Дзюри-семпай не плачет. Эту бессмертную истину можно высечь на блестящей золотой доске и повесить рядом с вывеской нашей чудесной Академии. Отличная рекомендация по жизни. Дзюри-семпай не плачет. Никогда.

Дзюри дерется. Когда ей радостно – чтобы напиться азартом и силой, когда больно – чтобы утопить в них боль, когда обидно – чтобы злиться, а не рыдать.

Дзюри не плачет. Так какого же хрена я сижу на полу и вою, как побитая сука?!

…Я не знаю, как увидела ее в первый раз. Не скользнула взглядом, отметив аппетитную грудку, а именно увидела, поймав не отдельные части, а весь контур. Конечно, я не заметила ни цвета глаз, ни формы пальцев, но речь же не об этом. Я просто увидела ее всю, целиком, эскизом, одной линией. И я правда не помню, когда именно. Просто, как головоломка: одно движение, она всего лишь позволила себе потянуться, когда думала, что ее никто не видит, и что-то со щелчком встало на свое место. Или непоправимо сломалось, это как посмотреть.  

И точно так же я не помню, когда мы познакомились. Я знала ее всю жизнь. Не уверена, что мы лежали в соседних колыбельках, но уж первый шаг мы точно делали вместе. И я почему-то знаю, что она упала и расплакалась, а я, покачиваясь, стояла возле, а потом плюхнулась рядом с ней. Как, впрочем, и всегда. Иногда я даже успевала упасть прежде, чем она понимала, что в очередной раз не удержит равновесие.

-  Дзюри-кун, не знать подобные вещи ко второму году обучения непозволительно. Более того, вызываться отвечать перед классом, чтобы кичиться своим незнанием, стыдно. И уж от вас-то я ожидала такого в последнюю очередь. Боюсь, если все пойдет так и дальше, вам придется отказаться участвовать в турнире фехтовальщиков – кажется, подготовка к нему занимает все ваше время, не оставляя его для учебы. А это весьма прискорбно. Сегодня вы останетесь на три часа после занятий, чтобы иметь возможность в тишине ликвидировать хотя бы некоторые  пробелы в  ваших  знаниях. А вас, Шиори-чан, я спрошу на следующем занятии, раз уж Дзюри-кун отняла у нас все время, отведенное для проверки знаний – или незнаний в ее случае. Сейчас же мы…

…- Дзюри…

- Ну, чего тебе? Иди, пока она не разозлилась еще больше. Кажется, сегодня я ее довела.

- Дзюри, не смейся! А вдруг она, правда, запретит тебе участвовать?

- Не сможет. Да не дрейфь! Ну, посижу сегодня, не помру, а завтра устрою ей показательное выступление со всеми научными выкладками – и про датировки, и про споры. Вон, сейчас пару дат себе напомню, и она завтра рот закрыть от восхищения не сможет. Лекцию на весь урок разведу. 

- Так ты что, все и так знала? 

- Шиори-чан, а ты что, думаешь, я могу этой ерунды не знать?!

- Так, значит, ты… Из-за меня… Дзюри…

- Ой, ну вот, опять этот взгляд побитого щенка. Не из-за тебя, а из-за справедливости. Дабы у учителей не было любимчиков! Нужно же понимать, что никто не может знать всего.

- Дзюри…

- Ну иди, иди давай!

О, конечно, я бывала и высокомерной дурой. Мне это вообще, если уж быть честной, свойственно. Ненавижу, когда рядом со мной околачиваются придурки. И ненавижу быть слабой. Проигрывать.

- Дзюри, ты совсем с ума сошла! А если бы ты сухожилия порвала? Оно того не стоит!

- Стоит, моя хорошая! Видела, как они все смотрели? А я ушла сама.

- Ага, сама, зато сейчас лежишь тут, бледная, как смерть! Знаешь, как я испугалась?! И вообще, тебе же просто повезло! Ты же могла сухожилия порвать! Это же даже не чемпионат страны! Ну, зачем?!

- А нет разницы, чемпионат это страны или школы, Шиори. Я должна была уйти сама!

Я и сейчас так живу. Иначе это не жизнь. И не Арисугава Дзюри, которая никогда не плачет… Хотя… А есть ли она вообще? Я-то уж точно больше ею не являюсь…

- Дзюри…

Мне на все наплевать. Я собираю вещи. Мама давно предлагала мне Академию Оотори. Сегодня я соглашусь. Она будет рада – я приеду домой сама и впервые последую ее совету. Она будет просто счастлива, что оказалась права. Она всегда права, и я наконец-то это поняла. Есть ли что-то приятнее, чем радовать других людей?

