Играйте с подружками. Это отрезвляет.

Тарелка макарон с сыром выглядела неаппетитным космическим пришельцем, взиравшим с укоризной. Мол, что сидишь? Сердце глухо стучало, словно перегруженный поезд в час пик. Рыжая представила, что в этот самый момент где-то глубоко под ними, под похожим на торт, верхним слоем города ползают черви поездов, кишат людьми, роятся, живут Уровни. Выгребная яма Города с подземными насекомыми.

Рыжая подняла взгляд, снова украдкой, на ту, у окна.

Тускнеющий свет зимнего дня сделал светлую фигуру пыльно-пепельной. Имитация огня в искусственном камине подсвечивала эту серость оранжевыми контурами. Волосы пылали, казались почти такими же яркими, как у самой рыжей. Фигура была до невозможности худой, застегнутой в кремовое платье-футляр из жесткого атласа, без рукавов. Плечи остро вспарывали весь силуэт, переходили в такие же тонкие руки-веточки. Фигура раздраженно выстукивала ритм белым замшевым полуботинком с меховой опушкой и с кем-то ругалась по беспроводному телефону. Со стороны она казалась сумасшедшей, потому что рыжая никак не могла рассмотреть телефон, и постоянно ловила себя на подозрении, что спор шел со складным зеркальцем.

Чего она ждет? Что сидит? Надеется, что ее увидят?

Рассматривает до боли знакомый профиль, жесткий, красивый.
Рассматривает руки, которые вчера оказались сильными и теплыми.
Рассматривает перспективы на сегодняшний вечер.

Конечно, она заранее готова к пустоте. Немного вина, затем еще немного. Затем запереться в комнате и ни за что не звонить никому. Изживать эту тянущую пустоту самостоятельно, в одиночку, так смело, так жалко…

К черту. Розовые внимательные глаза. Уверенность в каждом шаге. Пустота между двумя особями, которые пытаются научиться любить, а вместо этого просто пользуются друг другом с каким-то сухим, лаконичным правом. Сука и рыжая. Рыжая и сука.
Рыжая решила, что это ложь.

Она же видела, как металось сознание. От ее нерегулируемой свободы к уюту догм и стандартов. Рыжая или Наото. Наото или рыжая.

Наото. Осуждающие взгляды, разговоры, протянутые руки, удобные, не желающие ничего для себя. Только такими могут быть отношения с людьми. Только так они могут уживаться. Соседями, но не любимыми, въевшимися под кожу паразитами.

Ведь сука не остановила ее. Ведь не схватила за руку, не избила, не содрала с нее кожу, исписанную словами «верность», «принадлежать», и «вместе». Ничего не сделала, словно предложила помыться.

И рыжая отмывалась, как могла, от обещаний, от воображения, от чувства отчаянной наркотической зависимости.

У нее были и другие наркотики. Сигареты, шрамы, боль, секс. Почему бы нет?

Она окунулась в крематорий ночной жизни, заслонка за ней захлопнулась, и, истекая жаром, она истлевала. Горячечный и разгоряченный бред полуснов клубился над ее пылающим телом. Вчера. Где все началось и все закончилась.

И незнакомка с красивой хищной улыбкой ее довела до пика отчаяния худыми и сильными руками. И рыжая сорвалась. Всю ночь падала, падала, падала. Под утро она свалилась с высот в собственное измотанное тело.

Люминесцентный холодный свет безжалостно показал ее в зеркале стареющей шалавой, с безвкусно смазанными потеками туши на щеках. Она видела будущие морщины, пористую обвислую, похожую на неровно срезанный поролон кожу, намечающийся второй подбородок. Вот все, что останется потом. Уже совсем скоро.

Она добралась до дома на трамвае. Ходить было больно. Ощущение было, что ее били по промежности, или кусали. Черт знает, возможно, и то и другое.

