"Я понимаю, что быт мой асимметричный,
Проем у двери - зверной, окна окоём – птичный…"

Птичка прыгает с ветки на ветку и пронзительно пищит – тивить-тивить-тивить. Беззаботная, безмозглая пташка – когда-то ты хотела быть такой. Бегать по дому с глупыми визгами, пачкать платье соком ворованных вишен, кокетничать с гостями отца – что там еще делают настоящие, живые девочки?
«Ах, какая ягодка, ах, какая шалунья, ах, какая лапочка» – вот что про таких говорят.
А еще их любят, по-настоящему любят, хоть и бранят, и в угол ставят.
Тебя никогда не ругали, потому что не ловили. Хорошо умела выкручиваться, маленькая старушка с кристально честными глазками, и за все твои проделки отвечали братья. Знали, кому обязаны, но ничего не могли поделать – девчонок не бьют и на дуэль не вызывают…

Часть 1.

"Конечно, ты мастер боя, а я ночное апноэ,
Ты каждым пальцем готов и убить, и быть убитым,
А я каждой клеткой люблю и хочу быть любимой".

- Сударыня, будь будуар театром, а мы - актерами, я бы сказал, что первый акт не за горами и самое время… гм… облачаться в костюмы.
Вздрагиваешь – по привычке. Не оборачиваешься – еще насмотритесь. Улыбка змейкой скользит по губам - что ни говори, а тебе повезло с партнером.
Он долго не вмешивался. Стоял в кулисах и наблюдал, как испуганную, невзрачную тихоню подгоняют под роль, - о Создатель и все его святые! – примы, королевы.
Он первый отметил, как нелепо сидят на тебе пышные черно-белые тряпки, первый высмеял провинциальные манеры, первый сравнил тебя с ягодкой-шалуньей-лапочкой Магдалой, и по его милости к тебе прилипло прозвище «замарашка».
Бывают люди чести, а бывают просто честные, первые сладко блеют и предают, вторые – кусают за дело и заставляют расти над собой. Ты этого не знала и ненавидела кэналлийца истово, всерьез, до проколотых ногтями ладоней и слез в три ручья, когда никто не видит. А ему и не нужно было видеть – все прекрасно знал и от души наслаждался ситуацией. Каково же было удивление, когда вдруг – единственный из своры – начал подыгрывать и подсказывать! Хорошо, вовремя успела сообразить, как с ним надо: ненависть - за поясок, гордость – в железный корсет, слушать внимательно, но не раболепно, и соглашаться на всё, но не сразу.
И все равно с Рокэ очень сложно. Ему весело и все вокруг хорошо? - будет говорить гадкую правду и доводить до слез. Его светлость не в духе и что-то идет не так? – слова не скажет, развернется, уйдет с загадочным видом, а ты сиди – думай, чем не угодила, где ошиблась.

- Действительно – пора.
- Позволь, я помогу.
- Хорошо.

- Какое удовольствие, - думаешь ты, - отдаться в чуткие, знающие свое дело руки. Ни одного лишнего движения, ни единой заминочки. Определенно, в первом маршале Талига пропадает талантливая камеристка. Если бы не чрезмерная исполнительность…

- Какая наглость! – вот-вот, еще не успела подумать, а он уже!... Проворно ловишь нижнюю юбку, сверкаешь глазами, и Рокэ с самой невинной улыбочкой отступает.
- Стремление к достоверности теперь называется так?
- У нас разные представления о достоверности, сударь.
Сударь… Сорок лет сударю, а задрать юбку на зазевавшейся дурёхе – по-прежнему святое, будто вчера из «загона» выпустили!
- Продолжим?
- Пообещайте вести себя прилично.
- У нас слишком разные представления о приличиях, Катари, - пожимает плечами Рокэ. - Но желание дамы – закон, так же как и отсутствие оного. Обещаю быть законопослушным при условии, что ты побудешь сегодня дамой. Идет?
- Дама – еще не значит беспомощная калека, уберите руку…

