1.
Когда Ольга Вячеславовна Зотова появлялась на кухне, сосредоточенно-мрачная, ситцевый халатик перетянут в талии мохнатым полотенцем, все затихали. Роза Абрамовна, безработная, кидала многозначительный взгляд на портниху Марию Афанасьевну, та с осуждением поджимала губы, но всё это молча. Попробовал бы кто-нибудь фыркнуть в лицо гадюке, полковой шлюхе, стерве… как только ни изощрялись за спиной Ольги жильцы коммунальной квартиры. Но то за спиной.

Утро начиналось с шипения примусов, сонного шарканья разношенных тапок по деревянным половицам. Соня Варенцова, Лялечка — так ласково звали её все, кто знал, мгновенно принимая умилённо-покровительственный тон, — щуря спросонья чуть припухшие голубые глаза, варила кашу, кивая то Розе Абрамовне, то Марии Афанасьевне, то ещё кому-то, улыбалась тихо и мягко. Но вот когда Ольга быстрым шагом проходила к раковине, спускала с плеч халат, ровно в этот момент Соня испарялась, будто бы её и не было, и никого такое поведение нежной, кроткой девушки не удивляло — отнюдь. Все понимали.

— Я бы с этой гадюкой на одном поле срать не сел, — в свойственной ему манере резюмировал бывший офицер Владимир Львович Понизовский, ныне спекулировавший антиквариатом.
— А кто бы сел, я вас внимательно спрашиваю? — включался Пётр Семёнович Морш, но на этот риторический вопрос никто ему, разумеется, не отвечал. Только согласно вздыхали.

Лялечка скрывалась за дверью своей аккуратной, девически трогательной комнаты. Только очень-очень неглупому наблюдателю трогательность эта показалась бы слишком уж тщательно продуманной, нарочитой. Вот комната Ольги, голая, зияюще пустая, говорила о своей хозяйке прямо — чуть не кричала. Когда Соня зашла туда — однажды, больше она не рисковала так, — горло перехватило от резкой, щемящей боли. Как бритвой полоснуло. Она медленно погладила револьвер, висящий над узкой железной кроватью. «Вот твоя единственная защита, ты… всерьёз думаешь, что её достаточно? Оля…» Ольга тогда всё поняла, притянула её за руку, прижала к себе. Они целовались так горячо и жадно, впиваясь друг в друга, дрожа, тая, плавясь, что Соня не услышала хлопанья входной двери, очнулась только, когда проклятая псина Морша заскулила и заскреблась в стену. Соня отпрянула, побледнев, и твёрдо, чётко прошептала:
— Никогда. Тут — больше никогда.

2.
Зотову в квартире на Псковском невзлюбили сразу, сплотившись по такому случаю и позабыв старые счёты. Упоённо судачили о ней, начиная с внешности. Тощая, по-цыгански смуглая, патлы нечёсаны — лица не разглядишь, да было бы что разглядывать, один гонор. Зыркает чёрными своими глазищами. Плечи назад, подбородок вперёд. Ольга и правда выглядела жутко в этой своей зелёной плюшевой юбке — явно сшитой на скорую руку из облысевшей занавески. Но что она хороша, Соня решила сразу, отстранённо оценив тонкость кости, гибкость, порывистую силу движений.

Что Ольга хороша невозможно, непереносимо, Соня поняла, когда увидела склонившуюся над раковиной спину, загорелую, с золотистым пушком. Над лопаткой розовел круглый шрам. Почувствовав взгляд, Ольга выпрямилась. Вода стекала по груди, едва развитой, как у подростка, тёмные соски напряглись от холода. Соня молча прошла к примусу. Спичка никак не зажигалась, но Соня, закусив губу, чиркала ею о коробок с красным померанцем снова и снова, пока синеватый жидкий огонь не заплясал у неё в руке. Ольги в кухне уже не было — это Соня знала и не оборачиваясь.

