Когда Уна яркой экзотической птицей выпархивала из фургона колдуньи, тонкая цепочка, обвивавшая ее правую лапу, волочилась по земле. Лететь приходилось низко, уворачиваясь от кустов и веток деревьев, а иногда и от незнакомцев, тенями кравшихся в опускающихся сумерках. Голос в ее голове — тягучий, с хрипотцой, совсем не похожий на ее собственный — коротко командовал «направо», «налево», изредка отпуская комментарии в духе «черепаха!», «тобой не прочь полакомиться вон тот мохнатый молодчик в цилиндре» или «да быстрее же!».
Едва Уна добиралась до цели, как ее спутница, высокая и темноволосая, в алом, под цвет губ, платье, нетерпеливо задергивала полог невидимости, скрывавший место их встречи от любопытных глаз, оборачивалась и пальцем подзывала Уну к себе. Та усаживалась на белую, как мрамор, и такую же холодную ладонь, чтобы в следующий миг ощутить прикосновение тонких пальцев к своей уже человеческой щеке. Уна поднималась с земли, отряхивая бело-голубое платье, потягивалась и доставала из кармана зеркальце.
Она поправляла прическу, шевелила аккуратными, похожими на кошачьи, но более закругленными, ушами и любовалась собой. В такие моменты спутница отшатывалась. Она терпеть не могла зеркала, стекла, отполированный до блеска металл, даже воду — все то, в чем могло появиться ее отражение. Однажды, когда та уже спала, Уна не удержалась и поднесла к ее лицу зеркальце. Ровная гладкая поверхность, чуть затуманившись, послушно показала старое, иссеченное морщинами лицо, крючковатый нос, нависший над тонкими, похожими на высохших дождевых червей губами, две огромные бородавки на полщеки и редкие грязно-серые волосы. Уна только вздохнула — она тоже не любила бы свое отражение, будь оно таким.
Эти короткие несколько минут с зеркальцем в ладони были единственными, когда условия диктовала она. Впрочем, Морваннег — Уна знала, что это не настоящее ее имя, но в нем слышались крики чаек и гул холодных зимних волн, и оно удивительно шло своей хозяйке — была присуща странная, извращенная справедливость. И если одной рукой она протягивала спутнице кружку с дымящимся, неестественно-оранжевым чаем, то в другой непременно была точно такая же для себя.
— Трава лимбус? — спросила Уна, отпив: ей даже в голову не пришло отказаться.
— Помогает от лихорадки, — кивнула Морваннег. От горячего напитка щеки ее утратили привычную бледность.
И обе они хором закончили, точно произносили общую на двоих шутку:
— Кто ее отведает, тот в течение нескольких часов не сможет говорить ничего, кроме правды.
Уна прыснула, ее звериные, поросшие мягкой темной шерсткой уши дернулись, прижались к голове.
— Почему ты не спрашиваешь, что еще за травы я добавила в чай? — в сумерках темные глаза ведьмы сияли, как черные звезды на небе, затягивали, гипнотизировали.
— Потому что их я знаю и так, — шепнула Уна, отставляя кружку. Тонкая серебряная цепочка, спускавшаяся от запястья к лодыжке, едва слышно звякнула в вечерней тишине. Женьшень, горянка, кошачья головка — непременные спутники каждого любовного свидания, где один из партнеров не уверен в другом или в себе. В их случае — совершенно излишняя деталь. Уна змеей скользнула вперед, собрав тепло остывающей земли и капли росы с высокой травы, привстала на цыпочки — обе темноволосые, бледнокожие, красивые яркой диковатой красотой, они различались лишь ростом — и осторожно поцеловала ярко-алый рот. Морваннег выдохнула ей в губы что-то неразборчивое: «давно пора» или, может, «дура», и прижала к себе. Ее тонкие бледные руки держали крепко, а пальцы впивались в предплечья, оставляя синяки. Уна кривилась, пойманной птицей билась в чужих объятьях, и неясно было, кому это мнимое сопротивление доставляло больше удовольствия.
В их поцелуях не было притворства: жадные, быстрые, недоспелые, как июньские яблоки; укусы сменялись нежными, почти невесомыми прикосновениями, и снова укусами. Когда времени мало, ценишь каждую секунду, проведенную вместе. Когда первый жар страсти еще бушует на углях, оторваться друг от друга — преступление. Когда оба этих условия схлестываются, а в твоих объятьях ведьма, сохранить даже каплю здравого рассудка невозможно.
— Почему у тебя такие красные губы? — бездумно спросила Уна, отстранившись.