Да, я поеду в Академию Оотори. Сама. Я так решила. Сейчас самое время. Я уеду. Уеду отсюда. Уеду, потому что больше так не могу. 

- Дзюри, ну открой… Я прошу тебя!

Там есть клуб фехтовальщиков. Я думаю, меня легко примут туда со всеми моими призами и регалиями. А если нет… Что ж, так будет даже интереснее – я возьму все, что мне нужно, сама. Как и всегда.

- Дзюри…

Да заткнись же!

- Уходи.

- Дзюри!

Она сидит на полу возле моей двери. Я это знаю, потому что слышала, как она тихо сползла по стене вниз. Нас разделяет только сантиметр дерева – если напрячься, я смогу услышать ее дыхание. Некоторое время назад она плакала. Теперь, кажется, только совсем тихо всхлипывает. А я педантично укладываю вещи, стараясь не замечать, как дрожат у меня руки. Все. Все сегодня закончится. Я больше не хочу. Я устала от мазохизма. Я ненавижу все это. Я больше не хочу быть грязной.    

- Он же ничтожество, Дзюри! Он не стоит тебя! Ты же видела! Он готов целоваться с любой! Он не нужен тебе! Дзюри!

Замолчи! Я не хочу. Я не хочу вспоминать, как ты стояла, вытянувшись и чуть приподнявшись на носочки, отчего казалась еще тоньше. Не хочу снова видеть, как ты обнимала его за шею, запрокинув голову, и твоя грудь, за одно прикосновение к которой

…одним пальцем, осторожно, просто прочертить чуть дрожащую линию от ключицы к соску, обвести его маленький бежевый островок, на котором высится красновато-коричневый спящий вулкан с неглубоким кратером в центре, и дальше вниз, обрисовав полукруг, и, не удержавшись, всей ладонью превратить контур в объем…

 я отдала бы половину жизни и все свои кубки, натягивает ткань и прижимается к его шершавой и бесчувственной куртке. Не хочу видеть, как его рука спокойно лежит как раз там, где твоя изогнутая спина переходит в мягкие округлости ягодиц и где я хотела бы пересчитать языком все твои коротенькие золотящиеся волоски, а потом поставить влажную точку как раз в треугольной впадинке, пока ты смеялась бы и пыталась вывернуться. Я не хочу вспоминать, как выглядит твоя блестящая порозовевшая нижняя губа, когда по ней проводишь языком. Не хочу! И так увезу это с собой. Но не сейчас!

- Вали отсюда!

- Дзюри! Я же просто хотела тебе показать! Ну, Дзюри! Какой-то мальчишка  не стоит нашей дружбы!

От этого «дружбы» я и теряю голову. Не знаю, кого я хотела тогда наказать, ее за теплую детскую  слепоту, уже мне недоступную,  или себя за эту грязь, которая сочилась из меня от одной мысли о ее длинных ногах, по которым можно так мучительно долго и медленно путешествовать к нежному пушку темных волос… Я просто поняла, что позволю себе сделать все, что захочу. Что мне уже все равно.  

Когда я открываю дверь, она пытается робко улыбнуться, но мгновенно бледнеет от моего перекошенного лица и только в ужасе распахивает глаза так широко, что я на секунду теряюсь в них. Но только на секунду. 

Теперь мне плевать, что я никогда не прикасаюсь к ней и не позволяю прикасаться к себе. Нарушать собственные правила еще слаще, чем чужие, и я хватаю ее за плечо (кажется, там лежала одна его рука?) и втаскиваю к себе. Она слишком ошеломлена, чтобы сопротивляться,  поэтому не успевает сгруппироваться и, споткнувшись, падает  лицом на  кровать, и от этого я просто схожу с ума. Единственное, что я вижу, это контур ее талии, округло утекающий в бедра, и как-то совсем уже непереносимо от резкого движения приподнявшуюся как раз до того места, где  холмы ягодиц скатываются вниз, юбку. Я знаю, что груба, но совершенно не соображаю, теперь дело уже не в собственном позволении.

Я помню не все. Кусками. Помню, как, рыкнув «Сучка!», острым локтем уперлась ей в основание шеи, чтобы она не смогла встать, и, просто чтобы причинить больше боли, надавила еще  сильнее, так, что она, поскуливая, впечаталась лицом в покрывало – его узор обязательно должен был остаться на ее лбу и щеках потом, после всего. Я не смотрела на нее, но это знаю точно.

Еще помню, как она дернулась. Совершенно инстинктивно, так, как только и могла, лежа лицом вниз и не в состоянии пошевелить ни плечом, ни рукой – бедрами вверх. И я окончательно озверела. Меня просто накрыло с головой  совершенно звериным желанием подчинить и причинить боль. Присвоить. И яростью от того, что даже этого я не могу.