Подбираешь юбки, и осторожно, так осторожно, словно между ног сейчас окажется не предмет вожделения всех дур Талига, а ветхий грязный стул, седлаешь бедра «любовника».
Что дальше? Мило щебетать о погоде? Поинтересоваться – как дела в войсках? Рассказать новую сплетню? Или немного подразнить?
- Чем больше ерзаешь… – пальцы безжалостно впиваются в талию - сначала до боли, потом до тихого вскрика, и ты бы нипочем не сдалась, но синяки – это так неприятно, - … тем хуже. Тебе, конечно.
- Вы мне угрожаете?
- Предостерегаю, - подчеркнуто вежливо ответствует Алва, а у самого в глазах кошки пляшут, и жилка на шее бьется быстро-быстро. Какая все-таки прелесть эти мужчины. Такие… слабые.
- Значит, приказывать армиям вы можете, а одному солдату – нет?
- Если солдат в глубине души не мечтает переспать с королевой, он или болен, или гайифец.
- Все кэналлийцы приписывают мужскому органу наличие души, или сие - ваше личное суеверие?
- Укушу, - тихо-ласково обещает Рокэ, и хоть вы оба прекрасно знаете, что ничего он тебе не сделает - не посмеет, магия низкого ленивого баритона настраивает на совсем уж игривый лад.
- Не тратьте пыл понапрасну, - доверительно, почти касаясь губами мочки уха, - все знают, что молнии ветру не по зубам.
- Что же прикажешь делать?
- Советую подождать уступки со стороны скал, а если не уступят - взять силой. Воздух всегда найдет… куда проникнуть.
- О-ля-ля, какие забавные фантазии у моей королевы. Впрочем, ты частенько поешь со слов кансильера, а он неравнодушен ко всякого рода извращениям.
- В этом вы похожи, сударь.
- Спасибо, вот теперь я точно ничего не хочу, - интимнейшим тоном сообщает герцог, а в следующее мгновение стряхивает тебя с колен – небрежно, как комнатную собачонку.

«Заходите, Ричард, отвернитесь, Ричард, это не самые роскошные яблоки в Талиге, Ричард, уверяю вас» - представление идет полным ходом, Рокэ играет себя, ты – оскорбленную невинность. Создатель, как скучно стоять вот так – столбом… Какой болван накропал эту пьесу? Ах, простите, эр Август, это были вы…

– Гонец от маршала фок Варзова, очень срочно.
– Стало быть, горит на северо-западе, похоже на правду. Где гонец?
– Заболел, письмо у меня.

«Театр. Мир - театр, а ты – актриса» - повторяешь про себя как заклинание, и держишь, держишь, держишь спину прямо – как учили в детстве. Меняются костюмы, вносят и уносят декорации, но - что в тронном зале, что в молельне, - ты обречена стоять с этой неестественно прямой спиной и «стыдливо» опущенными глазами. В спальне разнообразия больше, но суть, увы, та же – притворство и глупость…
Вот и вся твоя роль, королева. За неё платят жизнью, но нужна ли такая жизнь?
Нужна!

- Ваше Величество, прошу нас простить, – издевательски-вежливый поклон, и Алва с мальчишкой наконец-то убираются вон. Вслед им летят шпильки, ленты и какая-то фарфоровая безделушка – первое, что попалось под руку.
Роль сыграна, можно быть собой, Катари.
Бессильно опускаешься в кресло, берешь в руки томик… Какая ирония – «Пьесы». И тут пьесы, как будто мало обмана и фальшивых страданий в жизни, о них еще и стихи слагают…
- А ведь кто-то, - приходит вдруг неуместная, царапающая мысль, - кто-то в этом злом театре еще не разучился страдать неподдельно. Вот только что, на твоих глазах, скукоживались на огне «правды» жалкие фантазии, и всё это отражалось на бледном веснушчатом лице – как на тарелочке… Мальчишка жалок, но он ЖИВОЙ. Он не видит лжи, он верит, он любит…
Глупый. Бедный. Никому не нужный Ричард Окделл.

~

«Спорили с В. о высочайших предпочтениях, ваш покорный поставил на тощую линарийку, маркиз – на белую полумориску. Кто выиграл? Р. А.»

Ядовитое письмо приютит корсаж, ядовитую усмешку – веер. Но будь ты одна – рассмеялась бы в голос.
Первый маршал не умеет проигрывать, первый маршал не умеет прощаться, первый маршал скорее сделается трезвенником, чем перестанет издеваться над твоими «высочайшими предпочтениями» - всё это забавляет, не более, но оставаться в долгу – значит демонстрировать слабость.
Не доставим, сударь, вам такого удовольствия.
Минутное размышление, и вдогонку уходящей на юг армии летит ответ:

«Линарийка мнит себя вашей нареченной и ждет свадьбы. Полагаю, выиграл маркиз – его сия радость миновала.
P.S. Всего три дня в походе, а уже не делаете различия между женщиной и лошадью. Любопытно, как запоете через месяц. К.»

Через месяц Рокэ будет не до песен, не до веселья, но он будет тебе писать – изредка, из привычки знать даже то, что никоим образом его не касается. А ты будешь отвечать в тон и молиться. Не за победу, за него лично. В дружбу между мужчиной и женщиной наш первый юбочник и повеса верит не больше чем в Создателя, но какое тебе дело? Долги надо отдавать, даже если кредитор горд и забывчив как Леворукий, не в этом ли подлинная честь?
- Оставьте нас, дамы.
Дамы, шурша юбками и кринолинами, чинно ползут к дверям, замыкает процессию тройка новоявленных фрейлин. Рокэ - грубиян, но ведь прав: мать с дочкой - кляча и полумориска. Темные лошадки.
А вот с определением девицы Окделл он, кажется, промахнулся…
- Айрис, вы останетесь с нами. Возьмите молитвослов, тот, в красном переплете.
Скривленные губки, румянец во всю щеку, старомодный реверанс.
- Да, Ваше Величество.
И тук-тук-тук – каблучками по паркету. И снова прячешь улыбку за тонким фасадом гайифского веера. Не линарийка, нет, что-то полегче, повоздушнее.
Кто бы ни была, она тебе нравится.
Может, потому, что вы похожи, словно сестры? Девица напоминает твой дурно выписанный портрет, десятилетней давности, да и поведение тоже: она грезит кэналлийским герцогом – и ты по-своему грезила, она ненавидит соперницу – ты ненавидела их всех. Айрис Окделл не умеет и не хочет скрывать – а тебе бы и в голову не пришло показывать.
Вот и разница, Катари - у тебя мозги кошачьи, а у этой – птичьи.

