Весна.

Двор Синего Дворца был особенно красив весной: цветы Скайрима скромны, но в них есть красота, которую Элисиф умела видеть потому, что умела смотреть.
Она помнила, как впервые прибыла в Синий Дворец: розовые и алые цветки горноцвета тыкались ей в ладони, будто ручные зверьки, когда она склонялась к ним, еще не решаясь войти, чтобы увидеть молодого ярла Торуга, искавшего себе невесту.
Воздух был холодным, как зимой, но солнце светило ярко, и снег давно растаял; перекинув через руку подбитый мехом плащ, Элисиф распрямилась во весь рост и из-под ладони взглянула на высоко стоявшее в небе солнце. А потом она решилась, быстрым шагом подошла к дверям, перешагнула порог, вошла в Синий Дворец – чтобы встретить там будущего верховного короля и будущего своего супруга.
Из юноши Торуг быстро превратился в достойного мужа, сильного, гордого, и правил Скайримом – как мог, как умел, у Элисиф не повернулся бы язык осудить поступки супруга: Торуг любил свой народ, как и свои земли, пусть в чем-то ему недоставало опыта – он пытался возместить это усердием, и Элисиф верила, что подобных стараний будет достаточно. У Торуга было много опытных старших друзей, готовых помочь советом или наставлением: Олаф Черный Вереск, старый Рун Серебряная Кровь и, конечно, Ульфрик Буревестник, ближайший его друг, проводивший с Торугом не меньше времени, чем сама Элисиф. Он был на дюжину лет старше Торуга, окруженный славой, в равной мере дурной и доброй, как великий воин и безжалостный преступник, он восхищал Торуга, хоть Элисиф и не могла разделить это восхищение, она понимала, что лишь узнав, каково это – править силой огня и меча, ее супруг сможет стать подлинным королем Скайрима, из тех, которые носили зубчатую корону.
Порой Элисиф видела в Торуге короля-воина, сурового и сильного: она замечала это в мелких движениях, в устало склоненной голове, в том, как он говорит, в мелких морщинах, которые рано залегли на его лбу и в уголках глаз – но, порой, Торуг снова становился влюбленным мальчишкой, поднимавшим Элисиф на руки и кружившим ее в танце под никому не слышную музыку. Он любил ее, а она, не знавшая прежде ни мужчины, ни женщины, любила его в ответ – будь ей дано выбрать некую иную долю, Элисиф едва ли решилась бы оставить супруга ради нее.
Весной же, спустя годы после свадьбы, Элисиф Прекрасная встретила и женщину, которой предстояло сыграть в ее судьбе весьма заметную роль.
Это была Рикке Черный Вереск, дочь Олафа и его первой супруги, давно почившей – но теперь она прибыла в Солитьюд не сопровождающей отца, а имперским легионером, искавшим свое место в Мрачном Замке. Легат Галмар, казалось, был очень к ней расположен, хотя и не одобрял ее излишнего увлечения служанками из Синего Дворца: в отличие от большинства девиц, Рикке Черный Вереск даже не смотрела на мужчин, предпочитая противоположному полу исключительно свой собственный. Слухи о ней ходили и весьма непристойные, и весьма забавные: поговаривали, что один раз напившись в «Смеющейся крысе», Рикке катала у себя на спине юную лучницу, а когда Легат Галмар попытался ее устыдить, ответила что-то вроде: «Может быть, я и позорю честь легионерского доспеха – но вы-то уж точно не отказались бы оказаться сейчас на моем месте».

Но, несмотря на все скабрезные истории, следовавшие за зрелой уже женщиной, будто за легкомысленной девчонкой, Рикке считалась среди легионеров одной из лучших в обращении с мечом, и едва ли хоть кто-нибудь решился бы сказать, что она недостойна служить при Синем Дворце, отвечая за безопасность верховного короля. Этим своим назначением Рикке, казалось, была не слишком довольна, поскольку предпочитала тихой службе стража – с изгоями в Пределе или великанами на равнинах, но она не высказала никаких возражений, и посещала Синий Дворец в соответствии с обязанностями, более не проявляя чрезмерного интереса к его женской прислуге.
Не раз и не два Элисиф доводилось замечать на себе взгляды, которые она не могла истолковать иначе, чем как заинтересованные, однако не сочла нужным что-либо говорить Рикке, оставив ее знаки внимания без ответа – но та, казалось, ничуть не огорчилась этим.
Элисиф часто украдкой наблюдала за Рикке – та, почти десятью годами ее старше, казалась сделанной совсем из другого теста, порой выглядела мужеподобной, но оттого более ярко в ней выделялись женские черты: когда она, проходя по двору Синего Дворца, срывала цветок чертополоха, чтобы украсить свои рыжие волосы, или, будто забыв на миг, что облачена в доспех, раскинув руки кружилась в простом танце под лучами теплого хаафингарского солнца.
Элисиф и Рикке смотрели друг на друга каждый день – но, не желая идти дальше этих взглядов, они редко разговаривали между собой, предпочитая короткие фразы, порой чересчур официальные и скупые: Рикке сообщала о работе стражи – как если бы Элисиф нуждалась в этих докладах, а та, в ответ, благодарила ее и весь Легион за поддержку порядка в Скайриме. Лишь однажды, в весенний день, Элисиф завела беседу первой: заметив, что под легким доспехом Рикке спрятан амулет, цепочка которого, обнимавшая шею, все же была видна, Элисиф подошла ближе, встала почти вплотную, как ни разу прежде.
– Неужели, и ты этой весной надела амулет Мары? – она с улыбкой коснулась плоской цепочки, поблескивавшей у ворота нижнего платья Рикке, скрытого под доспехами. – Неужто хочешь найти себе постоянную пару, жениха или невесту?
– К чему мне амулет Мары? – просто пожала плечами Рикке и легким движением высвободила из-под доспеха цепочку с резной летящей птицей, символом Кинарет. – Кому я предложусь в невесты? У тебя, госпожа моя, уже есть муж.
На миг Элисиф почудилась в этих словах какая-то чудовищная казарменная грубость, она захотела дать Рикке пощечину, но тут же поняла, что признание ее порождено не желанием оскорбить, а лишь чрезмерной прямолинейностью, какая бывает присуща простым нравом. Отступив на шаг, Элисиф позволила Рикке, казавшейся пристыженной собственной откровенностью, развернуться на каблуках сапог и уйти прочь быстрым шагом.
После того дня их общение все так же состояло из коротких фраз и долгих взглядов, Элисиф даже не приходило в голову задуматься о том, возможно ли для этих взглядов или для неловкого разговора об амулете, некое продолжение. Она любила своего Торуга, вернее – всем сердцем была привязана к той великой любви, которую сам он испытывал к ней с первого времени знакомства, этой привязанности ей было более чем достаточно: пусть о таких тихих чувствах никогда не слагали песен, не писали романов – но Элисиф видела большую радость в тихом браке, чем в безумной страсти, и была рада тому, чем владела. Рикке казалась ей неким подобием иного пути, намеком на возможность все изменить, которая столь близка, что можно коснуться ее взглядом – и, при этом, по природе своей такова, что навеки останется лишь возможностью.