Еще сильнее вдавив ее в кровать, я другой рукой задрала короткую клетчатую юбку и жадно, желая смять и впиться ногтями как можно глубже, принялась мять ее упругие, а теперь просто сведенные судорогой ягодицы. У меня до сих пор все перед глазами заливает алым от стыда при одном воспоминании, но я не лгу себе – я хорошо знала, чего хотела. И я не сделала того, о чем не мечтала бы раньше. Я просто собрала все вместе. Просто воспользовалась шансом.

…Твердость сведенных судорогой мышц вместо так давно желаемой округлой мягкости привели меня  в ярость и, напоследок нарочно впившись до крови, я далеко отвела руку и резко, со всего размаху, опустила ее на красную, со сбившимися хлопчатобумажными трусиками ягодицу распластанной  Шиори.  Та взвизгнула, инстинктивно и бессмысленно дернувшись, и я еще сильнее навалилась сверху, придавливая рукой шею, и яростно зашептала в самое ухо:

- Расслабься, моя хорошая! – отводя руку снова.

Чужое беспомощное – и еще более беспомощное оттого, что вырывалось и не могло вырваться – тело погружало в какой-то первобытный экстаз. Одна мысль о теплом, мягком, живом теле, с которым можно было делать все, что угодно, сводила с ума до черных искорок перед глазами. За секунду до следующего удара Шиори попыталась вывернуться, глупо мотнув головой, и я, не сдержавшись, опуская руку, даже не попытавшись сдержаться – ведь, если сдерживаться, опьянение теряет всю сладость, а преступление весь смысл, – изо всех сил, как всегда хотелось, но никогда было нельзя, вцепилась зубами в ее голое плечо.

Шиори завопила в голос, по-девчачьи тонко, и беспорядочно задергалась, и я на секунду очнулась, сообразив, наконец, что мы не одни и в общаге ночью кто-нибудь может прийти на ее вопли, но вернувшегося рассудка хватило только на одно – дернуть вверх покрывало с кровати и шершавой горстью запихать в раскрытый воплем рот.

- Заткнись, моя радость! Просто заткнись, любимая! Замолчи!

Шиори задергалась совсем уж спазматически, но теперь беззвучно, и у меня снова все расплылось перед глазами от этого жаркого ерзания. Она была здесь. Она наконец-то была здесь. Вся, целиком, со всей своей гребанной невинностью, огромными глазами, которые не желали ничего видеть, и трусиками в цветочек. И пытаться исправить что-то было поздно. И это оказалось таким облегчением. Значит, не нужно ничего контролировать. Не нужно сдерживаться. Все равно уже поздно. Поздно!

Я помню, как шлепала ее раз за разом и как заводилась от этого все больше и больше. Черт, шлепала! Это же не милая эротическая игра! Била. Я била ее, именно так. До сих пор помню, как она задушено всхлипывала на каждом ударе, а у меня по всей ладони разбегалось онемение – было больно, так сильно я замахивалась.   

На десятом – или двадцатом? Я, конечно, не помню! – ударе Шиори перестала сопротивляться и только беззвучно вздрагивала всем телом после каждого шлепка. Не знаю, откуда выбрался этот зверь… И опять я лгу.

 Это был не зверь, это была моя сучка. Юркая серая сучка, которая прячется в темноте переулков и дверных проемов, чтобы не попасться на глаза хозяевам, но не потому, что боится их, она не боится ничего, она умная и злая, а потому, что знает, что лучше всего хватать за оголенные лодыжки неожиданно, из темноты, когда никто не ждет нападения. У нее нет ни чести, ни страха, ни мира – только она сама, злость и ум. И она бессмертна – не женщина, не самка, сучка. Она слаба, поэтому свободна от всего, чем опутывают сильных – у нее нет ничего, кроме злости и умения просчитывать. Она никогда не убивает – она не мужчина и не самец, - но она отбирает весь мир одним рассчитанным ударом. Вы думаете, женщины вцепляются друг другу в волосы потому, что никак по-другому не умеют? Чушь – просто в волосы больнее всего. Не надежнее, чтобы победить, а просто больнее.

Теперь я знаю ее хорошо. Я почти умею улавливать блеск ее холодных умных глазок-бусинок перед очередным броском. Но это не помогает. Я всегда проигрываю ей, успевая понять, но не остановить, и буду проигрывать до тех пор, пока не признаю, что слаба и что все равно хочу получать то, к чему привыкла. Она научилась. Шиори. Я ее научила. А сама не могу.