Помешивая кашу, Соня сосредоточенно размышляла. Совсем ни к чему это не вполне ясное ей самой напряжение между ними. Значит, затаиться. Ускользать, прятаться. Пусть даже и нарочито выйдет, ещё лучше.

Такой тактики Соня придерживалась около недели, ровно до того момента, когда Ольга на кухне подошла, задрала ей юбку и провела ладонью по бедру, обтянутому шёлком чулка:
— Это где купила?

Волна явного, откровенного желания накрыла Соню с головой. И вот тут она наконец посмотрела Ольге в глаза, облизнула пересохшие губы.

— А это где купила?
Ладонь Ольги оттянула резинку трусов, горячие пальцы бегло погладили живот. Соня вздрогнула, наконец отвела взгляд и, артистически тихо ахнув, убежала в комнату, предоставив Розе Абрамовне петь про Кузнецкий, оттенки чулок и платья «шемиз». Всё стало ясно, и даже не слишком удивляло. Соня врала всем — но не себе.

3.
Шесть лет тому назад на окраине новоиспечённого Пугачёва, бывшего Николаевска Самарской губернии, загорелся полуразрушенный, да и, скорее всего, нежилой дом. Развалюха прогорела споро, огонь утих сам собой, и никому не было дела ни до того, чьи останки смешались с золой и пеплом, ни до худой, почти прозрачной тринадцатилетней девчонки, которая, не оглядываясь, шла к железнодорожной станции, перекинув узел через плечо.

— Едят, — истово убеждала невидимого Соне собеседника старуха. — Истинный крест. И трупы, ежели свежие, и режут людей, прости Господи, как скотину. Голод.

Теплушка была набита битком, и Соня еле смогла притулиться в углу, за спиной Авдотьи Петровны. Они познакомились на станции, но уже в вагоне все считали их бабкой с внучкой. Это Соню вполне устраивало. Тёплое чувство защищённости укутывало, глаза слипались. Стук колёс, голоса в теплушке сливались в невнятный гул. «Едят, — слышала она сквозь сон, — едят...»

Они готовы были съесть что угодно. Обдирали кору с деревьев, сняли солому с крыши, подгнившую и склизкую. Лошадиное дерьмо, если найдут. Однажды Мишка принёс труп собаки со вздувшимся брюхом. Собаку они съели быстро.

Но вот когда умерла мать, труп они не ели. Оттащили в общий амбар, где покойники. Мать умерла удачно — хоронили всех как раз к утру следующего дня, и Соня успела посмотреть на совершенно не изменившееся её лицо — с тёмными провалами вместо глаз и щёк.
Тогда они с братом решили уйти. Прибились к шастающему в город (и много ещё куда) Ивану, он усмехнулся и махнул рукой, валяйте, мол. Соню он выеб сразу, молча и деловито. Она лежала, прокусив губу, тоже молча. Не маленькая, понимала, что платить придётся. Член входил-выходил с хлюпаньем, крови было много, а боль — как за стенкой, отдельно, и в какой-то момент Соня уже подумала, что умирает, и, пожалуй, обрадовалась. Но выжила. Они почти дошли до Николаевска. Остановились на ночь «у добрых людей». Иван повеселел, раздобыл где-то самогон и пообещал Соне подарочек, «вот навещу схорон»... Про схорон Соня запомнила.

Утром Иван позвал Мишку, а Соне велел ждать. Мутило после самогона, и Соня кивнула, проваливаясь в сон. Снилась мать — чёрные запавшие веки, выцветший платок на голове, когда-то васильково-синий, в цвет глаз.
Иван вернулся один. На вопрос, где Мишка, пожал плечами, буркнул: «Поднимайся, чего разлеглась». Уже в дороге, крепко взяв за локоть, бросил: «Съели твоего Мишку. О себе думай, дура».

О себе. Соня шла, глядя в землю, в седую дорожную пыль. Пусть. Так. О себе.