Торуг не ревновал Элисиф – а она не давала для ревности ни единого повода, пусть украдкой и любовалась чеканным шагом Рикке.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды весной Легат Галмар Каменный Кулак не отослал Рикке в Морфал, предоставив надзор за безопасностью короля молодому бретону, неплохо владевшему и магией, и мечом, но не отличавшемуся опытом. Не все сочли это назначение удачным – но слову Галмара верили, едва ли хоть кто-то мог предположить в тот год, что именно он, один из самых верных сынов Скайрима, отважнейший воин Легиона, может повернуться против власти Торуга, и всей Империи.
Весна в Солитьюде всегда быстро приносила тепло: снег истаивал, а цветы распускались здесь раньше, чем в любом из городов Скайрима, птицы пели свои песни каждое утро с конца Месяца Руки Дождя – многие так зовут Хаафингар и его столицу: весенним краем.
Именно весной, спустя десять лет после того, как Элисиф стала супругой Торуга, спустя семь – после того, как встретила она Легата Рикке Черный Вереск, и постигло ее несчастье, первое в череде множества.
В один из ясных дней той же весны, в которую Рикке Черный Вереск покинула Солитьюд, Ульфрик Буревестник убил короля Торуга, своего ближайшего друга, криком – Элисиф видела это, и никогда не забудет той ужасной боли, которую успела различить на лице Торуга, отшатнувшегося и упавшего под громовым натиском ту’ума, сломавшего его кости, остановившего сердце. Элисиф бросилась к мужу и, прижимая его к себе, будто пытаясь таким образом спасти, не дать душе ускользнуть из тела, закрыла глаза, представив себе, что снова стоит у самого порога Синего Дворца, впервые в жизни, и еще не знает, что ждет ее внутри. Ей казалось, что то будущее, которое она для себя выстроила из настоящего, как бард выстраивает песню из слов, рухнуло в один момент, обратилось в прах и пепел, отныне и до конца времен.
Она кричала, звала кого-нибудь, кто мог бы помочь – но рядом не оказалось никого.
Король Торуг умер, а Ульфрик Буревестник, вскочив на своего коня, покинул Солитьюд – вместе с Галмаром Каменным Кулаком, так отказавшимся от звания Легата и служения Империи.


Лето.

Летом того же года Рикке Черный Вереск, произведенная в звание Легата Имперского Легиона, вернулась в Солитьюд – в Мрачный Замок, чтобы служить лично генералу Туллию, прибывшему из Сиродила, для разрешения проблемы с Братьями Бури, лесным пожаром расползавшимися по Скайриму.
Но, долгие часы проводя в Мрачном Замке, Рикке все же не сторонилась Синего Дворца. Элисиф была рада ее визитам – непродолжительным, но частым, проходившим в спокойных личных комнатах, а не в тронном зале, каменные плиты пола которого были отполированы сотнями приклонявших на них колени просителей милости. Первое время в основе радости Элисиф лежало одно лишь желание видеть хоть кого-то из людей, казавшихся заслуживающими доверия, а потом Элисиф стала снова замечать во взглядах Рикке нечто отличное от дружеского интереса. Время вымывает из памяти многие вещи, но не все кажущееся маловажным исчезает из памяти бесследно, и Элисиф все так же помнила, как, приняв амулет владычицы небес Кинарет за обручальное ожерелье Мары, невольно заставила Рикке признаться в любви – не в той, что случайно сводит вместе на одну ночь незнакомцев, а той, которая царит в сердцах бедняков, идущих под венец не ради власти или богатств, но по велению души.
Со смерти Торуга минуло совсем немного времени, но тело Элисиф без ласки ныло, будто старый шрам воина – и не только в самом отсутствии супружеских ночных утех крылась причина ее томления: как некоторым важно любить самим, так другие изводятся, не чувствуя себя любимыми. И теперь, когда от ее мужа осталась лишь память, да забальзамированное тело в уродливых церемониальных доспехах, Элисиф казалось, что и сама она уже мертва, заботливо выпотрошена в Зале Мертвых и похоронена в холодной земле. Без любви она чувствовала себя потерянной и высыхающей, будто цветок в долгие дни без дождя. У нее давно была возможность свернуть с простого пути супружеской верности – и теперь настало время сделать эту возможность правдой.
Решившись завести в одну из встреч этот разговор, Элисиф сказала себе, что ведет ее нечто более простое, чем заурядная похоть, но, в то же время, более достойное – тоска и желание обо всем забыть, а, потому даже преступая брачный обет, она не творит ничего непристойного. Подойдя к Рикке вплотную, как подходят к высокому обрыву, гадая, хватит ли отваги прыгнуть вниз, чтобы полететь, будто птица, Элисиф приказала себе откинуть все сомнения.
– Скажи мне, Легат Рикке, ты все так же хотела бы стать мне невестой, не будь я связана брачным обетом с покойным королем? – говорила она почти шепотом, но каждое слово показалось громом.
Рикке вздрогнула, и на ее лице Элисиф впервые увидела нечто подобное сомнению или даже удивлению – казалось, та боялась услышать вслед за этим вопросом какую-нибудь нелепую или злую шутку, но, все же, кивнула, будто была не в силах раскрыть губы для ответа.
– Тогда ты можешь поцеловать меня, – тихо сказала Элисиф, и, в тот же миг, Рикке обхватила ее за плечи, и, притянув к себе еще ближе, поцеловала, с решительностью, подобной которой никогда не было в Торуге.
На миг решительность самой Элисиф дрогнула, как огонь оставленной на сквозняке свечи, но она удержала рвавшееся с языка: «Остановись!» – потому что это было бы стократ грязнее и порочнее любых плотских утех. Замерев, Элисиф позволила Рикке завершив один поцелуй, тут же начать и следующий, столь же страстный, но более неспешный.
– Ты вольна продолжать, – слыша дрожь в собственном дыхании, сказала Элисиф, едва Рикке отпустила ее губы – и та послушалась. Отступив на шаг, она сняла собственный доспех, оставаясь в простой одежде, а Элисиф, глядя на нее, не заметила ни залатанных дыр, ни изорвавшихся швов, увидела лишь желание, готовность предаться любви, горевшую под светлой до бледности кожей этой женщины.
Рикке подошла ближе, коснулась груди Элисиф ладонями и остановилась на миг – а потом начала расстегивать верхнее платье, путаясь в мелких пуговицах, едва не срывая их с шелковых нитей. Когда верхнее платье упало на пол покоев, Рикке начала расстегивать и нижнее, чтобы высвободить груди, укрытые под тонкой тканью.
