Перелезть через ограду не составляет труда. Моя спутница, правда, цепляется за что-то юбкой, я смеюсь и почти что ловлю ее на руки, когда она, наконец, умудряется спуститься. В девять вечера на стройке уже божественно тихо и грязно: горы строительного мусора, одноразовой посуды и обертки от полуфабрикатов. Первые три этажа мы поднимаемся, озираясь, но внешние стены еще не построены, и там никто не живет; еще семь этажей мы проходим заплетающимися ногами, цепляясь за поручни и пьяно смеясь. Идея забраться на верхний этаж недостроенного здания определенно оказывается не такой уж плохой.

Город сверху прекрасен. Он находится на той тонкой грани, что отделяет живое от мертвого, колеблется на ней, то склоняясь в сторону нестройного, неугомонного, суетливого движения улиц, то замирая каменной громадой с недвижно светящимися огнями окон и рекламы. Город вдыхает пыль и испарения машин и вдруг замирает, припорошенный снегом, набравшись холодной хрустящей тревоги, как пациент, которому прослушивающий его врач велел "не дышите". Устав сдерживаться, Город выдыхает канализационными стоками, талой весенней водой, фонтанами грязи, бызжущими из-под колес автомобилей, и снова набирает в грудь душный спертый воздух.

Город плачет капающими по жаре кондиционерами и холодными осенними ливнями, разъедающими одежду и асфальт, и смеется музыкой клубов и грохотом строек, как радующийся миру младенец, пока мостовые покрываются мертвеными старческими трещинами, а на теле Города образуется гнойная сыпь ларьков и мозоли спальных районов, время от времени прорывающихся потоками смрадного шумного транспорта.

Я, кажется, страшно пьяна, иначе зачем бы я рассуждала о таких вещах. Моя спутница сидит на краю верхнего этажа, свесив ноги в пустоту, я располагаюсь в метре за ней. Вокруг нас торчат металлические штыри, похожие на орудия пыток, кое-где уже начали строиться перекрытия. Почти нет ветра, немилосердно пахнет бетоном и известью; тепло.

Зачем все эти слова, спрашивает моя спутница, покачивая на ступне развязанную босоножку, вот-вот готовую сорваться, какой в них смысл. Не думала ли ты, говорит она, что это сравнение не менее ложно, чем все остальные. Это не такое уж сравнение, а даже если так, кто мне мешает сравнить ель с арбузом, если и то, и другое зеленого цвета. Ну, положим, никто, замечает она, но тогда это еще более бесполезное занятие — ему недостает определенности, каждый раз можно перекроить твое сравнение удобным образом. Чем, говоришь, дышит город, спрашивает она, испарениями машин — почему не дымом заводов, почему не углекислым газом, выдыхаемым жителями, почему не духами, почему не запахами парков? И почему, если вдыхает он воздух, то выдыхает жидкости и грязь? Можно рассказать про кровь города — что это — машины и метро, жители, газопровод, деньги? Все версии имеют право на существование, отвечаю я, я не вижу противоречий. Каждый раз можно перекроить по-новому, и каждый раз получить удачную картинку. Дай мне исходные принципы, и я сделаю другое — более подходящее сравнение.

На твоем месте, предлагает моя спутница, я бы задумалась о другом. Она откидывает голову и вслед за ее движением я тоже поднимаю взгляд. Небо над нами с одной стороны уже начинает темнеть, а с другой — окрашивается в очень чистый светящийся малиновый. Если тебя так интересуют свойства живых существ, отвлекает она меня, то почему бы не посмотреть на них, не скрываясь. Это не совсем верно, отвечаю я, меня интересует связь, меня не интересует собственно Город — хотя я не спорю, он красив — меня не интересуют живые существа, меня интересуют вещи, которые их объединяют. Зеленый цвет, спрашивает она, ставя одну ногу на край, чтобы обернуться ко мне. Можно сказать и так, отвечаю я. Боюсь, я никогда не пойму тебя по-настоящему, говорит она, но одно знаю наверняка: для того, чтобы сделать надстройку, нужно иметь основание. Моя спутница ставит на пол вторую ногу и направляется ко мне. Может быть, ты начнешь с изучения живых существ, чтобы впоследствии выходили удачные сравнения, говорит она. Ко всему нужно подходить тщательно, улыбаюсь я. Именно так, хочет она сказать, но в этот момент у нее подворачивается каблук, она хватается за отвороты моего плаща, и мы обе падаем.