- Айрис, вы сердитесь на меня?
- Ваше Величество, как я могу… Что вы…
- Конечно, можете, дорогая. Имеете право… Нареченная, будущая жена - угоднее Создателю, чем… я. Ваши молитвы будут услышаны, мои – лишь приняты к сведению. Продолжайте.

- …сохрани воинов под кровом Твоим святым от летящей пули, стрелы, меча, огня, от смертоносной раны, водного потопления и напрасной смерти…- Айрис старательно делает вид, что читает, ты – что слушаешь.
Мирабелла дрессировала дочку на совесть - ничего не умеем – ни лебезить, ни лгать, ни угождать, все кругом – враги, все мерзавцы, но зато Эсператию знаем назубок.
Даже странно, что при таком воспитании, девочка не сдалась и захлопала крылышками наперекор судьбе…

- …Господи, огради их от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена. Господи, исцели их от всякой болезни и раны, от скверны и облегчи их душевные страдания…

Сухой древний текст, озвученный влажными, почти детскими губами – в этом что-то есть… Угодно ли Создателю – знает Создатель, угодно ли королеве – знает кэналлийская заноза Рокэ. А ты узнала, когда увидела её в саду с подругой. Склоненные друг к другу головы, тихий смех, невинные касания, Айри поднимает на тебя свои светло-серые глазища, и улыбка, предназначенная Селине, исчезает как по волшебству.
Идея заполучить, отвоевать себе такую же улыбку почему-то занимает всерьез… Как будто что-то от этой улыбки изменится в тебе самой, как будто кривой, навсегда испорченный мир вдруг станет чуточку справедливее к Твоему Величеству…

Часть 2.

"…жаль, но это так -
В моей клетке не быть тебе никак,
В моих руках не быть..."

Тивить-тивить-тивить-тивить, - пернатая гостья проворно перепархивает с ветки на ветку, а с ветки – пфырк - к тебе на руку.
- Умница моя…
С интересом наблюдаешь, как пушистый комочек склевывает крупу – быстро-быстро, зернышко за зернышком.
- Красавица моя… - приглаживаешь серые перышки, но птичка и не думает улетать.
– Смелая моя...
- Твоей она будет не долго: всегда найдется новое окно и рука в нем, что кормит слаще, – ехидничает внутренний голос.
- Ну и что ж с того? – возражаешь ты. – Солнце всходит и заходит, лишь глупцы мечтают греться в его лучах вечно. Нынче день – и это хорошо, но придет ночь – не заплачу.
- Не заплачешь, потому что не умеешь плакать. Ты когда это по-настоящему делала-то? Лет десять назад? – не унимается голос. Досадливо закусываешь губу. Подловил. А если не считать тех глупых обид на Алву…
- И правда – не умею… Разучилась…
- Вы что-то сказали? – Радость поднимает голову от шитья, в небесно-серых глазах - тревога. Молчишь. Признайся, Катари, тебе нравится, когда она волнуется? Да.
Потому что – искренне.
Потому что – бескорыстно.
Потому что о тебе уже много-много лет никто по-настоящему, по-человечески не волновался.
И ты – ни о ком.
А теперь есть она.
Самая нелепая фрейлина при дворе твоего королевского величества.
Юная герцогиня Окделл, Айрис, Айри.
Радость.

~

- Вы что-то сказали? – Айрис поднимает голову от шитья, в серых глазах – тревога и надежда.
- Просто мысли вслух.

Долгожданный обмен словами ни к чему не приводит, и приходится юной герцогине снова браться за рукоделие. Сама виновата, дорогая. Ненавидишь все эти нитки-иголки, но так смущена своим странным положением, что готова схватиться за любую работу? Трудись, трудись, - месяц-другой, и салфетки с кривыми розочками заполонят особняк Ворона, пальцы заболят, огрубеют, ты станешь совсем ручной, а пока…
На цыпочках подкрадываешься к горе-вышивальщице, осторожно касаешься губами пепельного завитка на шее. Такой нежный, ставший и твоим тоже запах. И это невольное «ах!». Смешная. Но ей ты скажешь другое…

- Ты красива…
- Это… это не так.
- Получается – я лгу?
- Нет…
- Вот и не спорь тогда. Ты – само очарование, Айри, и часть его – наивное неверие в собственную красоту.
- Ваше Ве… Катари… Вы… Ты…
- Оставь это, я прошу.