В Николаевске (все называли город по-старому, «Пугачёв» как-то не приживалось) у Ивана был дом, хоть и разваливающийся. Зато на отшибе, что устраивало и его, и Соню. Обнаружить схорон оказалось просто. Ещё проще — дождаться, пока Иван заснёт, пьяный, собрать в узел вещи и, забросав спящего для верности старыми сухими тряпками, поджечь их и смотреть, смотреть, как огонь ровно гудит, забирая своё.

Найденного в схороне хватило, чтобы добраться до Москвы.

Соня не вспоминала об этом. Она всеми силами цеплялась за жизнь, девизом которой стало вовремя сказанное «О себе думай, дура». Соня не была дурой, отнюдь. Она чётко осознавала, чего хочет. Не голодать — никогда.

4.
Дом Авдотьи Петровны Белогубовой стоял в тихом Замоскворечье. Точнее, Авдотье Петровне принадлежала лишь часть дома, крохотный флигель. Но именно это и спасло её в своё время от уплотнения и прочих малоприятных процессов. Никто не покушался на скромную комнатку, а между тем какое же дивное это было жилище, с отдельным входом и окном, распахнутым в садик, где стараниями трудолюбивой старушки летом цвели флоксы — для красоты и огненные ноготки — для пользы. Соня изредка навещала Авдотью Петровну. Рассказывала ей о своих секретарских буднях в Махорочном тресте, в лицах изображала кухонные разговоры. Особенно ей удавался Морш. Авдотья смеялась и сожалела, что Сонечка не пошла на сцену или сниматься в комедийной фильме.

Именно про Авдотью Петровну думала Соня, умывая пылающее лицо ледяной водой. С Ольгой они столкнулись в коридоре. Ольга не уступала дорогу никому, Соня — всегда и всем. Можно было бы привычно потупиться, мило улыбнуться, проскользнуть бочком, однако прикосновение горячих пальцев Ольги до сих пор жгло кожу, и сил не было с этим справляться. И не хотелось. Соня вскинула голову. Ольга в новом чёрном платье — с Кузнецкого, не пропали даром трели Розы Абрамовны — казалась младше, беззащитнее. Волосы, постриженные по моде, с пробором, отливали тёмно-золотым блеском, как шкурка чернобурки.

— Красиво, — хрипло сказала Соня и протянула руку — поправить прядь.
Ольга перехватила, сжала запястье.
— Зайдёшь ко мне?
Уж конечно, она зашла. Если бы не пёс Морша, вернувший Соню в реальность... Всё бы могло рассыпаться прахом, в этом доме стены имеют уши, замочные скважины — глаза. Сцена? Вот она, сцена — или арена цирка, канат, натянутый под куполом, цепкие взгляды — ну же, оступись. Упади.

Соня разомкнула объятия. Тут — нельзя.
— Я скажу, где и когда. Я... найду.
Разумеется, она нашла.

5.
Авдотье Петровне Соня пожаловалась, что ей совершенно негде заниматься стенографией. Это так препятствует карьерному росту. Погулять пару-тройку часов изредка, по непоздним вечерам, навестить кое-кого старушка была не прочь. Пусть девочки учатся.

...В первые встречи они обходились почти без слов. Голод — по прикосновениям, по ласке, по близости — был так остр, что отпустить, расцепиться никак невозможно. Соне ещё удавалось следить за временем, и к приходу хозяйки обе чинно сидели с записями, голова к голове, касаясь друг друга коленями под столом.

Дома Соня перед сном, свернувшись клубком и обняв себя за плечи, вспоминала смуглое тело, пахнущее дымом, травяной горечью. Длинный шрам на бедре — сердце сжималось от боли, нежности и страсти, когда Соня осторожно обводила его кончиком языка. Ольга была распахнута настежь, открыта, как и её раны: выемка над лопаткой, затянутая прозрачной розовой кожей, этот шрам на ноге — Соня уже знала историю каждой, считывала губами под жаркий, сбивчивый шёпот. Ольга отдавала всё, без оглядки, с безрассудной смелостью, она и прятаться бы не стала, если бы Соня сразу жёстко не дала ей понять, что их отношения могут быть только тайными.