Она почти болезненно стиснула груди Элисиф обеими руками и, склонившись к ним, коснулась лицом нежной светлой кожи, ни разу не видевшей солнечного света. Облизнув свои жесткие, чуть обветренные губы, Рикке поцеловала нежную ложбинку, а потом припала к левому соску, стискивая его губами и, обняв Элисиф чуть ниже лопаток, будто попыталась слиться с ней в единое целое, сжаться до общей плоти, смешаться, как вода с мукой.
Ладони и пальцы Рикке были мозолистыми, жесткими – совсем не такими, как у самой Элисиф, даже не такими, как у Торуга, но ее неистовая, медвежья нежность заставила Элисиф застонать от нетерпения – и, вместе со стоном, ее покинули сомнения, стеснения, бессмысленная осторожность. Легко уперевшись ладонью Рикке в лоб, Элисиф без слов остановила ее – но лишь для того, чтобы самой распустить шнуровку на ее рубашке, и жестом пригласить последовать за собой в глубь покоев, где стояла широкая супружеская кровать, наполовину пустовавшая со смерти короля – но теперь, ложась туда, Элисиф не чувствовала пустоты.
Рикке ласкала ее умело, ловко, и, забыв о сдержанности, Элисиф выгибалась на покрывале, хватала ртом воздух, всхлипывала, билась, будто выброшенная на берег рыба, ни о чем не помня и не думая, не чувствуя ничего, кроме влажного языка Рикке, скользившего в ее лоне, и рук, сжимавших бедра так сильно, что на бледной коже расползлись синяки, темные, с отчетливо-ровными краями.
Наслаждение от ласк высокими волнами вздымалось в теле у Элисиф, и как круги по воде расходилось внутри – от чресел вверх к груди и вниз к коленям. Как сияющий летний свет наполняет стекло витража, так наполнила Элисиф сладкая истома, подобной какой та не чувствовала уже давно. Отпустив ее правую ногу, Рикке начала ласкать и себя, услышав, как сбивается ее дыхание, Элисиф обняла ее голову бедрами, и, закрыв глаза, протяжно застонала.
Это соитие показалось ей одновременно бесконечно долгим и слишком коротким. Когда Рикке остановилась, Элисиф почувствовала, что хочет приказать ей продолжать, но так и не облачила этого желания в слова. Рикке распрямилась во весь рост, потягиваясь, будто после сна, и затянула распущенные завязки рубашки, скрывая от взгляда Элисиф и свои темные соски, и рыжеватые веснушки на плечах. Ее рыжие волосы растрепались, но одним сильным движением она собрала их вместе и без заколок стянула в простой узел.
– Моя госпожа, позвольте, – Рикке снова облизнула губы, припухшие и розовые от только что завершенных ласк, – позволь мне уйти.
Элисиф кивнула, не чувствуя в себе сил, чтобы ответить словами, и снова опустилась на кровать. Она слышала, как Рикке, снова надев доспех, уходит, и, только после того, как за ней закрылась дверь, Элисиф поднялась с постели, и, подняв с пола торопливо сброшенную одежду, снова облачилась в нее, двигаясь медленно, как во сне. Поправив одежду, она на миг замерла, а потом – села у низкого столика, над которым висело гладкое хай-рокское зеркало, чтобы поправить прическу и снова опустить на голову венец ярла, упавший на подушки, когда сама она опустилась на кровать.
Проведя гребнем по волосам, Элисиф замерла, почувствовав острейший стыд, какого не ощущала ни разу прежде: не прошло и трех месяцев с того дня, когда тело Торуга отнести в Зал Мертвых – а она уже нашла с кем утешиться, бросилась в объятья первого же, кто захотел разделить с ней ложе. Пусть даже Рикке и давно питала к ней желание, все же собственный поступок казался Элисиф непристойным до грубости – но не настолько, чтобы отказаться от этого пути или захотеть забыть совершенное.
Ей случалось прежде с любовью смотреть на девушек – но она и разу не пробовала женской любви, и теперь, познав ее, поняла, что та ничем не хуже мужской.
Многие с презрением говорили, что Элисиф слишком юна для трона ярла – но ей уже миновала тридцатая весна, в прежние времена в ее годы многие женщины Скайрима видели внуков. У Элисиф не было детей – лишь однажды за все годы брака им с Торугом удалась попытка зачатия, но почему-то мысль о растущей внутри нее новой жизни не принесла Элисиф ни малейшей радости – она скорее была испугана, удивлена, и испытала только облегчение, когда, после трехмесячного ожидания, ее тело снова оросило кровью спаленную простынь. Ее так и не получивший имени ребенок мало отличался от тех комков слизи, которые регулярно исторгает из себя всякая женщина, и Элисиф с немалым усилием смогла хотя бы сделать вид, что скорбит о потерянном наследнике в той же мере, что и ее супруг. Торуг, как единственный сын своих родителей, мечтал о многочисленном потомстве – но, несмотря на все последующие усилия, умер не оставив после себя ни сына, ни дочери.
Элисиф не знала, хотела ли бы иметь детей Рикке – она слышала, что многие женщины из тех, что не любят мужчин, точно так же не любят и детей; Рикке, с ее грубыми, сильными руками, может быть как раз из таких. Элисиф подумала, что едва ли спросила бы у нее об этом.
Следующий раз они увиделись спустя неделю, после поездки Рикке в форт Храгстат, к западу от Солитьюда – но Элисиф ждала ее с нетерпением, как ребенком ждала праздника Дня Пробуждения, и Рикке вернулась к ней.
Прежде, чем подняться в покои, они встретились в саду Синего Дворца, среди высокого чертополоха, тянувшегося к солнцу и горноцвета, на который садились пушистые шмели и пчелы.
– Как на медовой ферме, – улыбнулась Рикке, проводя кончиками пальцев по соцветию. Пыльца осталась на ее ладони, сильно пахнущая, ярко-желтая. – Иногда я скучаю по тем временам, когда работала на пасеке, с Мавен и мальчиками – а потом думаю, что нет, там мне было не место.
– А здесь?
– Здесь – может быть, – она пожала плечами, и Элисиф вдруг засмеялась, впервые с того дня, как овдовела.
И тогда Рикке с улыбкой протянула ей венок сплетенный из цветущего чертополоха, колючий, как сама она, и, все же, удивительно красивый.
– Даже если совет ярлов сделает иной выбор, и ты не станешь верховной королевой, госпожа моя, – сказала Рикке, – ты навеки останешься моей королевой чертополоха.
Позже, поднявшись с ней вместе в свои покои, Элисиф расплела этот венок, и, собрав его длинные стебли в простую плеть, передала их Рикке с коротким приказом:
– Отхлещи меня, – голос ее прозвучал тихо, но достаточно твердо, чтобы на лице Рикке не отразилось даже тени сомнения. И когда Элисиф, раздевшись, легла на постель, Рикке послушно ударила ее между лопаток, потом – по левому боку и сразу же по правому. С каждым ударом Элисиф вскрикивала и вздрагивала – но именно этого она и хотела: некоего наказания, которое будет означать искупление.