Мы катимся по бетону, пачкая одежду и волосы, пока она, наконец не оказывается подо мной. Я рассматриваю ее, лежащую, тяжело дышащую, с отстраненным интересом. У меня была подруга-художница, которая расказывала мне, как она — на улице и в транспорте, при разговоре или наблюдая издалека — обращает внимание на внешность людей. Стоит присмотреться — и каждое отдельное сочетание форм покажется уникальным, когда понимаешь это — или осознаешь хоть на время — люди перестают делиться на красивых и некрасивых, симпатичных и неприятных; внешность — это точно такой же объект изучения, сочетание факторов, дающих результат, достойный запечатления на бумаге или пленке. Довольно часто оказывается, что люди с казалось бы некрасивыми, морщинистыми лицами, с выделяющимися носами или неприятными взглядами — и есть самый интересный материал. Какого труда — и интереса — стоит выписывание характерных складок, затемненных впадин, мягких округлостей, стремительных линий движения, и напряженных, вот-вот готовых сорваться пауз.

Я рассматриваю свою спутницу и вижу много ровных, плавно перетекающих друг в друга форм, чуть прищуренные глаза, напряженные губы, изящную линию подбородка, гладкую шею, уводящую к телу, скрытому под одеждой. Я, наверное, рассматриваю ее долго и внимательно, потому что она вдруг шевелится, стараясь повернуться удобнее, и на губах ее расцветает шальная, похабная улыбка. И я понимаю, что мне делать дальше. Молния на ее кофте расходится легко, открывая основание шеи, ключицы, чуть скрытую лифчиком грудь; я цепляюсь за него пальцами и тяну вниз уже все вместе, получается неловко, сумбурно, и мне остается только зарыться лицом в подставленное мне слабо пахнущее потом гладкое тело, тереться о него щеками, закрыв глаза, пробовать его на вкус, чувствовать как оно движется резкими, частыми вздохами. Потом я догадываюсь ее поцеловать, и она отвечает мне жадно, остро и влажно, крепко удерживая меня за шею. Когда мы прерываемся на вздох, она гладит кончиками пальцев позвонки на моей спине и смотрит-смотрит из-под ресниц жуткими темными глазами. Я зажмуриваюсь и снова приникаю к ней, чтобы не видеть этого взгляда.

Мне нестерпимо страшно — и так же хорошо от этого живого жаждущего женского тела, так охотно отвечающего на мои ласки. Я глажу ее по животу, мягко нажимая пальцами, и она инстинктивно разводит ноги, подается вверх — к моей ладони и досадливо стонет, не разжимая зубов, когда мои пальцы встречают преграду. Я комкаю ее юбку, она вся дрожит от нетерпения, но просит меня раздеться тоже. Когда я скидываю плащ и расстилаю его на бетоне, она перекатывается на него, снимает с себя кофту и остается в одной пошло задранной цветастой юбке, со спущенным до колен бельем. Я целую и кусаю внутри ее бедер, и зубы сводит от ощущения живого во рту. Я каждый момент пробую на прочность ее тонкую кожу, и она кричит и пытается схватиться за мои плечи, а найдя их — резко дергает меня вверх.

У нас растрепанные волосы одинакового цвета серой бетоной пыли, я сдираю последние остатки одежды, создающие преграду между нашими телами, и вот уже где-то ее колени, а где-то мои, мы едва соприкасаемся грудью, я вижу лишь нетерпеливый поворот ее лица, ее ногти проходятся по моей спине, и она пытается обхватить меня всем, будто пожирая — я позволяю ей это сделать. Она оплетает меня, как вьюн, судорожно вздыхая, царапаясь, и я, просунув руку между нашими телами, помогаю ей кончить.

А потом я обнаруживаю, что стою над ней раздетая, на четвереньках, и она, закусив губу, сосредоточенно, сильно трахает меня пальцами, не прикасаясь больше нигде, и я смотрю одновеременно на нее — где-то под моим животом — и на то, как ее пальцы с влажными всхлипами то исчезают внутри меня, то появляются снова, пока постепенно накапливавшееся внутри меня напряжение не взрывается глубокими, исходящими изнутри толчками. И я, наконец, глубоко и жадно вдыхаю. Потом мы некоторое время лежим, остывая, и я чувствую, как под моей ладонью едва заметно, равномерно и мягко, движется от дыхания ее спина.

Становится холодно, и мы расползаемся одеваться. Багровая полоска заката на горизонте уже еле заметна. Перед тем как уйти, мы задерживаемся на краю десятого этажа. Город в сумерках на другом краю неба уже едва различим, и видны желтые, белые и голубые окни окон и рекламы. Вот, ты вспомнила анатомию живых существ, говорит моя спутница и, замечая, как я разглядываю руки, протягивает мне салфетку. Наверное, теперь есть смысл вспомнить и о неживых — поедем в Город, домой? Я киваю, размышляя о том, что изучать основы порой слишком хлопотно. Я знаю ее, мою спутницу, уже много лет и еще больше — живу в Городе, но до сих пор не умею делать правильных сравнений, порой забывая, что к каждому вопросу требуется отдельный подход.