Есть ли чувство, более близкое, более интимное и невинное, чем сестринская любовь? Соня, не знавшая ласки ни от своих рано почивших родителей, ни от суровой к ней графини Ростовой, слишком хорошо понимающей, какая опасность таится в хорошеньких кузинах, приведённых в дом к подрастающим сыновьям, нашла в Наташе то утешение и тот смысл, который так необходим каждому человеку, ту любовь, что и составляет собой истинную суть жизни.

Наташа. Тоненькая и некрасивая, она была настолько живой, настолько пышущей этой яркой, пряной, настоящей жизнью, что Соне иногда было страшно даже просто коснуться подруги – вдруг она разлетится под прикосновением пламенными птицами? Они были разные, не похожие ни в чём, и, наверное, как раз это и связывало их крепче любых других уз. Наташа вносила во всю окружающую её жизнь смех, чувства и совершеннейший хаос, она не боялась светить и греть, а иногда даже и обжигать, она играла, по-детски непосредственно и иногда столь же по-детски жестоко, а Соня, рассудительная, жалостливая, добрая Соня пыталась как-то упорядочить те разрушения, которые оставались после подруги и уменьшить, насколько возможно, последствия и наказания.

- Не пойму, с чего они сдружились так, - сетовала графиня. Нелюбовь к Соне, вызванная также и ревностью, ведь её собственные дети уделяли девочке слишком уж много внимания, заставляла выискивать в родственнице любые дурные черты, и, естественно, в первую очередь те, что омрачали образ самой графини. Однако ревность Соне была совершенно незнакома – робкая и тихая, она куда больше удивлялась тому, что кто-то любит её, бескорыстно и горячо, а потому не считала себя вправе не только ревновать и требовать, но и просто ожидать чего-либо. В этом были и совершенно приятные моменты – когда брат или сестра вдруг совершенно неожиданно обнимали её, или дарили маленький подарок, или делились своими детскими, но такими важными секретами – в эти благословенные минуты Соне хотелось плакать от грандиозной, разрывающей сердце любви к ним. Можно ли было представить, что девочка осмелится чего-то требовать или быть чем-то недовольной, если это могло означать самое страшное – потерю этих сладостных мгновений?

Николай был рыцарем, совсем как те, что сражались за прекрасную даму в романах, одалживаемых Соне гувернанткой, дамой строгой и благочестивой. Иногда, читая эти наполненные балами, страстными признаниями и слезами героинь книги, девочка тихонько плакала, представляя себя и старшего брата на месте героев. О, это было бы совершенно чудесно, разве можно даже мечтать о таком? Однако даже в этих своих наивных мечтах, кроме Николеньки Соня всегда видела подле себя и сестру, свою самую обожаемую и самую лучшую на свете сестру. И то правда – как можно представить себе мир без Наташи, без её звонкого смеха и постоянных шуток, без её рук, проворно обвивающих шею Сони, и горячих губ, шепчущих на ухо новые сплетни. Как?..

Соня и сама не знала, когда их дружба переросла во что-то большее. Возможно, впрочем, что юная графиня Ростова и сама не понимала, что делает, продолжая по своему обыкновению играть со всем окружающим миром. Только вот объятия стали чаще и крепче, детские невинные поцелуи вдруг наполнились каким-то новым, неправильным и нехорошим, но таким пряным счастьем, от которого кружилась голова и хотелось плакать, а в одной кровати они, кажется, стали спать чаще, чем в своих. О нет, в этом не было ничего такого, что могло бы вызвать осуждение или неприятие, детские и невинные шалости, знакомые всем и чуть ли не святые в своей простоте и наивности… Со стороны Наташи так уж точно. Только вот могла ли Соня с уверенностью сказать о себе то же самое?

Она не знала. Не знала и страдала, молча и без единой жалобы, как она привыкла за все годы, проведённые у Ростовых. Да и на что было жаловаться? Попросить Наташу остановить эту одновременно сладостную и болезненную игру? Она бы остановилась, сразу же и без повторных просьб, извинилась бы, быть может, даже всплакнула бы на плече подруги, сама смертельно раненная тем, что посмела причинить ей боль – да, Наташе даже случайная боль, причинённая близким, была ножом по сердцу. Да вот только после этого ночи стали бы совершенно пустыми и холодными, как самый серый из всех серых ноябрей. Да что там ночи — вся жизнь, неказистая и слишком уж бедная на счастье Сонина жизнь.

А потом появились они - те, кто хотел отнять у Сони её немудрящее счастье.