Кривой розочке не суждено стать лучше или хуже – отбираешь у девушки шитье и усаживаешь рядом с собой, чтобы вволю пожалеть тонкие, исколотые иголкой пальцы.
- Будь время другим, придворные художники рисовали бы тебя днями и ночами, и все модницы Талига бросились бы подражать новому идеалу...
Улыбается. Но не верит. И руки не отнимает – это хорошо.
– Да-да, стали бы бледнить кожу и рисовать веснушки, - прикасаешься к лицу, мягко обводишь скулу, будто художник кистью, - … взяли бы за правило носить высокие каблуки, изображать затрудненное дыхание… - рука соскальзывает в вырез платья сама собой – предлог - пересчитать солнечные крапинки, но путешествие между шелком ткани и шелком кожи заканчивается ровно там, где бьется сердце – часто-часто, жарко-жарко.
- Притворяться кем-то другим - низко…
Трудно не согласиться. Когда Айри так близко, и позволяет прикасаться к себе, и улыбается так светло и смущенно – какая разница, что говорит?
- Конечно. Но мы все делаем это иногда. Хочешь знать – зачем?
- Да…
– Чтобы летать, - говоришь в пылающее ушко глупость, как какой-нибудь ужасный секрет, и любуешься результатом. – Чем ниже падаешь – тем выше возносишься потом, понимаешь меня?
- Да, – бледный румянец - все святые, неужели бывает и такое? – заливает щеку, и соблазн повторить почти-поцелуй так велик.... Но нет, Катари, не так быстро, не спугни птичку…

~

Кто бы мог подумать, что в неволе тебе будет так хорошо, как не было в самых роскошных покоях?

- … и я очень довольная пряталась под столом, пока все гости не разошлись. А потом прорыдала полночи.
- Но ведь это прятки – вы выиграли! – возмущается Радость. Снисходительно улыбаешься. Все еще на «вы», после всего…

- Айри, но ведь прелесть игры в том, чтобы в конце-концов нашли, а не забыли…
- Не нашли – значит оказались глупее, - гнет свое собеседница, да с таким видом, что вольно-невольно вспоминается девиз Дома Скал. - Когда Дикон не мог меня найти, я сама «находилась» - подкрадывалась сзади и прицепляла на куртку репьи – если он являлся так домой, это называлось – «пришел в орденах». Вот и всё, сразу понятно, кто победил, а кто – нет.
Создатель, неужели это твой смех? Ты же разучилась так смеяться – искренне, не на публику, не украдкой.
- А еще мы играли в «мышки – кошки», - увлеченно продолжает Айри. – Кошкой никто не хотел быть, а мне ужасно нравилось – я быстро всех мышей ловила…
- Потому что подглядывала?
- Нет!
- Ах, ну конечно – все кошки так говорят…
- Я – не все, - чуть обиженно заявляет Айри и отводит глаза.
И ушки почему-то заалели, и веснушки на носу ярче, чем всегда. Так-так-так, дорогая, кто-то уверял меня, что не умеет врать? Оказывается - умеешь, просто практики маловато.
- Ну признайся, ведь подглядывала? Хотя быть пару раз? Хотя бы одним глазом?
- Больше.
- Какой кошмар…
- Вы смеетесь!
- А что же мне – плакать прикажешь? Принеси шарф...

Сообрази Радость вовремя, что у тебя на уме – пришлось бы сперва играть в догонялки, но ты успеваешь повязать её глаза шарфом раньше всех возражений.
- И на этот раз – правда не подглядывай.
- Но ведь ткань прозрачная… Вы нарочно! - Айри кружится восемь раз, как положено водящему, а ты и не думаешь куда-то от неё уходить. Стоишь спокойно и вспоминаешь слова старой считалки:

Если утро наступает - ищет мышка, где еда,
Если вечер наступает - ищет мышка, где беда,
Ищет кошка, где окошко, что ведет её туда,
Где мышиная дорожка ниоткуда в никуда.
Мышка, мышка, погуляй, поезжай за дальний край!

