Когда раздался телефонный звонок, Реби как раз готова была кончить. Она уже почти ощущала, как горячий шарик оргазма взрывается в животе, мышцы раздвинутых так широко, как возможно, бедер ныли от натяжения, а пальцы внутри двигались так замечательно, ритмично и настойчиво, в такт ее собственным движениям, что Македонская чуть приподнялась и задержала дыхание, предвкушая, как их ритмы сольются резонансом в волну оргазма, которая омоет все ее тело до кончиков поджавшихся пальцев и цветных пятен под зажмуренными веками – и предвкушение это было таким всепоглощающим, что она даже сперва не поняла, что дивные движения закончились, оргазм очевидно не состоится, а пальцы явно покинули место столь сладкого и приятного пребывания.

В любых других обстоятельствах Реби, конечно, не допустила бы такого: во-первых, не растеклась бы до лужицы подрагивающей биомассы, во-вторых, с самого начала не выпустила бы бразды правления из рук. Она вообще всегда любила не так, презрительно кривясь на девчачьи обжимания и сопливый розовый сироп. После ее секса должны были оставаться синяки и красные полосы, он вообще больше походил на схватку и на грани фола игру в изнасилование, тем более с равным – а уж русская явно была равной как минимум.        

Однако именно Балалайка – последняя, о ком Реби могла бы думать в таком контексте – научила ее другому: нежности, полутонам, оттенкам, медленным волнам, даже гурманству.

Потом Реби поняла, почему – еще до того, как русская, кривовато ухмыляясь и даже не предупреждая о том, где окажется ребеккин язык, если не удержится за зубами, рассказала. В конце концов, Македонская слишком упорно сбивала и счищала с себя те же шрамы, чтобы не понимать, отчего женщина каменеет, когда ее хватают за волосы или слишком сильно стискивают кожу. Правда, сначала думала, что это паника – пока не поняла, что попытка взять под контроль первое «Убей!». И даже некоторое время тешилась самолюбивой мыслью, что не такая уж железная Балалайка, если ей, китайской уличной девчонке, гораздо проще оказалось совладать с собой – пока не услышала всю историю.

Но обучение и расширение горизонтов для Реби началось гораздо раньше – в тот самый первый раз, когда русская привела ее к себе.

- Никакой грубости, никаких следов, никакой борьбы. Сделаешь что-то из этого – и я тебя вышвырну.

- Какая мы серьезная! – ухмыльнулась Реби,  но Балалайка только пожала плечами:

- Я сказала, ты услышала.

Не услышала, потому что уже через пару минут, которые потребовались, чтобы раздеться, русская зашипела, освобождаясь от хватки в своих волосах, но Реби потянулась за поцелуем – и через мгновение оказалась на полу каким-то расслабленно не пойманным приемом, а Балалайка стояла над ней, прижимая палец к прикушенной – даже не прокушенной! – губе.

- Ты обалдела?! – завопила Реби, поднимаясь и потирая отбитый зад, но русская молча накинула халат, сняла трубку с одного из телефонов, что-то коротко сказала по-своему, а потом дверь открылась и под вопль обалдевшей голой Македонской в комнату вошли трое громил и сразу же невозмутимо и профессионально скрутили ее, блокировав любое сопротивление.

- Эй, ты что, совсем сбрендила?! – еще громче и уже откровенно зло заорала Реби, однако это так ни на кого и не подействовало.

- Выкиньте ее вон, - резко приказала Балалайка, отворачиваясь и даже не глядя на брыкающуюся в руках громил Македонскую. – И барахло.

Третий громила послушно подобрал ребеккины тряпки.

Когда Сержант возник на пороге, Балалайка полностью погрузилась в сизое облако дыма и в бумаги, на автомате стряхивая пепел и иногда задумчиво постукивая пальцами по столу.

- Влада, там твоя девка голая стоит под дверью под дождем и орет, что подожжет дом, если мы ее не пустим.