Ее кожа была тонкой, слишком тонкой для норда, от каждого удара она вспыхивала алым, и Элисиф вскрикивала, но не приказывала Рикке остановится, а потому та продолжала и продолжала, до тех пор, пока казавшаяся плотной связка стеблей не превратилась в ошметки, пачкавшие простынь зеленым соком.
Удивительным образом эти удары пробудили в Элисиф страсть, какой она уже давно не чувствовала – как на исхлестанной коже проступала кровь, так между ног у нее проступала влага, и, имей Элисиф возможность задуматься, она бы, несомненно, смутилась, но в тот момент ее разум будто исчез, растворился, как туман по утру, и, впиваясь пальцами в покрывало, она смешала стоны с вскриками, когда Рикке, плюнув на пальцы, начала гладить ее – сначала только ягодицы и промежность, но потом, скользнув чуть ниже, запустила пальцы между нежных нижних губ, и начала перебирать ими. Потом, отложив свою плеть, Рикке уткнулась лицом ей между ног, стала лизать своими такими же спешными движениями как и в прошлый раз. Она будто хотела выпить Элисиф до дна – а та, прикусив запястье, захлебывалась стоном, снова и снова, и снова, пока Рикке гладила одной рукой ее исхлестанную спину, развозя следы крови, смешанные со следами зеленого сока из стеблей чертополоха.
Именно этого Элисиф и хотела: быть наказанной, чтобы не задаваться больше лишними вопросами, не думать о правильном и неправильном.
А потом, несколькими ловкими движениями языка, Рикке довела ее до вершины наслаждения, и после – она не ушла, не сразу: не одеваясь она села на край кровати, так, будто это было ее место. В паху и подмышках волосы у нее были такие же рыжие, как и на голове, они лежали крупными завитками, рука Элисиф тянулась к ним, ей хотелось пропустить их сквозь пальцы, или припасть лицом, чтобы вдохнуть запах.

– Я снова отправляюсь в путь, завтра же, моя госпожа, – улыбнулась Рикке, прежде чем уйти, – но я вернусь к тебе.
Она склонилась к Элисиф, и поцеловала ее в щеку, шепотом повторив свое прощание, прежде чем выйти за дверь, и теплый солнечный свет выстелил ее путь.
Элисиф медленно поднялась с постели, чтобы одеться – наслаждение уже раскрошилось, как старый камень, не оставив после себя и следа, осталось только послевкусие боли, но с каждой застежкой и стянутым шнуром она тоже отдалялась. Элисиф будто медленно выплывала из своей встречи с Рикке, поднималась с глубины чтобы перешагнуть порог уже другим человеком: не пылкой любовницей, но правительницей со спокойным и ровно бьющимся сердцем.
Снова поправив свою одежду и заколов волосы, она вышла из покоев, чтобы вернуться в тронный зал – поднявшаяся по высокой лестнице Виктория Виччи учтиво улыбнулась ей, будто зная какую-то тайну – и Элисиф коротко поклонилась, прежде чем начать разговор. Но слова с трудом шли из ее горла, все мысли снова и снова возвращались к Рикке: ей предстоял долгий путь, она не сказала в какой предел, лишь о том, что уезжает сегодня же, и возвращение будет нескорым. Нескоро Элисиф снова сможет почувствовать на своей коже его дыхание, и услышать ее голос.
Война меняет не только тех, кто сражается, но и тех, кто ждет их – в домах или в замках, и не имеет значения, насколько прочны стены или хороши запоры на дверях: если снаружи идет война, ты не можешь спать спокойно.


Осень.

Осень приходит в Солитьюд поздно: холодные дожди начинают заливать его лишь когда Вайтран уже засыпает снег, не истаивающий за ночь. Осенью с деревьев Хаафингара легко и быстро облетают листья, кружатся, будто в танце. Глядя на них Элисиф вспоминала Торуга, то, как он целовал ее, то, какими были его объятья – ей казалось, что она стала терять память о нем, путаться во всем, что пережила, когда была его супругой. Она вспоминала любовь Торуга – но теперь та была далеко-далеко, словно в какой-то давно прочитанной книге.
Элисиф не могла сказать точно, верно ли звать «любовью» то, что она делила с Рикке – но звала именно так, не имея в своем распоряжении лучших слов.
Сегодня Рикке у самой Коллегии Бардов, и они пошли вверх, в гору, ко Дворцу, держась за руки, будто девочки-подруги. У Рикке был усталый и какой-то помятый вид, она шла, опустив плечи, пусть и улыбалась в ответ на улыбки Элисиф, но ноги переставляла медленно, будто наполовину утянутая в трясину морфальского болота, и, прежде чем ответить на любую фразу – пусть даже самую пустяковую, глупую, бессмысленную – она задумывалась, надолго прикрывая глаза. Рикке все реже и реже возвращалась в Солитьюд – генерал Туллий отсылал ее и на восток, и на юг, но, сколько бы имперцы ни старались, Братья Бури не отступали. Об этом не говорили при дворе, но Элисиф хватало ума, чтобы обратить внимание на слова простых горожан, переговаривавшихся друг с другом, стражей, новобранцев из Легиона, ходивших возле Синего Дворца. И Рикке лишь подтверждала ее слова – Элисиф не нужно было спрашивать, чтобы услышать от нее правду.
– Мы проигрываем, сколько бы ни старались, снова и снова. Галмар Каменный Кулак умеет сражаться и умеет вести в бой других, – Рикке качнула головой.
– Когда-то он был твоим другом, верно?
– Братом по оружию, преданным сыном Империи и одним из лучших воинов, что я знала, – кивнула Рикке. – Иногда мне кажется, что любой может стать чудовищем, это как будто сидит внутри нас, и может вырваться наружу в любой момент.
Рикке тяжело вздохнула, и на миг стиснула кулаки, будто готовясь броситься в драку с кем-то невидимым, а потом повела плечами и сказала с мрачной усмешкой:
– Может быть, если бы не ты, госпожа моя, я бы тоже пошла за Ульфриком Буревестником. Ты помогла мне не забыть, что я хочу продолжать сражаться за Империю – ради Скайрима. Хотя и ради тебя тоже, конечно.
Она, обычно молчаливая, в этот раз говорила долго, никак не могла остановиться – а Элисиф слушала ее, внимательно, боясь упустить хоть одно слово. Рикке рассказывала о сражениях и затишьях после них, и еще – о том, каково убивать тех, кого еще пару лет назад видела среди легионеров, братьев и сестер по оружию: пока бьешься не видишь их лиц, а вот потом, когда они лежат мертвые или умирающие – видно их всех. В легендах и сказках вороны слетаются к полю боя прежде, чем начинается битва, но настоящие вороны чуют кровь не сразу, а вот мухи слетаются тут же, садятся и на теплые трупы, и на еще живых, чтобы залезть в раны. Рикке рассказывала спокойно, не повышая голоса, а Элисиф казалось, что та вот-вот расплачется, как девчонка, потерявшая любимую игрушку – но та только говорила, до тех пор, пока, с закрытием дверей спальни, все слова не иссякли, как иссякает утомленный родник.