А дальше – всё как в детстве – кошка ловит, мышка ходит по краю, стремясь улизнуть из-под самой «лапы», и только колокольчика нет – нечем дразнить водящего.
- Поймала! – сама приходишь в руки Радости, целуешь в щеку, но не позволяешь снять шарф. Одна игра закончена, другая - только начинается, и она, умница, чувствует, что это так, – не размыкает объятий.
- Ну вот, теперь я - твоя добыча. По правилам меня надо отпустить.
- Вы поддавались, не считается… Катари…
Ждет – что скажешь, что сделаешь, и трется щекой о подставленную руку – как котенок, и целует в раскрытую ладонь. Высокая, худенькая - ключицы торчат. Такая колючая для всех, и простая с тобой - как получилось, что за это недоразумение не только зацепилась, но прильнула всей душой, прикипела всем телом? Почему она нравится, как не нравилась ни одна - вся, целиком, от кончика носа до последнего глупого суждения?
Ответ прост – чем азартнее захватчик будет покорять и властвовать, тем вернее станет частью своего завоевания. Вот ты и стала – увещевала старую мышь Мирабеллу, играла в доверие, играла в слабость, играла в доброту. Играла-играла-играла по привычке, а маленькая герцогиня приняла все за чистую монету и вцепилась в наглого Манрика почище дикой кошки. И так случилось, что не рыжий генерал пал жертвой, а ты. А она… Так наивна, что не видит сути, и в то же время видит самое дно. Да, ты не слабая, ты сильная и умная, но мечта – быть беззащитной и беззаботной, - все равно теплится где-то в глубине души. И она чувствует её и согревает этот забитый комочек своей нежностью – таким же комочком, который некому больше отдать. И ничего не просит взамен … Бесценно и неоплатно.
- Идем.

Золотистая ткань шарфа красиво смотрится на бледной коже, но ни с чем не сравнится румянец волнения. Снова перед тобой актриса, не знающая роли – ей стыдно немного, а может быть и страшно. И хоть ты много раз повторила, что неопытность – благо, всё равно – с закрытыми глазами лучше.
- Не подглядываешь?
Смеется.
- Нет.
- Хорошо…
Начинать следует с уже знакомых действий – оставить поцелуи на лице, шее и ямочке между ключиц, деликатно сдвинуть вниз оборки, обнажая маленькую, по-девичьи упругую грудь.
- Я могу сама… - с потерянной улыбкой на губах, какими-то невозможно плавными движениями выпутывается из лифа. Ты не хочешь помогать – это как торопить цветок вместо того, чтобы дать ему раскрыться.
- Очень красивая, - тихо, шепотом, - и просишь, - ляг. Вот так, радость моя, на подушку.
Ты уже знаешь, как именно ей нравится – обвести языком темные полукружья, чтобы сосок чуть затвердел, прихватить зубами – и первый глубокий вздох обеспечен. И все равно спросить:
- Тебе не больно?
- Не-е-ет…
Такое «нет» ты готова слушать вечно, и не готова совсем – как всегда. Терпеливо повторяешь маневр – столько, сколько нужно, а потом рассыпаешь поцелуи и по предплечьям, и по прижатым к ним тонким запястьям.
- Где же вы?
Рука ловко проскальзывает мимо уха и ложится на волосы. Улыбаешься – ей не нравится быть безучастной, и было бы странно... Послушно наклоняешься вперед, целуешь в губы – сначала это очень несмело, но девочка же всему быстро учится! И вот уже её язык проталкивается внутрь, она пробует - как это может быть, а может, конечно, по всякому. Например, немного втянуть его в себя, заманивая, а потом уже не выпускать чужой – медленно посасывая и смачивая. Головокружительное ощущение, и длить его, меняясь ролями, можно так долго… Радость, радость моя, какая же ты нежная… Ты бы и правда хотела длить этот поцелуй вечно, но холодный сквозняк, да откуда же! заставляет обернуться.
Глаза – точь-в-точь как под золотистым шарфом, только очень… испуганные?... О, как же это не вовремя…
Одними губами: уйдите, сударь!!! - но Ричард, мерзопакостный мальчишка – по-прежнему торчит в дверях. Как приклеенный! И таращится! Не понимает? Или не хочет понимать?
- Уйди немедленно. И молча, - так холодно и сдержанно, что вершинам Разрубленных Гор и не снилось. Промельк чего-то непонятного, о чем следует поразмыслить завтра, в серых глазах, и…
- Что? – Айри срывает шарфик, но может полюбоваться лишь на закрытую дверь. Брат её, к счастью, тоже не видел, а если что и углядел – стройные ножки в чулках, невелика потеря.
- Прислуга, милая, прислуга… - скользишь рукой под тонкие юбки, а там уже жарко и хоть возбуждение женщины не так различимо, как мужское – чувствуешь, она очень хочет.
- Вы знайте – мне всё равно… - Айри хочет всего и сразу: и льнуть, и раздвигать ноги, и целовать, и быть поцелованной, и говорить что-то важное - как всегда между вами легкая путаница, и как всегда все будет стройно. – Пусть видят, пусть к кошкам – в Закат…
- Тщ-щ-щ… - бережно укладываешь взволнованную девушку обратно, помогаешь согнуть ноги в коленях.
- Вы не слушаете… А я…
- Что – ты? – влажными пальцами по не менее влажным краям раковины – вверх-вниз, и обратно, и снова вверх, и в том же ритме ласкаешь внутреннюю сторону бедра.
- А-а-ах…
Вот и хорошо, не надо слов, радость моя. Слова – пошлость, лучше дыши – прерывисто, ломано, как умеешь только ты. Никто не будет любить тебя так хорошо, как я… А если и будет – то не скоро, потому что – моя Радость, не выпущу…
Ласкаешь её пальцами, немного щиплешь, теснишь, потом этого мало, и в ход идет гладкая костяная заколка. Не как в первый раз – штучка проскальзывает легко, потому что все уже влажно, и куда там – не выпущу – Айри и сама никуда не хочет, только вцепляется в тебя крепче, а гибким телом вжимается в простынь, и стонет, выпрашивая еще… Где смущение, где страх? – ничего нет, и даже ответа не нужно – ты рада, что ей хорошо, что ресницы дрожат и с губ срываются новые вздохи и твое имя.
- Что ты делаешь… Что делаешь… Я не могу… - робкие по началу движения все смелее, стройные бедра – навстречу рукам, улыбка – то ли боль, то ли наслаждение, и прилипшая к виску прядка - вот момент, когда совсем нежно. Опуститься вниз, сдвинуть капюшончик, надавить кончиком языка на жемчужину, вымучить еще пару стонов...
- Нет, не-е-ет…
Последнее «нет» как эхо – и твое тоже. И вкус на губах... Никогда раньше он не казался тебе ни возбуждающим, ни приятным… А ведь правду говорят – как морская вода… Вокруг всю жизнь – пресные реки да ручьи, и никогда у тебя не было моря, ты знаешь о нем из книг, из чужих рассказов. Так же как и о любви. А вот теперь ясно, не врут – она – это горькое, сладкое и со слезами пополам…