- Что? – несколько секунд русская непонимающе смотрела на Сержанта, а потом скривилась, бросила сигару в пепельницу и устало потерла лоб. – Черт возьми, Борь, у меня такое ощущение, что я подобрала на помойке котенка: он грязный, невоспитанный, напакостил везде, где только мог, а выкинуть обратно не поднимается рука.

- Пустить?

Через пару секунд совсем голая, промокшая до свисающих прядей, капли на носу и лужи на полу, дрожащая до стука зубов и сиротливо обнявшая себя за плечи Реби стояла посреди балалайкиного кабинета и угрюмо бубнила, глядя на свои же грязные ноги с поджатыми пальцами:

- Прости. Я все поняла. Так не буду. Мне холодно. Я в душ хочу.

Еще пару секунд с какой-то кривой усмешкой полюбовавшись на капли, падающие с волос, неосознанно растирающие плечи ладони и мурашки даже на выбритом лобке, Балалайка ровно согласилась: 

- Иди. Полотенце в шкафу.

- Ты придешь?

- Приду.

- Когда?

- Как разденусь.

- Иду.

На утренний вполне резонный вопрос Сержанта «Зачем?» Балалайка ответила, что животное агрессивно, своенравно, но не безнадежно.

И вот теперь, вопреки тому, что Реби, поражая саму себя, была ласкова и послушна, как самая милая домашняя кошка, она, медленно возвращаясь из эротического дурмана, обнаружила себя подло брошенной на самой грани.  

- Собирайся! Времени на душ и подрочить нет – все потом. Давай, давай, Македонская! Время не ждет!

Ошеломленно вытаращившись в потолок – красивый, надо сказать, почти пижонский, - Реби саданула кулаком по матрасу, пинком отправила оказавшуюся под пяткой подушку в стену и взвизгнула:

- Я не кончила!

- Злее будешь! – хохотнула где-то в коридоре русская и уже при полном параде, поправляя кобуру и застегивая пиджак, заглянула в комнату к обалдевшей Реби. – Быстрей! Семь кусков на дороге не валяются, а тебе еще пушку чинить. Одевайся! У меня мало людей.

Реби, и правда, нужен был оружейник, потому что она скорее рассталась бы с парой пальцев, чем с пистолетом, «купив новый» взамен полетевшего, в собственной работе повис мертвый штиль, подработки давно отдали концы, и семь штук вовсе не стали бы лишними – но черт же возьми!

- Bliad’! – злобно крикнула Реби в коридор, приподнявшись на локтях, и оттуда сразу же раздался смех Балалайки:

- И это мне говорит голая женщина, которая еще не сдвинула ноги и из которой я только что вытащила ладонь? Ты плохо учишь русский мат, Македонская! Давай!

- Я и давала, - зло буркнула та уже, считай, про себя, поднимаясь, натягивая мокрые трусы, выловленные из-под кровати, мятые шорты, быстро шнуруя ботинки, пойманные по разным углам, и кривясь от омерзения.

В машине Реби демонстративно хмуро курила в окно, а Балалайка, мгновенно собравшись, вводила ее в курс дела.

Как оказалось, «мало людей» - это изрядное преуменьшение. Считая саму Балалайку, ее неизменного тенью Сержанта и Реби, их было четверо: придурки, рискнувшие без серьезной крыши связаться с русской мафией, выбрали почти идеальный момент, чтобы обчистить русский склад,  потому что все главные силы Отеля Москва были отправлены для решения совершенно другого вопроса. Вернуть их можно было бы лишь к вечеру следующего дня, но посудина умников давным-давно растаяла бы за горизонтом – поэтому действовать нужно было быстро. Балалайка давно ждала, когда крысы зашевелятся – но не думала, что кто-то ее сдаст, и они выберут такой удачный момент.

