Тысячи дней проходят как один день: народ эшлендеров мерит время памятью, а не восходами и закатами. Сменились поколения данмерского народа, но глядя на свои руки, Нибани Меса видит золотистую кимерскую кожу, потому что умеет помнить по-настоящему, как умеют только эшлендерские шаманки – память переходит от одной к другой, от матери к дочери, так, как переходят по наследству цвет волос и разрез глаз, будто в самой крови остается то, что когда-то случилось с каждой из них. Нибани Меса знает, что будет последней в своем роду: шаманки не выходят замуж, Азура открывает им день, в который должно сойтись с мужчиной, чтобы зачать дочь, и, по закону племени, мужчина не смеет отказать – но Нибани Меса не получила такого предсказания, когда была еще способна к зачатью, теперь же внутри у нее все ссохлось, выветрилось, она стала бесплодной, будто пустоцвет, и вся ее память, как и память тех, кто был до нее, исчезнет с последним ударом сердца, превратившись в песок.

Она давно знала, что к ее народу явится Неревар Возрожденный – тот, кто сможет пройти свой путь до конца, исполняя все пророчества, и точно так же знала, что он явится в женском теле, но все же, когда Нибани Меса взглянула на Нийон Сурнит, сердце ее на миг замерло. Нийон едва ли кто-нибудь назвал бы красивой или уродливой, но в ней легко было увидеть нечто подлинное – она, в своей простой мантии, казалась более настоящей, чем живущие во дворцах Альмсиви.
Нибани Меса не знала о Нийон многого – ни откуда она родом, ни где росла, ни как убила своего мужа, сделав ледяным заклинанием его плоть хрупкой, будто стекло, а потом разбив его шею несколькими ударами. Нибани Меса видела главное: перед ней Нереварин, и потому благословила Нийон, отпустив в новый путь, который та сможет пройти.

В благодарность за наставление Нийон, Азура теперь одаривает ее особыми снами, глубокими, темными, как священные захоронения. В этих снах Нибани Меса идет серыми дорогами под черным небом, но путь не кажется ей дальним. Мертвые лица смотрят на нее, она угадывает в них своих предшественниц, тех, на чьих глазах уходили в города сотни эшлендеров, оставляя племя – кровь одного из них течет в жилах Нийон, Нибани Меса знает.
Нийон ждет ее в конце пути – нежно улыбающаяся женщина с мягкой грудью, ловкими пальцами. Нибани Меса обнимает ее, прежде чем позволить снять с себя одежды и ожерелья. Нийон жадно лижет ее нагое тело: и крупные темные соски, и живот, и ключицы, под которыми кожа собирается складками, плохо натянутая, слишком тонкая, но это не смущает Нийон. Она касается языком жестких, седых, вьющихся волос подмышек, а потом – склоняется к лобку, и Нибани Меса обхватывает ее за шею, притягивает к себе. Нийон проводит языком по ее сомкнутым нижним губам, раздвигая их, толкается глубже, лакает, как лакает воду измученный жаждой гуар – и, будто в ответ на эту жажду, Нибани Меса истекает обильной влагой. А потом она чувствует руки, опускающиеся на плечи сзади, и вздрагивает, слыша шепот, вливающийся в уши, тягучий, будто смола шалка: это голос госпожи Азуры. Нибани Меса не может обернуться, чтобы увидеть ее, лишь чувствует, как та, холодная, как сама смерть, трется об нее сзади, в так движениям Нийон, и слышит шепот: «Она – первый шаг к очищению вашего народа. Люби ее, Нибани Меса, люби всем своим сердцем, как полюбила бы всей плотью».

Нибани Меса просыпается на рассвете, вдали от лагеря, пешком возвращается к своей юрте, и на миг, в зыбком свете заходящих лун, ей, стоящей у порога, собственная кожа действительно кажется желтой – не цвета сухой травы, как у альтмеров, а золотой, будто Азура забрала назад свое проклятие.