 Хотелось бы мне сказать, что тогда я поняла, что делаю, и остановилась, но лгать я не буду – мне просто стало скучно от этой неподвижности и заболела рука. Шиори была чудесна – какая же я дрянь, я ведь не лгу! – она сводила с ума, мягкая, послушная, податливая – кукла. Потом у меня такие были. Сказочные. Наложницы из восточных гаремов – живые теплые куклы. Они сводят с ума. Они делают из людей мужчин, всего лишь раздвигая ноги и закрывая глаза. Мужчин, а иногда даже богов – я знаю, я хлебнула и этого, когда продиралась вверх. И они помогали. Они несли к вершине, перекраивали, залечивали трещины в уверенности. Как много можно отдать за глаза женщины, считающей тебя богом? И за ее теплое податливое на все, что ты хочешь с ним сделать, тело?

Но тогда мне было мало. Теперь я хорошо знаю и это состояние. Я дерусь в нем. И проигрываю, если выныриваю. Мне нужно становиться животным. Меня зовут пантерой – что ж, может быть, и так. Мне действительно нужна эта животная свобода действовать, не обременяя и не останавливая себя словами. И адреналин, кипящий в подрагивающих пальцах. Хотелось адреналина такого, чтобы взрывался перед глазами. Хотелось, чтобы она снова ерзала, изворачиваясь, и я чувствовала это всем телом. Между ногами горело и я, специально наваливаясь, чтобы еще раз проехаться животом и грудью по ее спине, перекатилась на нее так, чтобы ее нога оказалась между моих, и потерлась о ее бедро, чувствуя, как оставляю мокрыми насквозь трусиками влажные пятна на ее коже. Она не сопротивлялась, только, едва ощутимо вздрагивая, всхлипами дышала где-то над моим ухом. Моя! Вся моя!

Дернувшись, я прижалась выступающей тазовой косточкой – кожа к коже, мой дурацкий, но теперь такой счастливый халатик давно задрался почти до плеч – к ее ягодицам, и меня буквально обожгло, такими они были горячими от моей руки, а сбившиеся трусики Шиори, царапнув, добавив пикантности ощущению, как ложка винного уксуса терпкому соусу, превратив его во что-то вне органов чувств и их различения. Не вспышкой, а как-то плавно, как будто так с самого начала и было, я просто перестала понимать, вижу я, ощущаю или слышу, расплывшись пленкой по чему-то яростному и плотному. Хотелось только одного – взять. Не имеет значения, как – просто присвоить, отметить, остановить.

- Маленькая моя! Девочка моя хорошая!

Я не знаю, откуда взялась вся эта пошлость, но тогда мне хотелось шептать именно это ей в ухо, дыханием шевеля волосы на ее затылке, а рукой стягивая ее трусики. Шиори дернулась – от боли, потому что я прошлась ногтями по ее горящим ягодицам, и только потом от осознания.

Мне гадко. Меня передергивает от одного воспоминания, и хочется забиться в какой-нибудь пыльный темный угол, но даже сейчас у меня между ногами горячо и влажно. Ей должно было быть больно – она так сжимала ноги, что я двигала руку рывками, ногтями царапая и раздвигая чувствительную и почти сухую, слегка смоченную только потом кожу, а Шиори приглушенно и как-то совсем безнадежно подвывала, извиваясь подо мной и отчаянно пытаясь вывернуться, но меня это только сводило с ума еще сильнее. Хотелось причинить еще больше боли – за все сразу: за ее глупость, за ее наивность, за то, что она смела не видеть, но больше всего за то, во что она превращала меня, и я, не сдерживаясь, впилась ногтями во все, до чего смогла дотянуться, ощутила пальцами курчавые волоски и, неожиданно совершенно по-животному взъярившись на то, над чем она уж точно тогда была не властна, скрючила пальцы, уже не просто царапая, а глубоко впиваясь в такую нежную там кожу. И, воспользовавшись тем, что Шиори на секунду просто ошалела от этой боли, резко, изо всех сил распрямив руку и плотно прижав пальцы друг к другу, грубо двинула их вперед и вглубь, внутрь нее, и почти кончила, почувствовав, как ее бедра судорожно сжали мое запястье. До черных кругов в глазах хотелось просунуть другую руку себе между ног и тереть там, тереть, но я не могла отпустить бьющуюся от боли Шиори, и, разъярившись еще больше, снова двинула руку вглубь, пальцами натолкнувшись наконец на сопротивляющуюся натянутую плеву, и от этого снова едва не кончив.

Теперь я точно знала, чего хотела. Она должна была расплатиться. Она должна была мне, и я собиралась потребовать долг прямо сейчас. Я хотела вглубь, внутрь, в нее, и готова была процарапать туда дорогу ногтями, если понадобиться, поэтому, почти вытащив руку, хрипло дыша, с остервенелой силой вогнала ее снова, уже врезаясь в пружинящую плеву ногтями, проталкиваясь внутрь, раздирая.