Морваннег ответила, и Уне стоило бы серьезнее отнестись к ее словам, ведь трава лимбус не дает соврать:
— От пролитой и выпитой мной крови.
Но там, где одно проклятье оплетает запястье невесомой серебряной цепью, второму уже нет места, и Уна бесстрашно подставила любовнице шею. Алые губы коснулись ее, лаская, вычертили руну на светлой коже, и Уна вздрогнула от их ледяного прикосновения. Холод чужих губ перламутровым облачком скользнул под кожу, пробрался до самого сердца и остановил его. А потом запустил снова, но теперь в крови бежали кристаллики льда, острые, колючие, царапавшие вены изнутри.
Уна хотела узнать ответ на свой вопрос, и она получила его, но вместе с ним — кое-что еще.
Она расшнуровала и стянула через голову простое бело-голубое платье, небрежно бросила его в траву. Теплый вечерний ветер ласкал ее кожу, и Морваннег шикнула, прогоняя повесу: этой ночью, равно как прошлой и будущей, любовница принадлежит лишь ей одной. Под жадным, яростным взглядом Уна по-кошачьи лениво прикрыла свои светло-лиловые глаза. Темнота, окутывавшая ее снаружи, вязким туманом хлынула внутрь.
Когда влажный рот коснулся ее уха, Уна едва удержалась от вскрика. Чувствительные уши реагировали на каждое дуновение, каждое прикосновение. Первая судорога наслаждения, бритвенно-острая, почти болезненная, пронзила ее тело. Довольная, ведьма торжествующе рассмеялась у нее над ухом и легко толкнула в грудь, заставляя опуститься на траву. Длинная, дикая, та царапала кожу, норовила оплести руки и ноги, венком скользнуть по волосам и петлей обвить шею.
Секунду ничего не происходило, и Уна открыла глаза — она знала, что Морваннег хотела этого. Ведьма, высокая и стройная, нависала над Уной. Алое платье светилось редкими опасными искрами, похожими на звезды в небе, на огни святого Эльма в предгрозовую ночь. Она пальцами провела по шнуровке, та послушно распуталась сама, и платье змеиной шкурой скользнуло к ее ногам. Морваннег переступила через него, обнаженная и прекрасная, опустилась на траву и привлекла Уну к себе.
Ее кожа пахла стылой северной водой и паутиной, дыхание согревало щеку, а грудь с темными напряженными сосками крепко вжималась в Унину. Когда рука скользнула в ее трусики, Уна громко выдохнула, всем телом подаваясь навстречу прикосновению. Она едва заметно дрожала и двигалась снова и снова, вжимала чужие пальцы в себя, терлась о них.
Первый оргазм облачком пара сорвался с ее губ, и, проследив за тем, как оно рассеялось, Морваннег тихо спросила:
— Что бы ты хотела сделать со мной?
Быть может, Уна и хотела рассказать о чем-то другом, но трава лимбус, еще никому не принесшая блага, сорвала правду у нее с языка.
Уна дрожала от ночной прохлады и говорила спокойным, размеренным голосом, словно зачитывала главу из скучной книги:
— Я хотела бы пронзить твое сердце длинным острым ножом, отлитым из серебра, отчаянья и мести, и смотреть, как жизнь капля за каплей будет покидать твое тело. Как поредеют и выцветут до седины волосы, как покроются желтым налетом и источатся зубы, как вздуется морщинами и пятнами лицо. Как обвиснет гладкая кожа рук, груди превратятся в узловатые древесные наросты, а ногти искрошатся и почернеют. Годы покидали бы твое тело, а я стояла бы и смотрела, не помогая и не добивая тебя. До самого конца.
Она замолчала, жалкая, напуганная той правдой, что только что узнала о себе, а Морваннег улыбалась, властно и ликующе.
— И ты все равно хотела бы меня?
— До самого конца, — повторила Уна, а потом алые губы накрыли ее, побелевшие и дрожащие; пальцы сжали сосок, и все слова, которые только остались у нее на языке, рассыпались и исчезли.

Рано утром, когда белый, как молоко, туман стелился по долине, а Морваннег все еще крепко спала, Уна повела своими мохнатыми, звериными ушами, склонилась над любовницей и прошептала:
— Я получу от тебя то, что хочу — топаз Власти Штормфорта для моего сына. И прокляну за это. Сначала тебя, потом себя.
И пусть действие травы лимбус давно выветрилось, и услышать ее мог только ветер, леди Уна из Штормфорта, старшая дочь восемьдесят первого правителя и будущая мать восемьдесят второго, говорила чистую правду.