Потом Элисиф поцеловала ее – и Рикке ответила. Они целовались неистово и спешно, Элисиф казалось, что она тонет, снова и снова, а потом Рикке, разом скинув с себя всю усталость, подхватила ее, в точности, как делал это Торуг, закружила в танце, прижимая к себе, как девочка – любимую куклу. Элисиф вдруг вспомнила о сиродильской кукле, которая была у нее в детстве – красивая, с черными волосами и фарфоровым лицом, та не напоминала нордскую женщину, ни нарядом, ни чертами лица, и, все же, очень нравилась Элисиф. Сначала она хотела быть похожей на эту куклу, а потом, когда поняла, что не станет такой же, мечтала о подруге с такими же пушистыми волосами и строгим взглядом – но у нее было мало подруг. Иногда Элисиф думала, что до Рикке у нее не было никого столь же близкого – быть может, эту мысль нельзя было назвать чистой правдой, но она казалась похожей на правду достаточно, чтобы верить в нее.
Их любовь состояла не только из плоти и страсти, не только чувствуя кожей удары Рикке или ощущая, как она вылизывает ее между ног, Элисиф сладко замирала, как, должно быть, замирала и сама Рикке. Но оставаясь в спальне вдвоем, они не только играли в любовные игры – хотя тех и было преизрядное множество: Рикке повиновалась любому приказу своей госпожи, могла быть с нею и ласковой, и грубой, целуя оставлять следы зубов и короткими, острыми ногтями расцарапывать в кровь нежные груди так, что Элисиф вздрагивала от боли, но с каждым вздохом требовала только большего. И после, когда нагая или полунагая, Рикке садилась у ее ног, они беседовали – в точности так же, как когда-то с Торугом, вот только тогда Элисиф сама заводила беседу, подходя к мужу сзади, обнимая его за плечи, и расспрашивая: о друзьях, о делах, о том, что тот думает. Рикке спрашивала сама – или же просто рассказывала о себе и своем детстве, или о генерале Туллии и Легионе. Элисиф слушала.
Они не делали из своей связи настоящей тайны, и, все же, если бы кто и спросил ее впрямую, Элисиф ответила бы уклончиво – не потому, что видела в признании опасность для себя, или для самой Рикке, а потому, что сохраненное в тайне всегда ценишь выше.
В этот раз они попрощались не в покоях, а дошли рука об руку до самой Фермы Катлы, под стенами Солитюда. Элисиф остановилась у высокой башни, от которой были видны и порт, и лошади фермы, и повозки, неспешно направлявшиеся к талморскому посольству – но смотрела она не на людей или эльфов, а только на небо, некрасиво-выцветшее, выглядевшее холодным, будто лед. А потом Рикке протянула ей амулет Мары, новый, блестящий, на широкой цепочке – он лег Элисиф в ладонь, такой тяжелый, отчего-то кажущийся совсем не похожим на тот, который надел в день их свадьбы Торуг.
– Я сказала, что не стану носить его, и это правда – но я хочу, чтобы ты знала: если бы я могла вступить с тобой в супружество, я бы немедля посадила тебя на коня, и домчала бы до Рифта в один миг.
Элисиф положила руку ей на грудь и сжала амулет в кулаке, как самое лучше обещание из всех, что принимала в своей жизни. Как вдова короля, она не могла вступить в новый брак, но, оставив трон, должно быть и вправду смогла бы сесть с Рикке на одного коня, чтобы доехать до часовни Мары, и там, дождавшись назначенного служителем часа, обвенчаться.
Вот только она едва ли бы бросила правление – точно так же, как Рикке не бросила бы сражения, не сложила бы оружие и доспех, даже прикажи ей сама Элисиф. Человеческая суть всегда умещается в чем-то малом: в мече и щите или венце и престоле, именно поэтому ее так легко лишиться, упустить, потерять – по крайней мере, так все видела Элисиф, привыкла видеть.
И всякий раз провожая Рикке в путь, молясь за нее Девяти Богам – никогда не вслух, и Талосу больше, чем всем прочим, ведь Тайбер Септим был таким, как она, отважным и непримиримым – Элисиф помнила об этом. Ни одна из них не переменилась бы, даже ради другой – и это казалось ей правильным: она помнила, как пытался перемениться Торуг, и чем это кончилось для него.
Лужи на улицах Солитьюда уже затянул тонкий лед, ветер то и дело пригонял к шпилям Синего Дворца тяжелые снежные облака – ветер с востока, от Виндхельма, от стен, родных для Ульфрика Буревестника. Элисиф ежилась, кутаясь в накидку, слишком тонкую для погоды, становящейся морознее день тот дня, и глядя в белеющее высокое небо, думала о прежних спокойных днях, и о лете, которое окончилось совсем недавно, но теперь казалось бесконечно далеким.
Братья Бури взяли Морфал, и Вайтран оказался в кольце врагов – имперцы пытались пробиться к нему, но Рикке не таясь, говорила, что дела идут все хуже, и, быть может, скоро Маркарт окажется отрезан от Хаафингара. Люди сражались не за Братьев Бури – Ульфрик едва ли был им по нраву, да и, быть может, не все выступившие против войск легиона смогли бы без ошибок произнести его имя – они точно так же подняли бы оружие за любого поклявшегося очистить скайримские земли от талморцев и их отвратительной ненависти к Талосу. Элисиф не могла не думать о том, что будь Торуг смелее и отчаяннее, решительнее в готовности пролить чужую кровь, ему удалось бы точно так же сплотить вокруг себя всех нордов, пообещать им вернуть право поклоняться Талосу как в прежние времена, и самому прославиться как король-освободитель. Но он не был храбрым – лишь милосердным и наивным, никто не сравнил бы его с великим Исграмором, и, быть может, оттого тот и погиб, что хотел стать не таким, каким родился.


Зима.

Зима в этом году началась поздно, только на середине Месяца Заката Солнца, но выдалась холодной и снежной – Элисиф не могла вспомнить, когда в последний раз снег полностью заметал и рынок, и площадку, где в праздники сжигали чучело Олафа, а сугробы заваливали даже верхние двери Зала Мертвых, так, что мертвые тела приходилось складывать у входа, где они промерзали настолько, что ни одна крыса не смогла бы их обгрызть. Многие покидали Солитьюд: Сибилла Стентор, чародейка, ушла однажды ночью, даже не простившись, еще оставшаяся прислуга бежала в Драконий Мост или юг, к Картвастену – но сама Элисиф уже не чувствовала беспокойства или страха: ей казалось, что все ее чувства будто превратились в стылые камни, такие, как те, что лежали в фундаменте Синего Дворца.