Если бы я не зажимала ей рот рукой, она кричала бы даже сквозь забившее его покрывало. Ее трясло – она едва не столкнула меня одной из выворачивающих судорог, но не воспользовалась этим, потому что совершенно не соображала, просто помешавшись от боли. Вопя, задыхаясь и давясь слюной и шершавым грубым покрывалом, которое я все сильнее запихивала ей в рот, боясь, что ее кто-то услышит, Шиори билась подо мной, комкая постель и выворачивая себе руки из суставов. Думаю, растяжения – это самое меньшее, чем она могла отделаться на утро – а знать не знаю, я предпочла забыть, все и совсем.

Она извивалась обезумевшим угрем, даже не стараясь освободиться, просто инстинктивно, истерически, ничего не понимая, всего лишь пытаясь сдвинуть ноги, вытолкнуть то, что разрывает изнутри, но не могла даже этого – я не позволяла. Я знаю, как это – чувствовать, как что-то слишком большое, не способное вместиться в таком еще тесном проходе, разрывает, продираясь глубже, как это больно и как хочется только одного – вытолкнуть это, слезть, сползти с раздирающих пальцев. Как кажется, что все внутри просто рвется, не выдерживая, как жжет разорванные края, и в итоге не остается ничего, кроме судорожного желания извиваться, панически-бестолково пытаясь избавиться, вытолкнуть, сползти.

Умудрившись извернуться так, чтобы повалить ее на спину с раскинутыми ногами, а самой придавить сверху, я остервенело-радостно загоняла в нее пальцы, чувствуя, как там мокро, и слыша, как хлюпает кровь. Мне невыносимо хотелось вытащить руку и слизать с нее алые разводы, но я просто не могла остановиться. Все глубже и легче с каждым движением, рыча от запредельного наслаждения ее хрипящим криком, судорогами, биениями, в каждом из которых она сильнее и полнее прижималась ко мне.

А потом… Потом я на секунду выпрямилась, чтобы накрыть ее собой удобнее и на мгновение ослабила хватку, а она дернулась слишком резко, больно стукнув меня коленкой по спине так, что я едва не слетела с нее, впечатавшись головой в спинку кровати. И это снесло последние мои тормоза. Резко, с хлюпаньем вытащив окровавленную руку, я изо всех сил наотмашь ударила Шиори по лицу.

Это было пьяняще. Животно-пьяняще – до судорог и желания впиться в горячую плоть. Хлопок, горящая от удара ладонь и закатившиеся глаза на мокром от слез лице со смазанным кровавым пятном. Красные зареванные глаза, блестящие щеки и вспухающий след ногтей. Беззащитная. Униженная, испуганная и беззащитная.

Одной рукой – красной от ее крови – я, не останавливаясь, ритмично, так, что моментально вспухали следы от моей ладони, а ее голова моталась из стороны в сторону, лупила ее по щекам, а другой, в том же ритме, лихорадочно, почти что судорожно, терла себя между ног. Сухие несмотря на обилие крови шлепки и лихорадочное хлюпанье смешивались, одновременно заглушая и мое тяжелое дыхание, и ее задыхающиеся стоны, пульсируя в ушах.

Кончая, я подумала, что умру от остановки сердца. Правда – первый и последний раз с моего первого оргазма.

Жаль, что не умерла.  

Я уезжаю последним вечерним автобусом и никто не провожает меня, потому что никто не знает, а Шиори все еще сидит на моей постели.               

А потом она вернулась. Сумасшествие, глупость, маразм – я и сама бы так подумала. Но она, правда, вернулась.

- Кто это?

Кажется, я выдернула эту малявку из толпы прямо за косу – я не помню, я тогда вообще едва не потеряла сознание, впервые в жизни. Все вокруг мгновенно расплылось от одного абриса силуэта в толпе. Девчонка попыталась трепыхнуться, но, увидев, что это я, замолчала, только нерешительно попытавшись дотронуться до моей руки, все еще сжимавшей в кулаке ее волосы – Дзюри-семпай позволено все.

- Та, с каре? Это новенькая. Она позавчера приехала – перевелась откуда-то, я точно не знаю, Дзюри-сама. Вам от нее что-то нужно? Я могу помочь? Дзюри-сама? Дзюри-сама!

Я не слышала. Кажется, она преданно заглядывала в глаза и лепетала про помощь. При других обстоятельствах я бы не отказалась – мне было все равно, с кем спать, а теплые восторженные маленькие девочки так напоминали… Но тогда я просто не слышала. Слишком занята была попыткой убедить себя, что есть и мир, и я, потому что реальность просто расплылась каплей акварели в луже, а я забыла, как дышать. Этого просто не могло быть. Просто не могло. Не могло.