Можно ли было ненавидеть себя больше? Только когда она увидела в окне Буон Вьяджо ее, белую, словно манекен в витрине. Рыжая села за столик и поняла, что не сможет подойти. Что она скажет? «Привет, классно вчера было, помнишь?» Классно не было, и рыжая это знала, и все равно с жадностью ласкала глазами любимый профиль. Как два настолько разных человека могут иметь одно лицо? Как это возможно – вот что терзало рыжую в этот момент.

Она снова глянула на столик у окна. Дура.
Столик был пуст.

Рыжая оставила деньги под тарелкой и решила обязательно остаться сегодня трезвой. Сегодня – принципиально. Выйдя из относительно теплого пространства, она тут же начала зябнуть. Закурила, но дрожь не прошла.

Посыпал снег.

- Эй, здравствуй, - раздалось справа. Там, где зрение было обрезано. Черт.

Рыжая повернулась всем телом.

Ее навязчивая идея стояла под фонарем. Снег сыпал на гладкую, в два тона светлее пшеницы макушку, ледяная крупа скатывалась и застревала в пушистом вороте короткой кроличьей шубы. Белоснежной.

- Здравствуй, - сказала рыжая, пытаясь улыбнуться дрожащими губами. Кто придумал чертов холод?

- Я у тебя переночую, ты не против?

Рыжая только кивнула.

Они шли в ногу, молча, сосредоточившись на шагах.

- Можешь звать меня Рыжей.

Пристальный любующийся взгляд снова огладил жесткий профиль.

- Можешь звать меня Дженн. Щепка Дженн. Только не Дженни.

По холоду они добрались до тепла, а потом слова снова не требовались.

* * *

Время терялось, смывалось в водосток. Рыжая выстаивала под кипятком десять минут раз в два часа. А потом снова забиралась в постель к угловатому, узкому, злому сумасшествию.

Дженн вкручивала в нее тонкие пальцы с французским маникюром, а потом пихала ей их в рот. Рыжая сосала их, тонкие и хрупкие, как солома, перебарывая отвращение к собственному острому вкусу.

Они выходили в ванную, и все заканчивалось сексом в ванной, шли на кухню, и кто-то составлял табуретки, и опрокидывал на них спиной или животом, и снова все повторялось, и снова кипяток, хлещущий по спине, и снова постель.

В этом животном существовании терялись все доводы. Рыжая бесконечно выгорала, рассыпалась по полу золой.

Потом у них закончилась еда, и они заметили это лишь на второй день.
Пришлось выйти, и снова теми же переулками идти в Буон Вьяджо.

Они заказали. Дженн, оглядываясь, поворачивала голову, а рыжая обрисовывала взглядом линию подбородка, скулу, бровь. Выстриженный затылок, шею с таким знакомым железным хомутом, спрятанным под аккуратный белый шелковый платок.

Рыжую прошибало током желания. Воспоминания теснились, пищали, копошились в голове, заставляя краснеть, озираться, прятать взгляд.

Они всего лишь едят. Какая кому разница, кто и где ест. Кто и с кем спит…

Все закончилось в сортире, снова. Добрая Кири, милый Михай, уют, дом, а внутри – червоточина, узкая комната, в которой с рыжей содрали трусы, поставили коленями на унитаз.

- Давай, покажи мне.

Она выгнулась. Два тонких пальца – нежным прохладным прикосновением, а потом жесткое движение внутрь, между ног. Попытка не потерять ритм, не уходить, отдаваться напору пальцев - уже трех после этих дней, уже трех и - резко, до тяжелого и влажного наслаждения. Слишком чувствительная кожа, слишком много ощущений, слабые сдавленные стоны, почти писки, от которых рыжей так стыдно и хорошо.

Невероятно долго, до конца, пока рыжая не оседает на крышку унитаза, потому что мягкие дрожащие колени не держат. Мелко сыплющими пальцами она достает из пачки сигарету, вдыхает глубоко и постепенно возвращается в реальность. Дженн стоит, широко расставив ноги, облокотившись на фанерную дверь комнаты, и, глаза-в-глаза, ласкает себя. Ее пальцы рельефно движутся под белоснежным треугольником белья, она втирает в себя удовольствие рыжей и сосредоточенно ведет себя к концу. Рыжая встает на колени и целует, покусывает эти пальцы через ткань.