А потом она долго-долго лежит лицом в подушку, а ты рядом – сначала гладишь по растрепанным волосам, потом увлекаешься и плетешь какие-то странные косы – не то на дриксенский манер, не то – на варитский.
- О чем вы сейчас думаете? Только… честно, – а девочка-то осмелела, такие вопросы. Пусть и с запинкой, но глаза блестят задорно – гадает – увильнешь? Ответишь?
Ты думаешь о том, что с жабой на груди живут от зимы до зимы… И что как бы ни было хорошо в твоей клетке, ты сама отпустишь Радость. Пока не поздно, пока живая, пока не научилась от тебя играть и притворяться. Пусть мир снова станет неполным и шатким – ты к нему привыкла, а приучать такое светлое существо – избавьте, пусть кто-нибудь другой, не ты.
Как сказать об этом? Не знаешь нужных слов? – придумай что-нибудь, Катари, заставь себя говорить. Всегда легко давалась ложь, а сейчас не можешь? С чего бы?
- О птичках, Айри, почему-то я думаю о птичках…

Часть 3.

«Столько лет я растила свою пуповину
Затем, чтобы так вот легко ты душу мне вынул,
Порвал мое сердце, и щелкнул по носу,
И оставил вот эту и эту страшную полосу».

Птичка прыгает с ветки на ветку и пронзительно пищит – тивить-тивить-тивить. Беззаботная, безмозглая пташка – когда-то ты хотела быть такой, а стала – умной женой, фальшивой святой и шлюхой поневоле… Впечатляющая карьера, а уж если учесть, какие были данные… Первая олларианская королева - девка с постоялого двора? Кого-то это до сих пор волнует? Что ж, они просто не знают истории Катарины Оллар, урожденной Ариго. И, к великому сожалению, имеют все шансы узнать - старый больной человек с самого полудня пытается это тебе втолковать. Еще чуть-чуть – и вцепишься ему в лицо. Надоел.
– Ты делаешь глупость, отрекаясь от старых друзей, - зудит Август осенней мухой.
Играет-играет-играет - как же скучно, как утомительно. Каким наглецом надо быть, чтобы актерствовать перед тобой? Или уже сумасшедшим? Друг… Если понимать под «другом» присосавшуюся к горлу пиявку, то это, безусловно, вы, эр бывший кансилльер. Крыса, старый гриб – ногой раздавить, и то мерзко.
– Сколько раз ты была потрясена гибелью Надора? Три раза? Четыре? Пять?
Спокойно, спокойно. Роль, королева. Нет, регент Талига. Главное - держать спину прямо. Ты со всем справишься. А то, что голова болит и живот такой тяжелый, будто камень внутри – мелкие помехи, все проходит… Вся жизнь проходит в терпении и преодолении глупых мелочей…
– Я была потрясена, этого довольно. Я любила Айрис… - срочно убрать этот слезливый тон! Проглотить горечь, избавиться от мерзавца и просто уснуть, - …хоть и меньше Луизы Арамоны с ее девочкой. И я жалела Мирабеллу, она заслужила своего мужа, но не сына и не вашу… дружбу!
- Катари, девочка моя, ты не понимаешь…
Как же много слов в этом человеке, Создатель помоги, или кто-нибудь другой – заткните его. Ради спасения своей шкуры этот ызарг припоминает всех и вся, и что особенно выводит из себя – тех, кого своими руками…
Перед мысленным взором проносится пестрый хоровод лиц, одеяний, поступков. Мужчины и женщины, мертвые и живые, монахи и леопарды, и алые маки в предгрозовом небе… Зачем, зачем вся эта путаница в твоей голове? А в жизни? И нужна ли такая испятнанная жизнь?...
- Убирайтесь… - вкладываешь в это слово все, что возможно - от усталости до прямой угрозы, но Штанцлер кричит: «не уйду!», и сыплет оскорблениями запредельной тяжести.
- Похоже на отчаяние, - злорадно думаешь ты. - Еще немного, и начнет ползать на брюхе…
И почему от этой мысли не холодно и не горячо? – раньше ты бы придумала, как уколоть врага побольнее.
В конце-концов, кто-то же должен платить и за твои унижения? Все эти дешевые пьески, где королева – то чучело из соломы, то – дорогая приманка… Ну вот вам еще одна, сударь, какое счастье, что никто кроме вас не услышит столь топорную выдумку – Фердинанд, прими его в Сады Свои Рассветные, был таким затейником, что сам пригласил Ворона в мою опочивальню. Не верите? Очень жаль, проверить не представляется возможным. Разве что Рокэ спросить? Он посмеется… А вам бы уже рассказывать эту байку покойному кардиналу, Август. Вы зажились, и знаете об этом. Пойдите же прочь…
– Я не могу уделить вам больше времени. Делайте, что хотите, – оставайтесь, удирайте. Один, с вашим надорским болванчиком. Мне все равно, что вы сделаете и что сделают с вами.
– Девочка моя…
- Вон.