- Дзюри-сама?

Я вою поэтому. Не из-за вины – нет того, чего я не могла бы себе простить, уж это-то я поняла давным-давно. И не из-за унижения – какое унижение, если я сама легла перед ней, как мартовская кошка – я даже не жалею, хотя все внутри горит до сих пор при каждом движении. Ну так это не впервой, так даже лучше. А сдохнуть я хочу от того, что моей нежной наивной Шиори больше нет. Совсем нет, нигде – и не будет. Я убила ее тогда. А то, что сейчас она… Я действительно жалею, что не умерла тогда с ней.

- Мое почтение, Дзюри-сама!

У моей Шиори никогда не было этого голоса солдатской шлюхи, готовой раздвинуть ноги перед каждым за полчашки риса, а потом вцепиться в подергивающееся в оргазме горло и перегрызть, чтобы забрать остальное.

- Шиори…

- Узнали – я польщена. О вас ходят легенды, Дзюри-сама! Я была поражена! Невероятно лестно, что вы помните обо мне до сих пор.

И взгляда этого – голодного, презрительного, лисьего – не было. Он страшный – в нем боли не бывает, совсем. Злость, ненависть – да, а боль никогда. Лисица. Оборотень. Сучка. Сучка, которую я убивала в себе. А она выбралась. Неужели тогда? Неужели я сама ее выпустила? Неужели она вышла с той грязной слизью, которой я сочилась? Я сама… Неужели я сама?...

- Ты… здесь…

- Я перевелась, Дзюри-сама. У меня были на это некоторые причины. И, кстати, хорошо, что мы встретились – именно о них я и хотела поговорить.

- Да…

- Идемте, Дзюри-сама!

Это доставляло ей удовольствие. Она как будто чертила по мне горящие полосы своими длинными красными – вульгарно-шлюшечьими – ногтями каждым этим «-сама». Медленно и сладострастно облизывая губы. Звук – полоса, звук – полоса. А я… Я молча корчилась, истекая.

- Мне нужно, чтобы ты сдала дуэль Утене.

- Что?

Я, правда, не поняла. Я просто не помнила. Утена, Академия, Невеста-Роза – я не вспомнила, пока она не сказала, и все равно слова казались знакомо-бессмысленными, как если самое обычное слово повторяешь столько раз, что оно теряет всякий смысл. Дуэль? Утена?

- Завтра ты дерешься с Тендзе Утеной. Я хочу, чтобы ты сдала ей дуэль.

- Отказалась?

- Сдала. Она должна верить, что выиграла. У тебя.

- Но я…

- Заткнись. Хочешь меня?

А я молчала. Чары оборотней. Я просто не могла говорить.

- Конечно, хочешь. Уж это-то я могу определить. Спасибо – сама бы я никогда этому не научилась.

Лисица самодовольно ухмыльнулась, радуясь тому, как сильно ненавидит, а я продолжала молчать. Она была права. Оборотни умеют это. Их лисьи носы чуют слизь. А я, кажется, пропиталась ею вся. Такое не смоешь, ничем. Еще с того раза я вся пропиталась грязной сладковатой, как подгнившие фрукты, слизью, и теперь эта проказа никогда меня не оставит – она сама начинает сочиться из меня, стоит мне увидеть острый лисий нос моей сучки. И для нас нет лепрозориев. Ни для меня, ни для нее. Хотя какой лепрозорий, если у нее и могилы-то нет. Только грубое фактурное покрывало, отпечатавшееся на щеке четче, чем любой шрам.

- Решай. Завтра ты сдашь дуэль Утене, а сегодня я тебя трахну. Думай.

Мне физически больно – от каждой ее грубости, от каждого движения губ шлюхи. Она переспала со всеми старшими в нашей старой школе – я спрашивала, вынюхивала и не могла остановиться. Она переспала с каждым парнем и разрушила все, что сумела, у каждой девчонки. Это заняло много времени – три года, - но она и не торопилась. А потом, когда все было закончено, а ненависть сгустилась до мутного чада, перевелась сюда.  

- Зачем?...

- А тебя е*ет? Хотя цени – скажу по старой дружбе. Я хочу Тоогу, а эта соска-Невеста хорошо захомутает дуру-Утену. С Сайондзи все сладилось, теперь нужно, чтобы сладилось с тобой. Где ты живешь?

- В северном… корпусе…

- Чудно. Одна?

- Да.

- Тогда пошли. Или ты откажешься?