Теперь они виделись с Рикке чаще: Хаафингар был последним не сдавшимся Братьям Бури пределом Скайрима, и теперь в любой миг могла начаться осада. Генерал Туллий не раз посылал в Сиродил гонцов с просьбами о подкреплении, но ни одного из его посланий не получило ответа, а тревожные, пусть и смутные, слухи о том, что император пал от рук убийцы, погружали в уныние самых отважных бойцов. Но имперский легион все еще был в Скайриме, и Мрачный Замок все так же не пустовал. Еще находились молодые норды, желавшие биться за Империю – несмотря на то, что мало кто верил в победу: упрямство всегда было в крови у нордов, именно поэтому воины Исграмора и бросили атморские берега, чтобы добраться до негостеприимного и загадочного Тамриэля.
Иногда Элисиф чувствовала себя такой же странницей, плывущей по черному морю к неведомой и чужой земле. За этот год она повзрослела сильнее, чем за всю свою прежнюю жизнь: в зеркалах она видела уже не юную вдову, а женщину, готовую быть королевой – и, все же, знала, что не получит престол, не теперь.
Никто не говорил с ней об этом – ни о престоле, ни о вдовстве, ни хотя бы о зубчатой короне, которую удалось добыть людям Ульфрика Буревестника. Даже Рикке молчала об этом – она молчала все больше и больше, а если и начинала разговор, то рассказывала о своем детстве или рифтенской медоварне, о том, как ее отец умер – только о прошлом, ни слова о настоящем. А иногда они с Элисиф и вовсе не заводили беседы, ограничиваясь только поцелуями и объятиями, согревая друг друга общим теплом, и вслушиваясь в шорох падающих снежинок за стенами Синего Дворца.
Встав на колени, Рикке целовала ее ноги, обхватывала их – не нежно, сильно, болезненно, будто пытаясь удержать Элисиф от попытки сбежать, после – поставила ее ногу себе на плечо, начала тереться об ее стопу головой, как ручной зверь, а потом – начала вылизывать ее, сначала торопливыми, короткими, но нежными движениями, после – провела языком по пальцам, на миг задержав каждый во рту, точно желая отогреть. Ее язык, уже почти сухой, будто вырисовывал на коже причудливые невидимые узоры или зализывал невидимые раны, заставляя Элисиф замирать от удивительного ощущения, а потом Рикке медленно начала пониматься, движение за движением, сначала к лодыжке, и еще выше – к колену, к бедрам и, наконец, к уже влажному раскрытому лону, к которому припала, придвинувшись ближе, обеими руками стиснув лодыжки Элисиф так, что та не смогла бы сдвинуться с места даже если бы захотела. Рикке лизала ее, похожая на пса, лакающего воду в жаркий день – нетерпеливая, жадная, она двигалась с каким-то отчаянным желанием, точно боялась, что кто-то сможет отнять у нее Элисиф, и это была правда: Братья Бури могли отобрать ее в любой момент, точно так же, как отбирали у властителей пределы.
И когда Элисиф, выгнувшись в высочайшем наслаждении, стиснула ее голову ногами, Рикке чуть подалась назад, отпустив ее лодыжки, и, опустив голову, начала кусать Элисиф, оставляя на внутренних сторонах бедер алые следы зубов, накрыв своими сильными пальцами еще сочащееся влагой лоно, и, чуть подавшись вперед, Элисиф сжалась вокруг них, мучительно желая снова почувствовать сладкую судорогу, накатывающую, как штормовая волна, и смывающую своей тяжестью все дурные предчувствия, заботы, страхи.
После всего Рикке не села на пол у ног Элисиф, а легла на кровать, за ее спиной, будто прячась – она казалась тихой и спокойной, умиротворенной, но Элисиф знала, что за этим спокойствием могло скрываться отчаянье, огромное и бездонное, как сам Обливион.
– Я должна сражаться лучше, должна быть лучше, как и все мы, – она шептала будто сама себе, но Элисиф слышала каждое слово. – Я так боюсь проиграть эту войну.
Элисиф хотела обернуться, чтобы обнять ее и утешить, но, понимая, что та не примет сейчас ни сострадания, ни уверений, лишь тихо произнесла:
– Ты служишь мне, как и Империи, верой и правдой. Лучше, чем любая другая женщина и любой мужчина – пусть Братья Бури зовут себя истинными детьми Скайрима, я назову истинной его дочерью только тебя.
Рикке обняла ее, прижала к себе изо всех сил – теплая, пусть и могучая, сильная, но нежная, настоящая – и от этого всего впервые Элисиф захотела сказать ей, что-то в утешение: не приказать, не спросить, просто успокоить, но не могла найти ни одного подходящего слова. Следы укусов Рикке ныли, как ноют к непогоде шрамы воинов, и Элисиф вслушивалась в эту боль, точно пытаясь разобрать в ней какое-то послание, какую-то правду. Ее пальцы ног, все еще чуть влажные от слюны Рикке, чуть мерзли, и Элисиф подогнула ноги, сворачиваясь клубком, точно бродячая кошка, думая о Рикке, представляя ее себе: лицо, руки, тяжелые груди, мощные бедра, все шрамы, родинки, веснушки – Элисиф пыталась воссоздать ее в своей памяти, часть за частью, как если бы Рикке снова уехала или была уже мертва, как Торуг.
– Я клянусь защищать тебя, госпожа моя, – щекотно шептала она, прижавшись лицом к лопаткам Элисиф, – я смогу спасти и тебя, и Солитьюд. Империя и Легион не оставят Скайрим в одиночестве, никогда.
Она как будто говорила: «Я никогда не оставлю тебя» – но даже самым трепетным, самым искренним ее клятвам, как бы сильно ни хотела Рикке сделать их правдой, не суждено было остаться нерушимыми: Братья Бури вошли в Солитьюд в день вызова Мерунеса Дагона. Как если бы он благоволим им, они смогли сокрушить все преграды на своем пути, обратить в горящие головни все укрепления, и прорваться к стенам Мрачного Замка.
Смертоносным роем пчел их стрелы осыпали защитников Солитьюда, а бесчестные катапульты у стен кидали в город сосуды с подожженным маслом. Так злые мальчишки рушат муравейники, чтобы взглянуть, как разбегаются испуганные насекомые – Элисиф не видела, не подходила к высоким окнам, но слышала все и, едва прикрыв глаза, видела перед собой и город, и его жителей, так отчетливо, будто была там, на засыпанных снегом улицах, тающих от огня и теплой крови, льющейся на него из ран. Рикке была не в Мрачном Замке, с генералом Туллием – а в Синем Дворце, желая защитить хотя бы Элисиф, раз не смогла защитить Торуга.
Вместе с другими защитниками, несколькими стражами и легионерами, она встала у закрытых на засов дверей Синего Дворца, трещавщих под множеством ударов.