Машину остановили в переулке, один из русских что-то передал по рации, и через пару минут к ним подсел еще один, с биноклем на шее, что-то заговорил по-своему, но после отрывистого «По-английски» понятно сообщил, что опасного народу тринадцать человек на первом и трое на втором этаже, остальные – перепуганные клерки-китайцы, рассказал об оружии, о том, что катер загружен и почти готов к отплытию и о том, что тихо снять всех через окна не получится, поэтому придется работать контактно, причем всем, кроме водителя. И злая Македонская не сумела сдержаться, насмешливо порадовавшись, что, кажется, живьем увидит знаменитую Балалайку в действии, а не только в машине или у телефона. В ответ же получила только сосредоточенное «Вперед».

Осмотревшись еще раз и убедившись, что непредвиденностей не будет, оперативная команда тихо вскрыла черный ход и остановилась у поворота.

«Ну что? Понеслась?» - ухмыльнулась Реби, крутанув на пальцах Береты (боевую правую и запасную, вместо раненой подруги, ради которой сейчас и старалась), и как-то внезапно расслабившаяся и враз ставшая беспутно злой и веселой, какой Ребекка ее еще не видела, Балалайка рассмеялась, хмыкнула, что хорошо иногда тряхнуть стариной, одним движением плеч смахнула свою извечную шинель и отмахнулась от на русском возражений Сержанта, достала пушку и насмешливо подмигнула Реби: «Вдвоем. Только ты и я».

Та удивилась – она помнила, как ошалело смотрела на балалайкины десять из десяти в одну точку с разворота и после водки в тире, куда они как-то ночью надумали спуститься, дабы развлечься и поспорить. И помнила в ответ на своё «А почему ты почти не стреляешь?» объяснение «Ты боевик, Македонская. Если ты не стреляешь – ты слажала. А я командир. И если стреляю я, значит, грош мне цена, как командиру».

Но, кажется, и командиры скучают. И от такого предложения адреналин мгновенно вспыхнул в обеих, и они рванули, по коридору, кувырками мимо дверей, огнем снося всех, кто смел сопротивляться, то напротив, то спина к спине, на удивление слажено, как будто работали в четыре руки не первый раз. Они буквально вынесли весь первый этаж, взлетели на второй – но там самоубийц не нашлось, иронично белые китайцы драли трясущиеся руки вверх, лопоча что-то про «не надо» и «сдаются» - и женщины замерли, тяжело дыша, аж подрагивая от адреналиновой бури – и, одинаково оскалились от злобной радости, падая, когда пуля из окна чиркнула Балалайку по виску, разнеся картинку в стекле со стены и порезав осколками плечо Реби.

Они зачистили и соседнее здание, мстительно подпалив офис идиота, которому хватило ума сдать помещения людям, связавшимся с Отелем Москва – а потом, убедившись, что все сделано, отправились пить.

Утром зеленоватая в болотную жижу Реби, пошатываясь, выползла из комнаты, наощупь, даже не рискуя открыть глаза, добралась до холодильника и буквально одним глотком вытянула банку пива. Зеленый перешел в стадию плесени, стенка холодильника, к которой Македонская привалилась, приятно разнообразила атмосферу гибели кондиционера, и жизнь, кажется, полегчала.

- Как я… сюда…?

- Русские привезли, - как-то задумчиво выдал Датч.

- Русские… О-о… Напомни мне… потом… никогда не пить с русскими. Хреново.

- Хреново, - так же задумчиво согласился он, и без перехода выдал. – Через час отплываем, Реби. Кстати, разберись с обувью – ее русские не принесли, а на тебе не было.

И с привычной рассудительной флегматичностью направился в док, оставшись равнодушным к горестному, переходящем в хрип стону за спиной.

Но даже в этот момент Реби ни на секунду не пожалела, что в тот их первый раз, когда Лагуна снова работала на Отель Москва и Балалайка увозила уставшую, но довольную Македонскую, расслабленно откинувшуюся на заднем сидении, и русская, насмешливо и вопросительно усмехаясь, положила ладонь на ее грудь, Македонская только чуть приоткрыла глаза, провоцирующее ухмыльнулась «И?» - и со вздохом снова расслабилась, почувствовав пальцы на голом животе. Оно того стоило.