Не успеваешь перевести дух, как на пороге уже следующая неприятность. Какой-то заговор, не иначе! Сегодня была ужасная ночь, она перетекла в ужасный день, а теперь это…
- Дикон? Что ты тут делаешь…
- Ваше Величество… Катари…
Зачем же так надрываться, мальчик? «Я все знаю, ты оскорбила отца, ты хуже Марианны, тварь».
Может быть, и тварь, может быть, и заслужила такие слова, но от тебя ли, убийца? – стараясь выглядеть не слишком усталой, садишься в кресло, обнимаешь докучливый живот. Приложить бы пальцы к вискам, да нельзя. Но можно дернуть за шнур – пусть его уведут. Еще можно напомнить, с кем имеет дело, хотя сегодня твой высокий титул почему-то не производит должного впечатления. Плохой день.
– Я – регент Талига, Ричард Окделл. Вы вернулись, значит, вы выполнили наше поручение. Докладывайте.
– В Кабитэле не будет беженцев. Они отправятся в Ноймар, я разрешил графу Литенкетте прислать вербовщиков.
«Разрешил». А ты, мальчик, все такой же наивный до тошноты, и такой… такой живой, побери тебя Закат!
Если б знала, в чьих руках жизнь хрупкой, маленькой фрейлины… Какая же дура, что отпустила. Невинные, сонные там погибли, провалились в дыру, а сыну и брату – убийце! - все нипочем – бодро несет какую-то околесицу, и так знакомо сверкает глазами.
Отворачиваешься к окну, там птички, там хорошо…
Где же дамы? Куда запропастились? Может быть, дыры стали открываться везде, и во дворце тоже? Какой вздор, Катари!
Под впечатлением от собственной глупости порываешься уйти из комнаты – надо спать, а потом уж говорить – хоть с Окделлом, хоть с самим Чужим, но золоченый засов не поддается. Проклятье! Ты всегда умела выкручиваться – небо щедро одарило умом. Но будто в насмешку, дало слабое тело. Тебе часто казалось, что лучше бы родиться одноруким мужчиной, чем здоровой женщиной. Женщин на дуэль не вызывают, зато их не зазорно травить, шантажировать и заставлять рожать – каждый год. И держать взаперти с идиотами…
Деваться некуда – снова царственно, с достоинством опускаешься в кресло, и слушаешь сквозь пелену головной боли свой собственный голос – глухой, чужой.
– Вечером регентский совет. Вы не можете сказать, сколько беженцев примет Ноймаринен…
Стараешься говорить о чужом - завещание Эрнани, расследование, ворованный особняк, Карваль, и все равно сбиваешься на вопросы, приводящие мальчишку в бешенство – что Надоры? Как эти Надоры? Сколько беженцев?
Ведь выжил там хоть кто-то? Почему бы не?.. Почему? Незаконнорожденная мещаночка с дочкой спаслись, а герцогини – нет? Выблядкам везет, тебе ли не знать… Братьям происхождение не помогло, но ведь то – мужчины. Мужчин иногда вызывают на дуэли, и даже за дело...
– Ты можешь отправить меня хоть в Занху! Я не унижусь перед тобой, ты больше надо мной не властна! Ни твои упреки, ни твои просьбы…
- Ты еще младше, чем кажешься. Пойди и успокойся…
Держишься из последних сил, чтобы не свернуться калачиком – как в детстве, и не зарыдать – как раньше, когда была «замарашкой из Ариго». Как же болит голова. А пуще – душа. Как надоело всё... Нет мужа, нет матери, нет Радости – одни только ызаржьи хвосты торчат по углам. Никто не защитит – ты видела Рокэ, говорила с ним. Если кэналлиец спасет свой рассудок, то, может быть, и Талиг заодно, но до тебя ему дела не будет точно. У него свой путь, у тебя - свой.
Господи, господи, родить бы одного, чтобы другой правил – и куда-нибудь, хоть в монастырь – там живут не хуже и не лучше, чем в золоченых клетках…