У Сони не было ни шрамов, ни ран.

Соню нельзя было прочесть, разве что случайно, и Ольга, видимо, пыталась составить из редко прорывающихся искренних фраз своё представление о ней. Иногда не понимая, вспыхивая, приходя в отчаяние.

6.
Новый хозяйственный директор Махорочного треста обратил внимание на Соню Варенцову сразу — ей стоило лишь улыбнуться, отдавая ему безукоризненно перепечатанный приказ по тресту, улыбнуться и взмахнуть пушистыми ресницами. Некоторое время он наблюдал за ней, умиляясь детской, трогательной старательности, кротости, розовому румянцу. Говорить с ней оказалось особым, редким удовольствием. Девочка умела слушать, и с некоторым даже удивлением директор понял, что советуется с ней о вещах, в которых пишбарышня не должна разбираться по определению, однако ж Лялечка (это имя ему нравилось чрезвычайно), представьте себе, реагировала тонко и чутко, как дорогостоящий, правильно настроенный инструмент.

Всем, а уж Соне в первую очередь, стало ясно, как будут развиваться события.

— Оля, — Соня перебирала тёмные волосы, разглаживала спутанные пряди. — Я выйду замуж. Ты слушай спокойно, пожалуйста, — её ладонь опустилась ниже, лаская напряжённо сжавшуюся спину. — Мы будем по-прежнему встречаться и ничего не изменится.
Ольга села, обняв колени.
— Ты знаешь, что он командовал продразвёрсткой?
— Знаю, — помолчав, Соня кивнула. — У нас его имя все знали. Проклинали, а как же.
— И ты выйдешь за него. Соня. Объясни мне.
Голос Оли звенел. Соня понимала, что она сдерживается из последних сил.
— Это самая надёжная защита, Оля.
— Чёрт знает что такое.

Ольга встала с постели. Соня следила, как, изогнувшись, она пыталась застегнуть пуговицу на спине, руки дрожали. Соня застегнула пуговицу, поцеловала тёплую ямку на шее. Ольга встряхнула головой, повела плечами, освобождаясь. Прибирая постель, Соня слушала, как хлопнула дверь, как простучали каблуки под окном.
— Что-то Ольга твоя рано нынче убежала.
Авдотья Петровна, разрумянившаяся от прогулки, ставила самовар — ритуал, доведённый ею до совершенства.
— Мне тоже пора, Авдотья Петровна. Кажется, мы закончили со стенографией.
Интонация её всё же выдала — но Авдотья Петровна этого как будто и не заметила.

7.
Тремя днями спустя в девять вечера в отделении милиции разыгралась сцена. Белая от отчаяния девица пыталась застрелиться из карманного револьвера системы «велодог». Самоубийство, понятно, предотвратили. Отправили наряд в Псковский переулок. Там обнаружили труп другой девицы, девятнадцатилетней Софьи Александровны Варенцовой, погибшей от выстрела в голову с близкого расстояния — из того самого велодога. По сбивчивым показаниям свидетелей, соседей убитой, Зотова совершенно взбесилась, узнав о бракосочетании Лялечки с директором Махорочного треста.

Небось сама метила на место невесты-то. Гадюка.

Милиционеры внимательно выслушали, записали. Жалко было девчонку, лежащую ничком в луже крови.

А в отделении, в камере, надёжно запертой на ключ, Ольга прокручивала перед глазами одну и ту же сцену: вот Соня, окружённая соседями, показывает удостоверение из ЗАГСа, вот улыбается при виде револьвера, нацеленного ей в лицо, вот начинает говорить — что? Выстрел, Ольга уже ничего не слышит и можно представить любое слово, но кажется, «люблю» прозвучало. Хотя какая теперь разница им обеим.