как срывали бывшее на его месте кладбище. Ей было больно на это смотреть.

Ей было больно, вот что ударило. Она выглядела моей ровесницей, может, немного старше. Я молчала до конца прогулки, понимая, что рядом со мной существо куда старше, чем  моя покойная бабушка. Саша видела это и тоже молчала. Мне показалось, ей было стыдно.

Потом, став старше, я научилась замечать в незнакомой толпе чужих городов таких, как она.

Тонкую декадентку с ломкими пальцами, с расширенными наркотиком зрачками, с растерянной улыбкой на бледных губах. Неизлечимо больную, прекрасную в своем медленном умирании…

Злую лощеную стерву, пахнущую духами, бензином и, кажется, серой, с дюжиной кулонов на матово-белой груди, с острым, как бритва, маникюром. Прячущую под роскошными черными очками взгляд потерявшей хозяина собаки и свежий лиловый синяк…

Пышнотелую знойную южанку в ярком платье, похожую больше на мать, чем на подругу, с мягкой грудью-подушкой, с бархатным оперным голосом. Все еще сохраняющую стать и темперамент Кармен, которой сгодилась бы уже в бабушки…

Я находила их взгляды и улыбалась – а они кивали в ответ.

Декадентку я называла Анной. Не оттого что мы были похожи, это холодное, твердое имя подходило ей куда больше, чем мне. Ее я любила, как должно любить в последний раз – отчаянно, до нервного срыва, до разодранных ногтями бедер. Мы гуляли с ней по бесконечным набережным, глядя в холодную ртутную воду, и длинный подол ее платья был в пыли, а маленькие босые ступни все в крови от порезов. Потом возвращались домой, к ней, в маленькую темную комнату, далеко спрятанную в огромной и гулкой коммунальной квартире. Мы курили гашиш из старинной тяжелой трубки и долго любили друг друга; там, где ее ледяные пальцы касались моего тела, кожа розовела и вспухала, будто от ожога.

Любовницы Анны не жили долго – она сама рассказала мне об этом как-то вечером, когда мы пили чай, сидя на подоконнике. И я ее бросила, трусливо сбежала ранним утром на самый первый поезд, оставив сбивчивую глупую записку. Мне хотелось чего-то – кого-то – более живого.

Стерва была живей всех живых. Мы столкнулись с ней случайно, посреди оживленной улицы, и когда я придумывала ей имя, она сама поставила мне условие: только на букву М. Я стала звать ее Милиной.  Она презирала меня, я боялась до дрожи в коленях, и это доставляло ей удовольствие. Все ночи напролет мы проводили в клубах. Милину часто узнавали там, называли по имени (каждый раз это было другое имя), но никто не видел того, что было очевидно для меня. Она отличалась от людей так же, как кошка отличается от мышей.  Милина это понимала. Ее это возбуждало.

Каждый раз, вспоминая об этом, она тащила меня в туалет, прижимала к стене, покрывала запястья и шею поцелуями. На месте каждого оставался багрово-фиолетовый след. Она по-своему любила меня – как жестокий, капризный ребенок любит свою игрушку – пока не сломается, или не подарят новую. Я ушла от нее сама. После Анны Милина казалась невыразимо пустой.

Она меня даже не проводила: знала, что однажды вернусь. 

После равнодушия захотелось тепла, и я снова отправилась на вокзал. Южанка встретила меня радушно, как встречала бы любимую племянницу. Я назвала ее Розой, и ей это имя понравилось. Она была душной и горячей, мягкой, любвеобильной и невыразимо нежной. Не только ко мне – хоть мне и случалось слышать, как она кроет людей грязной площадной бранью. Горожан Роза любила, как мать любит детей. У нее не было ни одного романа: к каждому мальчику она относилась как к сыну, к каждой девочке как к дочери. Приезжие же не умели ее увидеть.

По утрам Роза готовила мне завтраки, такие обильные, что я едва могла их съесть, а после вела меня на море, где я лежала бездумно на песке и пила холодное пиво. Иногда засыпала, и тогда Роза будила меня поцелуями мягких, сахарно-сладких губ. Пальцы ее были такими невесомыми и нежными, что невозможно было понять, бодрствую я или сплю. Она не требовала моей любви, только разрешения любить меня, и я была счастлива разрешать, и снова засыпала, растворяясь в ее ласках, будто в теплой соленой воде. Дыхание ее оставляло на моем теле золотистые пятна веснушек.

Я разлюбила Розу внезапно и без предупреждения, однажды утром увидев, что тело мое стало смуглым и крепким, бедра и грудь округлились, а глаза превратились из карих и грустных в черные и веселые. Она поняла все с одного взгляда, поцеловала материнским поцелуем и проводила до вокзала, всучив с собой на дорогу огромную сумку с пирогами. Я улыбнулась ей и поняла, что скучаю по Саше.

Мы идем по ночному городу вдвоем с Сашей, похожие, точно сестры-близнецы. Я не могу оторвать от нее взгляда, пытаясь увидеть все разом, но выхватывая только детали: серебряное кольцо на среднем пальце, пыль на ботинках, луч фонаря на щеке.

Как она могла простить меня и принять обратно? Если я собрала вещи и умчалась на вокзал только потому, что устала от нее. Почему пришла встречать, несет мою сумку, прикуривает мне сигарету?

«Потому что ты вернулась».

Мне кажется, мы идеально схожи с Сашей, как могут быть похожи человек и его отражение в зеркале. Не понятно только одно: как я, живой человек из клеток, тканей и органов, могла превратиться в чье-то отражение. И почему отражение не может знать, как зовут его настоящую часть.

«Потому что ты знаешь».

Мы держимся за руки и идем сквозь ночной Новосибирск к моему дому, самой долгой дорогой. Город улыбается мне глазами-окнами и сжимают мою руку теплой Сашиной ладонью.