Они были там так долго, понимает рыжая, и никто их не беспокоил.
Но когда она открывает дверь, она, словно на лезвие катаны, напарывается на черный взгляд Наото.

И на другой взгляд из зала. Который навылет через голову.

Щепка за ее спиной похабно зажевывает мятную жвачку, огибает Наото слишком близко, но так и не задев, и подходит к суке.

Они и правда одинаковы. Сука выбеленная, Дженн позолоченная. Сука в черной коже, Дженн в белом кашемире. Сука убивает ее взглядом. Дженн по хуй.

Щепка наклоняется к самому уху суки и что-то произносит. И в следующий момент замирают все. Потому что с хлопком плечо Дженн начинает затекать бордовым цветом. Джен отступает, достает свой пистолет из поясной кобуры.

- Стой, бля! – предупреждает рыжая второй выстрел. В ее руках два родных одинаковых ингрэма. Они направлены в двух одинаковых родных женщин. – Обе!

Они опускают стволы, оценивая варианты. Дуэль продолжается на взглядах. Рыжая аккуратно проходит между ними, позволяя Дженн выйти из ресторана.

- Прости, Кири, - кричит рыжая злой и испуганной хозяйке. – Больше никогда!

Они возвращаются домой. Волна дикой, нестерпимой ярости улеглась, поостыла, схлынула. Стало слишком тихо.

- Вы родня?

- Мы одно и то же. Про клонов слышала, дура?

Рыжая пропускает мимо.

- Ты пользовалась мной, чтобы достать ее?

- Нет, ее я и так достану. Тебя просто приятно ебать.

Рыжая снова вскипает. Но стрелять она не будет. Точно.

- Как плечо?

- Так же, как у нее. Чисто. Это просто старая кровь, - она брезгливо стягивает кашемировый свитер. Под свитером белый кружевной лифчик плотно охватывает две острые грудки. Ключицы, по-птичьи острые, тянутся к плечам. Рыжая любуется вдохами и выдохами, почти незаметными смещениями кожи, мышц, суставов при дыхании.

Рыжая тоже стягивает с себя футболку, потом расстегивает лифчик и позволяет ему упасть в ноги. Она раздевается полностью. Она принадлежит, потому что на нее предъявили права. Но ее разрывает чувство к другому человеку, нежность к другому человеку, тепло, сказка, страсть.

Они возятся прямо в прихожей на полу, темнота полосами ложится на старый вытертый паркет, темнота пожирает вздохи и стоны. Рыжая уже не ощущает, где заканчивается ее тело и начинается Дженн, где пальцы, а где острый теплый язык, где слова, а где мысли.
В какой-то момент Дженн дотягивается до старой пустой бутылки, приготовленной на выброс, насаживает рыжую на горлышко, старательно вбивает в нее предмет, пока рыжая не содрогается и не проваливается в ватную, глубокую истому. Нет ни рыжей, ни Дженн, ни всего остального мира. Все утратило краски, все забылось. Все исчезло.

Утром рыжая просыпается раньше, на паркете возле полки для обуви. Одна. Пшеничная макушка на два тона светлее – на ее подушке, под ее одеялом в комнате. Рыжая идет на кухню со странным чувством опустошенности и наполненности. В животе засела тугая боль, которая наплывает при каждом движении, колышется, словно вода в ванной. И словно эхо при отсутствии звука, есть только смутное ощущение, которое осталось от чувства.

Рыжая закуривает. Трет слипшимися за ночь пальцами шрам вместо глаза. И сдерживает крик, минута за минутой, час за часом.

Пока не выходит из комнаты Дженн, не садится у нее в ногах, не прижимается теплой щекой к замерзшему бедру рыжей. И рыжая ощущает, продолжает ощущать – что все так неправильно, насколько вообще может быть.

И выхода отсюда нет.