Ты не удержалась, да? От этого последнего пинка. Это лисья слабость – обжечь лежащего врага еще и струей мочи, но ты не можешь отказать своим слабостям – ты их слишком любишь…

- Не смей! – шипишь ты, когда я тянусь к выключателю. Я могла бы и догадаться. Конечно, любовь моя, ты не любишь свет. Твои лисьи глаза видят и в темноте, а показывать свой оскал – нет, пока нет, ты же перестраховщица, любимая. Я еще могу понадобиться, а ты слишком хорошо знаешь, что этого я не выдержу.

- Ложись.

Меня трясет. Я не знаю от чего – то ли от потрясения, то ли от страсти, то ли от ужаса. Мне так хочется обнять тебя. Господи, ты всего лишь лисий труп, а мне все равно хочется обнять, прижав к себе. Какая разница – я и так перемазана дрянью, та, что покрывает тебя с ног до головы, ничего не изменит! Это малодушно и жалко, я знаю, но мне слишком больно, чтобы не попытаться. Это ведь так нормально – обнять, одной рукой медленно скользя по неторопливому изгибу поясницы, а другой поглаживая за ушком, там, где только начинается твое яркое каре. Обнять, чтобы чувствовать, как ты дышишь, и перекатывая на языке, как хорошее вино, выпить эти шершавые секунды прислушивающегося ожидания, пока чьи-то губы наконец не решатся.

Ты отшатываешься от одного моего движения, и стоишь молча так долго, что мне кажется, не сумеешь подавить первый инстинкт – вцепиться когтями в горло.   

- Еще раз трепыхнешься, и я уйду.

Я же… Я же все для тебя сделаю… Ты же знаешь… Ты же оборотень, ты знаешь все. Почему?

…тебе бывает хорошо Шиори? Или я убила всю тебя? Всю?

- Ложись.

На спину. Ненавижу. Как угодно, только не так. Ты чувствуешь. У тебя потрясающий нюх – ты способна учуять все унизительное за мили и годы. Господи, что же такого я должна была совершить, чтобы мой оборотень стал таким?! 

- Раздевать тебя я должна? Или через трусы тебя устроит?

- Зачем?...

- Заткнись. Вперед.

Теперь меня уже колотит, и пару секунд я даже не могу поймать резинку – руки срываются, и я, кажется, даже царапаю себе бедро. Интересно, а запах крови она чует?

- Оставь, - когда я пытаюсь стянуть и юбку – боженька, откуда? Я же не ношу юбок, никогда! Эта единственная. Так почему сегодня?! Как?! Откуда весь этот сюр? – Давай.

Минуту я не могу просто вдохнуть, и ноги никак не желают сгибаться в коленях, дрожа и разъезжаясь.

- Мне долго ждать?

Она лжет, играясь – на это она может смотреть вечно. Тебе это снилось, Шиори? Так же, как мне снилась ты? Только тебя я видела смеющейся и выворачивающейся из моих рук. Хотя это ничего и не изменило. Но тебе, я думаю, я снилась именно такой.

  - Шире, мне неудобно. Опа! Уже потекла. А мину корчила!

От ее первого прикосновения я едва не сгибаюсь пополам, так меня встряхивает. Не знаю, приятно ли мне – там как будто содрали кожу. Я клялась не кричать, клялась все то время, что мы шли, но теперь не выдерживаю и, резко поворачивая голову, утыкаюсь лицом в покрывало, стискивая зубы. И все равно подаюсь навстречу ее пальцам.

- Опаньки! – зло восхищается она и, издевательски, так, чтобы потом воспоминанием было еще больнее, еле ощутимо проводит тремя сложенными пальцами длинно сверху вниз, заставляя черных мушек, пляшущих у меня перед глазами, от моментального жара взорваться яркими и острыми, как стальные иголки, вспышками, а потом – резко, одним пронзающим движением до самого дна – выпрямляет все пальцы, сжимая, и всаживает их в меня.

Я и так не контролирую свое тело, не успевая даже осознать, что оно делает – я в какой-то острой фиолетовой мути, замедляющей все, кроме ощущений, поэтому почти не понимаю, что меня просто скручивает, выгибая. Чувствую только, как рвется что-то внутри и из разрыва выплескивается злое, больное, обжигающее – как гной – и растекается там, внутри, выжигая до дымящейся боли. Я едва не ломаю зубы, сжимая ими грубое покрывало, из глаз льются такие же больные дымящиеся слезы, обжигая и щеки, но слезы в глазах – верный способ поймать оборотня, и я слышу, как моя мертвая лисица-Шиори сбрасывает человеческую кожу, совсем по-лисьи шипя и царапая меня когтистой лапой, той, которая снаружи, требуя, чтобы я снова раздвинула сжатые судорогой ноги.

