— Брысь!

Томако чуть не упала, когда большой черный кот выскочил из переулка прямо ей под ноги. Кот коротко мяукнул, будто выругался, и торопливо захромал к кустам отцветающей акации. На асфальте оставались алые следы кошачьих лап.

В переулке — Томако даже вздрогнула — что-то зашелестело и дохнуло холодом, от которого по спине пошли мурашки. Кот снова мяукнул, противно и резко, остановился, глядя желтыми глазами в густую тень узкого, заставленного ящиками прохода. Томако сама не заметила, как попятилась в сторону. И опять чуть не упала — каблуки у новых туфель были слишком высокими.

И волосы были слишком светлыми, и ресницы — длинными, и одиночество — одиноким.

Кот грозно зашипел, вздыбив шерсть, полоснул лапой воздух, подпрыгнул — на дорогу красным бисером закапала кровь. Томако прислонилась к стене и зажала рот рукой.

Где-то за кустами засигналила машина и взвизгнули тормоза. Кто-то засмеялся, хлопнула оконная рама. В кустах заверещала какая-то птица.

Томако было страшно, словно вокруг был не привычный вечерний город, а темный лес с чудовищами. Холод и тьма стелились по земле, вырываясь из переулка, и, сползая вниз по стене дома, Томако слышала скрежет стальных когтей по асфальту.

Кажется, она даже потеряла сознание от страха.

А когти порвали черного кота, и темнота ушла, оставив запах крови.

— Эй, кис-кис…

Томако наклонилась над черным комком и осторожно дотронулась до подрагивающего уха. Кот приоткрыл глаза и мяукнул — раздраженно и как будто устало. Длинный хвост мазнул по грязному асфальту, и Томако вздохнула.

Она, в общем-то, не любила кошек.

Израненного кота пришлось тащить к ветеринару, отдав тому чуть ли не четверть заработанных за неделю денег и потеряв час в неуютном коридоре. Лекарства и кошачий корм тоже стоили недешево — придется свести ежедневный рацион до магазинной лапши и мороженых овощей из супермаркета.

Кот — тяжелый, вялый, пахнущий больницей — лежал у Томако на руках и почти не шевелился, когда она ловила такси, разговаривала с аптекаршей и тащилась на свой этаж по лестнице. Лифт застрял где-то наверху, ждать не было сил, а третий этаж — это совсем невысоко.

Пустяки.

Томако захлопнула за собой дверь квартиры и устало пошатнулась — ноги гудели, а руки сводило от напряжения. Кот вдруг мяукнул и лизнул ее палец, покосившись тусклым желтым глазом — второй был залеплен пластырем.

— Дурак, — сказала ему Томако и мешком опустилась на пол — уселась прямо у порога, вытянув ноги в туфлях-кровожадных чудовищах. Кот завозился, устраиваясь на ее коленях, мурлыкнул и прижался широколобой башкой к ее животу, в котором немедленно заурчало.

— Так… — Томако почему-то стало стыдно, хотя кого стыдиться, животного? Она вздохнула и повторила, безуспешно настраивая себя на рабочий лад. — Так.

Минуты текли, а она все никак не могла подняться. Только туфли скинула.

Кот дремал в ее руках, а она гладила и гладила мягкую шерсть и слушала, как подрагивает его тело. Наверное, ему было больно.

Томако тоже было не очень-то хорошо.

Вот и повод что-то сделать.

Три дня кот спал, ел и валялся у нее на коленях. Томако даже привыкла. И с работы теперь уходила не последней, выбирая самый длинный и оживленный путь, лишь бы оттянуть возвращение в пустую квартиру. Она спешила — ее ждал кот.

Имени у кота не было, Томако не могла придумать. Ни одно не подходило. Она перебирала какие-то клички, звала его, а потом встречала насмешливый — не бывает таких у животных! — взгляд золотых глаз и думала, что ну правда, глупо.

Кот и кот.

На коленях, под боком, на шее, свесив лапу Томако на грудь. Ей было щекотно — кот как будто специально проводил бархатной лапой по коже, махал пушистым хвостом, задевая чувствительные места на шее, — но она не прогоняла, терпела. Радовалась.

Кот пришел в себя куда быстрее, чем обещал ветеринар, вещей в квартире не портил и вообще не доставлял никаких проблем. Скорее всего, он был домашним, но Томако не хотела проверять подозрения и искать его хозяев. Теперь это был ее кот.

Он мурлыкал, откликался, когда она его звала, и, кажется, понимал каждое ее слово.

И все было хорошо, даже холод, тот самый, из переулка, будто исчез, притаился за пеленой кошачьей магии. Она и не вспоминала про него, как будто это было неважно, как будто когти и раны оказались нелепым сном. Как будто его больше не было — ни в пустом подземном переходе, из которого она выбежала, чуть не сломав каблук, ни на автомобильной стоянке возле супермаркета.