Прозрачные синие окна-витражи у входа, еще день назад заваленные снегом, сейчас были забиты снятыми с петель дверьми, сквозь которые было слышно, как старинные стекла разбиваются и осыпаются вниз мелкими осколками.
– Я готова сражаться за тебя, моя госпожа, – Рикке повернулась к Элисиф, прежде чем обнажить оружие, – все мы.
Скольких воинов ей удалось найти во дворце? Пятерых? Шестерых? Слезы испуга застилали Элисиф глаза, и она не могла сосчитать. Фолк Огнебород отправился вместе со взводом легионеров – тем, что называлось взводом, а было лишь толпой испуганных мальчишек, едва начавших брить бороды – но Болгейр был здесь, вместе с Рикке, и на миг Элисиф даже смогла поверить, что у них что-то получится, что сталь их оружия будет острее, чем у противника, и сталь доспехов окажется прочнее.
А потом двери распахнулись, и Братья Бури хлынули в Синий Дворец, будто кровь из перерезанного горла: они врубились в толпу защитников, резко, быстро – стоя у самой лестницы, спускавшейся от тронного зала к холлу, Элисиф видела все, как если бы битва внизу была изображена на красочной миниатюре в книге. Братья Бури толкались в тесном проходе, мешая друг другу, вместе с ними ворвался во дворец лютый зимний холод, и поднявшаяся вьюга принесла колкие, жесткие, мелкие снежинки, осевшие на полу, растаявшие в первых каплях крови, пролившейся на гладкий камень.
Широкое лезвие секиры Галмара Каменного Кулака резко врубилось в лицо Болгейра, легко, как если бы то было не из плоти и гости, а из гнилого дерева – ни тяжелый пластинчатый доспех, ни верный клинок не смогли защитить отважного, пусть неумного Болгейра. Перешагнув через его мертвое тело, Галмар со спокойствием сытого зверя, вошел во дворец, оттеснив остальных бойцов, будто прокладывая путь для своего господина.
И, когда его секира врубилась в бедро Рикке, Элисиф впервые испуганно вскрикнула – в точности как когда мертвый Торуг упал на холодную землю двора, но в этот раз вскрик будто застрял у нее в горле, и она не смогла убежать, бежать было некуда. Даже укрывшись в надежно запертом «крыле Пелагия», защищенном засовами и рассказами о привидениях, она едва ли смогла бы укрыться от острого оружия Братьев Бури. Поэтому она не побежала прочь, а спустилась по высокой лестнице – медленно, будто встречая долгожданных гостей, но в глазах ее блестели слезы, а губы были столь бледны, что казались серыми.
Рикке ползла по залитому кровью полу, на спине, зажимая рукой рану, из которой хлестала кровь, и глядя не на Братьев Бури или Галмара – а все время оборачиваясь на Элисиф, будто ожидая от нее какого-то ответа. А потом в Синий Дворец вошел Ульфрик Буревестник, окруженный снегом уже затихавшей вьюги, будто магическим сиянием. Он держался гордо и спокойно, будто не ворвался в город с огнем и сталью, а прибыл с дружеским визитом, не торопясь, не устав в пути.
– Что ж, ярл Элисиф Прекрасная, – Ульфрик чуть поправил свой венец, и стряхнул с ворота мантии снежинки, невольно развезя несколько капель крови рукавом, – я буду рад сохранить тебе жизнь, если ты признаешь мою власть.
– Подожди, – Галмар выступил вперед, глядя на Рикке, не на Элисиф, и та вспомнила все эти истории: об их совместной службе, легионерском братстве по оружию, – ты что, в живых ее хочешь оставить?
– Элисиф не сделала ни мне, ни тебе, ни кому-либо из Братьев ничего дурного, – Ульфрик улыбнулся, – к чему мне причинять ей вред?
– Не будь же ты таким упрямым сучонком, – тихо произнес Галмар, будто стыдясь говорить такие слова при ярле, даже теперь: вся его ненависть была только снаружи, а внутри он так же и остался псом, который не зарычит на прежнего хозяина, – если ты не убьешь ее, это не кончится ничем хорошим.
– Позволь тебе напомнить, – Ульфрик на миг закрыл глаза, точно представлял себя стоящим перед собранием ярлов, готовых отдать ему титул верховного короля, – что я уже проливал однажды кровь, в которой не было нужды, и поплатился за это не только свободой и добрым именем. Элисиф Прекрасная будет жить, хочешь ты того, или нет, Галмар. И она, и все горожане, готовые признать, что Солитьюд повержен.
– Что, и эта тоже? – Галмар кивнул на Рикке, все так же зажимавшую рукой свою глубокую рану.
– С ней ты волен делать что хочешь, – Ульфрик пожал плечами с показным равнодушием, – она ведь твоя сестра по оружию.
– Больше нет.
Одним ударом своей смертоносной секиры он отсек голову Легату Рикке, своей бывшей сослуживице, которую когда-то журил за пьяные выходки и учил обращаться с оружием, как и всякого хаафингарского новобранца. Глядя на то, как кровь Рикке вытекает из тела, ровным пятном покрывая пол, Элисиф вдруг поняла, что больше не плачет; ей показалось, что она больше никогда не сможет плакать.
Галмар усмехнулся. Он поднял голову Рикке с узорных плит пола Синего Дворца, и протянул ее Элисиф, будто подарок – и та, не смея отказать, взяла голову, прижала ее к груди, как прижимала мертвого Торуга. Кровь окрасила рыжие волосы Рикке в алый цвет, запачкала ее бледную кожу, и в тот миг Элисиф не видела более в ней красоты, вся красота мира померкла для нее в этот момент – навсегда.
– Вот так-то, – Галмар утер губы, будто только что испил липкого выдержанного меда, – теперь твоя сторожевая псина мертва, и ты осталась совсем одна.
Он говорил спокойно, уверенно, будто перед новобранцами, едва записавшимися в Имперский Легион. Элисиф хотела думать только о прошлом, потому что настоящее казалось ей чудовищным, оно сомкнулось над ней, как морская пучина над утонувшим кораблем. Все так же молча обнимая голову Рикке, она смотрела в глаза Галмару, смотрела на то, как, отойдя от раскинувшегося на полу тела, Ульфрик Буревестник приблизился к ним, и положил руку Галмару на плечо, будто пытаясь его успокоить – тот взглянул в ответ зло, но не сказал ни единого слова.
– Ты вольна выбирать, Элисиф Прекрасная, – Ульфрик с учтивой улыбкой легко поклонился ей, в точности такой же, каким был до убийства Торуга, – можешь принять смерть ради верности власти Империи, которая не смогла или не захотела тебя защитить, или же принять мою власть, и сохранить жизнь, свободу, даже трон ярла. Чего же ты хочешь?
Элисиф попыталась вдохнуть, но выстывший воздух показался ей обжигающим снегом, просыпавшимся в легкие. Снег с двух сторон сжал ее сердце – и оно стало камнем.