Все вокруг пылает, даже слезы, поэтому я сквозь вибрирующий жар вижу, как впитывает, втягивает боль черный нос на рыжей пушистой, вымазанной в чем-то буром и липком морде, но я боюсь, слишком боюсь ее глаз, поэтому отворачиваюсь, зажмуриваясь, а она уже по-человечьи плюет:

- Хочешь, чтобы я ушла?!   

И я, корчась, выворачиваясь, чтобы этими корчами обмануть ненавидящее оборотней тело, раздвигаю ноги, но они снова смыкаются, их сводит почти что судорогой, и я уродливо извиваюсь на постели, но только бедрами, потому что совсем не могу повернуть закостеневшие плечи и голову – иначе придется разжать зубы, а тогда истеричный, на грани, спазм, который сейчас стискивает крик, взорвется, и мои мышцы разлетятся, превращаясь в бессильные студенистые ошметки, и я буду кричать, запрокинув голову, кричать, как умирающее животное, выпуская боль, выташнивая ее, а я не могу, нельзя, мне этого нельзя…

- Ну?!

И я уродливым спазмом все-таки изворачиваюсь, обманываясь и раскрываясь, и она, пьяная от моей боли, забыв, что нужно играть холодное презрение, жадно ныряет в меня снова, протискивая, раздирая, грубо раздвигая каменно-перекошенные, сведенные судорогой закрывшиеся мышцы. Где-то, где вокруг фиолетово-темно, и нет ни стен, ни дверей, а только взрывающиеся вдалеке звезды, я слышу, как она быстро и жадно дышит, вывалив изо рта на вытянутой вымазанной морде подрагивающий язык, но здесь я вою – как животное, как бесконечно рожающая и успевшая сойти с ума от безнадежности прекратить раздирающее ее движение женщина – глухо, уродливо, безразлично ко всему и всем – но тихо, глухо, в стиснутое до скрипа зубами покрывало. Меня как будто две, три, десять, десять сотен – во взрывающейся черноте, в темной, пахнущей гниющей падалью лисьей норе, из которой наружу ведет только слишком узкий, чтобы протиснуться, выход, на влажной от пота и крови постели, в горячей, со сладковатым сытым дыханием, и острой, вонзающейся в самую глубь меня острыми желтыми клыками лисьей пасти…

Девочка моя, любимая, недостижимая, самая лучшая, самая чистая, Шиори, Шиори, Шиори, Шиори, Шиори…

А потом все обрывается, и я, на секунду ошеломленно перестав дышать, через пустоту и чуть-чуть недобезумие понимаю, что все закончилось, и ничего больше нет. Как будто последним движением острый, отполированный плотью бесчисленных жертв клык разорвал один самый главный мой нерв – и меня выдрало отовсюду, из всей десяти сотен мои миров – бросив пустую, вздрагивающую, но ничего не ощущающую, на мокрую жесткую кровать. Как будто меня выключили, поймав за мгновение до того, как я стала Буддой, вынырнув из ощерившейся гвоздями и лезвиями хищной сансары, которой я приносила последнюю искупительную жертву. Выдрали, оставив на лезвиях мои нервы – все до единого. И один главный. Не во мне – а там, куда я никогда больше не попаду. Как в детстве, когда я, с видом юного любовника фортуны взобралась на круглый парапет мостика, небрежно раскинув руки, а потом, сама не успев понять, что не удержалась, поскользнувшись на не разбитой смотрителем наледи, нелепо, головой вниз, рухнула в ледяную воду. В те пять секунд до того, как милосердная вода вытолкнула меня в руки обезумевших от ужаса родителей, я раз и навсегда поверила в Будду, потому что сама едва им не стала, в такое легкое невесомое ничто обратилась душа, выброшенная из заледеневшего с остановившимся сердцем застывшего тела. И опять, опять, опять…

Я не чувствовала ничего. Я ощущала, как спазмами болезненно сокращается что-то внутри, как саднит между ног, которые я так и не смогла сдвинуть, как судорогой свело шею и челюсти – и не чувствовала ничего. Как будто я робот и меня поставили на запись, и теперь я добросовестно фиксирую что-то чужое, которое должна принять и донести.

- Дзюри-сама.

В первую секунду я даже не поняла, что может быть еще кто-то живой. А потом – как ледяной воздух после выпившей дыхание воды – меня раздавило болью, отчаянной, непереносимой и такой ненавистно, но все же освобождающе-женской, когда она ухмыльнулась в темноте и, медленно, не торопясь, наслаждаясь, потянула на себя подол моей юбки и с небрежной размеренностью, смакуя, тщательно вытерла об него руку.  

- Шиори…

- До завтра, Дзюри-сама. Я свою часть заплатила. Ваша очередь.