- Ваше Величество? - отнимаешь взгляд от розового мха, устлавшего весь твой комнатный мир. Вместо надежды вздох разочарования. Розалина. Еще одна… для полубезумной компании. Почему она? Где охрана? Охрана бы пригодилась, потому что Ричард Окделл рассвирепел окончательно. В припадке, больше похожем на безумие, чем на фамильную горячность, он хватает фрейлину за горло, притягивает к себе – как курицу, тычет в нее блестящим кинжалом…
Тебе не страшно, мальчишки и раньше устраивали подобное. Сейчас начнутся высокие слова…
– Мы не договорили, ваше величество. Эта женщина умрет. Потом умрете вы и ваш ребенок… Последний Оллар, если вы хотя бы раз были честны.
Как ожидаемо – все еще хочет знать, с кем ты спала. Мужчины… Такие слабые и простые. Несомненно, лучше женщин – потому что предсказуемые.
Вот зачем Дрюс-Карлион трясет головой, зачем разевает рот со своим истошным «помогите»? Кто тебе поможет, если сама дразнишь гусей? Молчи, дура, молчи и стой – дольше живут те, кто держит спину прямо и ни о чем не просит…
– Спокойно, Розалин, он не ударит, не ударит…Что вам нужно, сударь? Чего вы хотите?
– Сейчас я отодвину засов, ты позовешь своего монаха. Только его одного… Мы поднимемся в часовню вчетвером, и он нас обвенчает.
– Хорошо, я позову Пьетро, - спокойно, насколько позволяет клокочущая внутри лава, киваешь, и даже пытаешься поправить прическу – демонстрация беззащитных запястий действует на мужчин успокаивающее. - Открывайте дверь. Розалин, спо…
Один рывок, один неловкий удар кинжалом, и окровавленное тело валится на ковер.
– Это вышло нечаянно. Ты слышишь, нечаянно!!!
Слышишь ли ты? И да и нет. Чужим голосом пытаешься увещевать безумца, чужими глазами видишь, как испускает последний вздох Розалин, и чужая рука с чужим браслетом снова тянется к шнуру – одну смерть ты уже позвала сюда, на подходе вторая – это судьба… Чья же? Кого-то Чужой должен забрать…
– Я не уйду, Катари! Один не уйду! Идем! Если хочешь жить, идем…
«Если хочешь жить». Какой правильный вопрос – «хочешь жить, Катари?».
Голова вдруг проясняется, боль уходит, картинки – четкие, как в театре теней – Карлу очень нравилось на них смотреть – сменяют одна другую.
Вот ты идешь под венец с убийцей, и быстро становишься вдовой, потому что задушить подушкой – это пара пустяков. А вот прижимаешь к груди ребенка – Оллара, утритесь ненавистники и сплетники, Ок_та_ви_я Ол_ла_ра, и его забирают как всех твоих детей – они нужны кому-то, может быть, даже больше, чем родной матери. А вот и Ариго – ты снова дома, в изгнании, но свободна как никогда, и ласточки вьют гнезда на крыше, потому что некому ломать их маленькие дома – слуг нет, никого нет, ты одна. Кэналлийский герцог – теперь он регент, - пишет тебе письма, а ты отвечаешь в тон. И не надо скрывать улыбку, ведь фрейлин тоже нет… И улыбки не будет, потому нет Радости – ее убил человек, которого убьешь ты, и чей-то круг замкнется на этом, а твой мир по-прежнему будет кривым, несимметричным…
– Вставай!
Куда, зачем? Куда ты тянешь меня, глупый, нищий, никому не нужный Ричард Окделл? Я и так устала, едва ли мне хватит сил сказать о своей ненависти, и о том, что ты теперь такой же актер, как мы – регент Талига, королева, твоя глупая, сгоревшая фантазия…
Сил хватает только на пощечину – быстрое, чтобы, не приведи Создатель, не запачкаться, - касанье, странный, глупый звук, и кинжал легко, почти без хруста вонзается куда-то.
Всегда боялась увидеть напоследок синий взгляд смерти, а увидела глаза Радости. И засмеялась – в лицо, открыто.

Роль сыграна до конца, можно быть собой...

- Катари!!!