Андрей Болконский был куда больше рыцарем из самых лучших романов, чем добрый и смелый, но совершенно простой Николенька. Глядя на него, даже Соня понимала, что да, он достоин всего того, что пожелает, даже Наташи, восхитительной, настоящей, огненной, дарящей жизнь Наташи. Куда больше достоин, чем ничем не примечательная и всегда и везде лишняя девочка. Богатый жених, благородный, известный в обществе, человек высочайших моральных качеств, умный и прекрасный, он, конечно же, был превосходной партией для Наташи, куда более подходящей, чем столь же простой и непримечательный Борис. И Наташа, в этот раз играющая ребёнка, непосредственного и невинного, конечно, сумела вскружить ему голову, совершенно сама того не желая – так уж всегда получалось, и она вряд ли могла остановиться, так как для неё это было столь же естественно, как дышать. Да и кто мог устоять перед этой не самой красивой, однако очаровательной в своей юности девочкой?

После того как блистательный князь Болконский сделал Наташе предложение, Соня, обняв подругу и сдержанно поздравив её, сумела досидеть остаток вечера в притворном веселье, сдерживая разрывающие душу рыдания, и лишь ночью, сбежав к образам, горько заплакала, словно пытаясь слезами вымыть весь тот яд порочной любви и ненависти, что отравлял её сердце.

«Это нельзя, совершенно нельзя, я стольким им обязана, как я смею чего-то ещё требовать? Какая же я гадкая, о, если бы она только знала, какая я гадкая, то и видеть бы меня не захотела. Ангел мой, Наташа, любимая моя, прости за то, что не могу радоваться твоему счастью! Пусть всё у тебя с ним будет хорошо, пусть вы будете счастливы, ведь он… о, Боже… он благородный и честный человек, он куда более достоин тебя, чем… О, ангел мой, прости, прости меня!»

- Соня, родная моя, ты плачешь? – встревоженный голос сестры заставил Соню вздрогнуть от ужаса и ещё крепче прижать ладони к лицу, словно пытаясь так защититься, спрятаться, исчезнуть и не дать Наташе, слишком уж хорошо читающей в людских сердцах, понять ту истинную причину, что заставила подругу плакать. Потому что если она узнает, если поймёт…

- Сонечка, ну не плачь, душенька, а то я тоже буду плакать, - Наташа, часто именно так и поступающая, теперь, однако, не спешила исполнять собственное обещание, да и голос её звучал как-то иначе, куда спокойнее и как-то… возвышеннее? Соня робко отвела руки от заплаканного лица, страшась увидеть равнодушие и отстранённость, однако вместо этого была совершенно очарована тем ангельским светом любви, коим искрились Наташа.

- Ох, Сонечка, ну до чего же я люблю тебя! – проговорила она и, быстро обняв кузину, запечатлела на её лбу лёгкий поцелуй, совершенно дружеский, однако Соня, ослабленная и буквально ослеплённая болью, замерла испуганным уличным щенком, впервые ощутившим ласку человеческой руки. И вновь её почувствовать хочется, и боязно, что любое ответное действие заставит оттолкнуть, бросить, прервать столь желанное прикосновение.

- Я знаю, из-за чего ты плачешь, душенька, - продолжила между тем Наташа, и Соня внутренне сжалась, ожидая то ли удара, то ли самых желанных слов. – Но ты не думай даже, и у тебя счастье будет, Николенька же с детства ещё говорил, что непременно женится! Ох, Сонечка, если бы ты знала, какое это счастье – по-настоящему полюбить! Чтобы вот прямо свадьба, и вместе всю жизнь, ты представляешь – всю жизнь! Я сейчас чувствую, будто крылья у меня, и я свободна и могу лететь по небу, но только всё равно я теперь его, только его. Понимаешь, душенька? И это счастье такое, не понарошку, а взаправду, понимаешь!

Понарошку. Слово больно резануло и без того кровоточащую душу, и Соня, вдруг внезапно ожесточившись, захотела ударить свою слишком радостную, слишком живую, слишком любимую сестру, ударить больно, чтобы исчезла эта счастливая улыбка, чтобы хлынули слёзы из глаз, чтобы она не смела, никогда не смела больше смеяться над тем, что между ними было, и… И потерять её, ведь даже те крохи любви, что Наташа давала сестре, всё равно были совершенно незаслуженными. Как можно быть недовольной таким даром? Разве может изъеденный язвами нищий хулить ту изящную руку, что протянула ему кусок хлеба? Или даже просто камень, ведь главное, что рука, изящная, тонкая рука из другого мира всё же коснулась его.

- Я так рада за тебя, Наташа, - чужим, мёртвым голосом произнесла Соня и крепко-крепко прижала к себе кузину.