Желтоватая кожа плотно обтягивала череп Волрины, и Даунайн казалось, что стоит той пошире открыть рот – и от уголков губ поползут вверх трещины, лицо облетит вниз, точно фреска, треснувшая от времени и размытая водой. Волрина была стара, она прожила уже пять человеческих жизней дотла – а Даунайн не завершила и одной альтмерской, но знала, что, со временем, ее плоть точно так же ссохнется, кожа станет ломкой, будто старая бумага.
Она раскрыла рот, и Волрина склонилась к ней, но, будто не решаясь поцеловать – замерла, так близко, что дыхания их мешались друг с другом, как вода озера смешивается с каплями падающего в него дождя.

Клан Куарра – воины, а не воры или лживые чародеи, но им, как всяким немертвым, не чужд обман, они умеют и любят лгать. Ложь – оружие не хуже меча или топора, разит любого, мертвого – точно так же, как живого, нужно лишь уметь ей пользоваться. Волрина умеет, и с помощью Мефалы, господина и госпожи, она способна обмануть саму Даунайн, как бы мудра та ни была, потому что, пусть даже ее чресла давно остыли, и лоно не влажнеет, а сердце не бьется, все же вампирам не чуждо желание, страсть, которая мучит их точно так же, как лишенных темного дара – жажда любви. Они способны имитировать соития, пусть не получая того удовольствия, что доступно смертным, но все же подтверждая таким путем свою страсть, горячую, как кровь их жертв.
Лучи скрывшегося солнца не обжигали их кожи, и в сумерках Эшленда было достаточно света, чтобы видеть все. Волрина видела: Даунайн замирала в ее объятьях, и, когда, приподняв край ее юбки, выцветшей от времени, она запустила пальцы Даунайн между ног, та вздрогнула, на миг запрокинув голову, похожая на женщину из теплой плоти, почти живая, почти настоящая. Ее можно было бы полюбить.
Подавшись назад, Волрина улыбнулась, ее губы треснули, но ни капли крови не проступило в тонких ранах. Вся ее кровь давно скопилась внутри, в нижней части живота – вытекшая из бесчисленных внутренних ран, она, прогнившая, медленно плескалась в сосуде из высохших плоти и кожи. Волрина помнила, что обещала ей Мефала: власть над сердцем Даунайн, через которую легко достичь власти над всем кланом, потому что нет смысла убивать тех, кого можно подчинить своей воле, с кем вместе можно выступить против третьего врага.
Язык Волрины был так же сух, как лоно Даунайн, и едва ли хоть одной из них это действительно доставляло и сотую долю того, что стоит называть наслаждением, но таков удел мертвых: призраки, тени, отголоски радостей живых. Закрыв глаза, опустившись на четвереньки, как животное, Волрина вспоминала Мефалу – какой та явилась ей, чтобы предложить помощь: в обмен на услугу в будущем и простую ласку сейчас. Мефала выглядела похожей на немолодого длинноволосого бретона, на мужчину – а мужчины никогда не казались Волрине достойными любви – но, распахнув свое простое темное одеяние, Мефала явила ее взгляду розовеющую впадину женского естества, и Волрина встала перед ней так же, как сейчас перед Даунайн.
Волрина была стара и умна, знала цену договору с даэдра, но видела в нем единственный возможный ответ на все беды, вставшие перед кланом: Даунайн убьет Ракселе Берне и всех, кто ведет от него линию крови, а после воины клана Куарра перережут глотки магам, когда те не будут ожидать нападения, и выпьют их забродившую от времени кровь. Мефала получит сердца двух древнейших вампиров, а Волрина получил Вварденфелл.

– Сделай это для меня, – шепнула она, опуская голову на уже сведенные вместе колени Даунайн, – пусть твои кровники убьют Берне.
– Все что скажешь, – Даунайн улыбнулась, запуская пальцы в ее волосы, тонкие, как паутина, свалявшиеся, как старые нитки.