– Да, – сказала Элисиф тому, кто лишил ее и мужа, и возлюбленной, – я принимаю твою власть, и когда наступит мой через держать ответ перед собранием ярлов, я скажу, что ты достоин зваться верховным королем, Ульфрик Буревестник.
– Я знал, что ты не ошибешься с выбором, – он легко коснулся пальцами ее волос, почти нежно, и Элисиф вздрогнула в испуге, обычном для женщин, оставшихся наедине с мужчинами, за которыми знают больше зла, чем добра. Она чувствовала себя беззащитной, будто кто-то вытолкнул ее голой на улицу, в ночь вызова Сангвина, когда жестокие даэдрапоклонники выходят в снежный мрак пьяные и распаленные своими непристойными ритуальными песнями.
Но Ульфрик, развернувшись, ушел прочь, вместе с Галмаром, оставив ее стоять в холодном зале, стискивая в руках остывающую голову Рикке. Усилившийся ветер наметал все новые и новые снежинки в раскрытые двери и разбившиеся витражи окон.


Весна.

Весенний снег был мягким и легким, особенно здесь, в теплом Хаафингаре. Последние весенние снежинки не бились отчаянно в стекло, как зимние, а, ударившись об него, начинали таять, и медленно сползали вниз, к раме, оставляя за собой прозрачный след. Но сегодня Элисиф Прекрасная не наблюдала за падением снежинок – в Синий Дворец прибыла гостья, которую никак не следовала оставлять без внимания.
Теперь, после окончания войны, в зал, с каменного пола которого смыли все пятна крови, снова входили прибывавшие со всех концов Скайрима знатные и богатые норды – и Тонар Серебряная Кровь со своей супругой Бетрид, и Денгейр из Фолкрита, и Мавен Черный Вереск, вместе со своими сыновьями, точно так же, как когда-то приезжала с супругом.
Она все так же закалывала волосы по сиродильской моде, но едва ли бы кто-нибудь решился упрекнуть ее за подобное отступление от приличий – и уж точно не Элисиф. Будь они подругами, они говорили бы о Рикке и прежних временах, но если что-то и связывало их, то отнюдь не дружба.
– Галмар Каменный Кулак умен, но нетерпелив, – Элисиф улыбнулась, расправляя складки одежды, – и он хочет стать верховным королем куда больше, чем сам Ульфрик. Если бы нашлось нечто, что могло бы их вывести друг против друга с оружием, нечто подобное яду, вызывающему бешенство – это изменило бы судьбы всего Скайрима.
Мавен понимающе кивнула, и Элисиф поняла, что не ошиблась, именно в этот миг пришло к ней чувство уверенности, предчувствие собственной победы. Она говорила с Мавен достаточно, чтобы понять: той не выгодно отделение Скайрима от Империи, а еще более – назревавший конфликт с Доминионом, и нужно было лишь сделать достаточно ясный намек, чтобы услышать прямой ответ.
– Если бы кто-то искусный в составлении ядов, – Элисиф чуть склонила голову. Еще со слов Рикке она знала, что дочь Мавен с детских лет увлечена алхимическими опытами, в том числе и с разнообразными видами отравы, – сотворил подобную отраву, то любой прибывший в Виндхельм, мог бы попытаться пустить его в ход, и сделать так, чтобы, как говорят бретоны, между главами Братьев Бури пробежала большая и злая черная кошка.
– Я понимаю, к чему ты ведешь разговор: найдись кто-то, кто сумел бы отравить мед Галмара смесью мухомора и лютого гриба, или даже чем-то более причудливым, но причиняющим то же безумие, это отравление многое бы могло переменить. Но скажи – почему ты говоришь это мне? – спросила она, склонившись ближе к Элисиф, будто девочка, раскрывающая подруге большую тайну.
– Я готова сделать все, чтобы ты, Мавен, стала королевой Скайрима – может быть, люди не любят саму меня, но многие все еще любят память о моем муже, и они пойдут за мной, а, значит, и за тобой. Я хочу, чтобы люди, убившие тех, кто был мне дорог, умерли – и готова сделать для этого немало, но мне нужен самый лучший яд, который только сумеет приготовить твоя дочь: сильный, но действующий не сразу.
Мавен улыбнулась – скорее своим мыслям, чем словам Элисиф.
– Знаешь, мы, женщины, тоже можем вести войну, точно так же, как и мужчины, – тихо сказала она, и что-то в ее голосе напомнило Элисиф Рикке, хоть те и не состояли в родстве, – но, в отличие от них, мы точно знаем, как поступать, чтобы выиграть.
Она положила руку Элисиф на плечо, будто успокаивая ее. Та вспомнила слова Рикке о том, как люди становятся чудовищами, грустно усмехнувшись: быть может, и сама она стала чудовищем, точно так же, как Галмар Каменный Кулак. В этом ей виделась закономерность, неотвратимая, безошибочная – вампиры превращают простых смертных в вампиров, оборотни – в оборотней, а убийцы – в убийц.
– Ко дню Азуры я должна буду прибыть в Виндхельм, – тихо произнесла Элисиф, – и если чему-то суждено случиться, то пусть это случится тогда.
Мавен учтиво кивнула ей, не говоря ни «да», ни «нет» – но Элисиф знала, что та выберет, хотя и не была уверена, что позже Мавен не попытается избавиться и от нее самой.
Позже, когда Мавен уже покинула Синий Дворец, Элисиф вернулась в свои покои, чтобы провести остаток дня у того, что сама называла «медовым сосудом».
Медовый сосуд был стеклянным кубом эльфийской работы, заполненным прозрачным медом, какой получается только если пчелы собирают нектар с пушицы. Элисиф держала его под плотным покрывалом, которое редко поднимал кто-нибудь из прислуги – потому что внутри куба хранилась голова Легата Рикке, залитая медом, спасавшим ее от гниения, и, укрепленная на тонких металлических стержнях, она смотрела на Элисиф широко раскрытыми глазами, не настоящими, а стеклянными, но они так похожи на те, которые Элисиф помнила, что этот взгляд казался ей подлинным. Рыжие волосы Рикке были длинными с одной стороны, такими же, как при жизни – а с другой подрублены тем самым ударом, который ее убил – но, теперь, Элисиф видела, что смерть не сделала Рикке менее привлекательной. Заточенная в меде, будто древнее насекомое – в янтаре, она едва заметно улыбалась своими бледными пухлыми губами, будто зная какой-то секрет, недоступный живым.
Элисиф прикоснулась пальцами к стеклу и попыталась представить дыхание, касающееся ладони – а потом, улыбнувшись Рикке в ответ, положила маленький высохший букет из лилового горноцвета и чертополоха у самого края сосуда.
Скоро придет лето, и тогда Элисиф соберет для Рикке новый букет. Может быть, не здесь, а Виндхельме – говорят, в Месяц Высокого Солнца там столько красного горноцвета, что кажется, будто холмы залиты кровью.