Тогда, на стоянке, ей почудился сухой стук костей и тяжелое дыхание из вечерней сумеречной пустоты. Она готова была закричать, но звуки исчезли — резко, вместе с холодом и удушающим страхом.

Каждый раз Томако пугалась до полуобморока и каждый раз говорила себе — показалось. Просто страх, стресс, усталость, два года без отпуска, сверхурочные и недосып.

Нет сказочных чудовищ в японских городах. Сказок нет, значит, и чудовищ не должно быть.

Просто иногда бывает холодно и страшно, а котов ранят в драках другие коты.

Все просто.

В субботу вечером, устало рухнув на диван после работы, Томако пожаловалась:

— Я самая большая неудачница в этом городе. Не повезло тебе, кот.

Кот фыркнул, прошелся по спинке дивана и лег около ее головы.

— Нет, правда. Ни приличной работы, ни денег, ни парня, ни перспектив, и даже кондиционер сломался, поэтому мы сидим в такой духоте. Мне себя жалко.

Кот протяжно мяукнул, явно не собираясь никого жалеть, и прижался упитанным боком к ее щеке. Томако засмеялась.

— Ну, хорошо. У меня есть кот, поэтому я уже не совсем неудачница. Да?

Она потянулась, чувствуя, как ломит тело, вытащила из волос шпильку и тут же уронила ее куда-то на пол — искать было лень. Помассировала пальцами голову, почти застонав от удовольствия, и задрала кофту, чтобы расстегнуть тесный бюстгальтер.

Самые сладкие минуты за весь день. Только сон еще слаще.

Томако счастливо выдохнула — в воскресенье можно спать хоть до обеда, с котом под боком и выключенным будильником.

Кот тихо заурчал, сполз вниз, вытянувшись рядом, и положил голову ей на голый живот. Это было приятно — мышцы чуть напряглись, по телу прошла дрожь. Томако почесала кота за ухом и закрыла глаза. Было хорошо. Даже слишком.

Кот, будто уловив ее настроение, тихо довольно заурчал и даже лизнул ее около пупка. А потом легонько прижал лапой, протяжно мурлыкнул и сам потерся о руку Томако.

— Ты хочешь играть? — Томако приподнялась, и кот мяукнул, забираясь ей на живот. — Ох!.. Больно же.

Кот смотрел на нее — золотые глаза горели, Томако даже стало не по себе.

— Что? — Такие глаза должны быть у чудовищ из сказок, а не у подобранных на улице животных. У разумных чудовищ, тех, что в человеческом обличье завлекают в лесные чащи неосторожных девчонок, а потом оборачиваются волками и медведями.

Кот фыркнул и спрятал голову у нее на груди. Томако даже обиделась: он словно все понял и смеялся над ее глупостью.

А вообще, она просто слишком много работает, вот и мерещится всякое. И слишком давно одна, вот и…

Томако тоже фыркнула — почти как кот — и без особой нежности согнала наглеца на пол. Надо было переодеться, умыться и поесть. Или еще лучше — открыть бутылку вина. У нее была одна, сливового. Подарок от фирмы на Новый год.

Чертова фирма могла бы расщедриться на что-нибудь посущественнее.

— Бры-ысь, чудовище.

Вино оказалось отличной идеей. В голове стало пусто, на сердце — легко, а в животе — тепло. Тело налилось томительной сладкой тяжестью, даже поднять руку, чтобы согнать наглого кота с кровати было слишком трудно.

Невыносимо.

Жарко.

Томако раскинулась на смятом покрывале и, не моргая, смотрела на сгущавшуюся за окном темноту. Вино и ночь будили смутные желания, кровь билась в висках, и утробное кошачье урчанье отдавалось вибрацией внизу живота. Кот крутился около нее, терся мягким боком о бедро и колено, заглядывая желтыми глазищами в лицо. Томако зажмурилась, чтобы не видеть не-кошачьей внимательности в узких зрачках, и тяжело выдохнула, когда кот перешагнул через колено и улегся у нее между ног, щекоча пушистым хвостом чувствительную кожу внутренней стороны бедер.

Вина было слишком много, а здравомыслия — слишком мало. Томако задохнулась собственным всхлипом, когда горячий язычок лизнул напрягшееся бедро, а потом еще и еще, выше и выше, почти подобравшись к кружевной резинке трусов.

Томако почти не думая, не сознавая, целовала собственные, прижатые к пересохшим губам пальцы, чувствуя, как по телу разливается волна возбуждения — нелепого, отвратительного, яркого, как золото кошачьих глаз.

Это было как дурной сон.

Темнота из-за окна подмигнула светом фар проехавшей машине, и шум мотора отрезвил — Томако дернулась, сгоняя недовольно мяукнувшего кота, а потом застыла — острые когти предупреждающе царапнули бедро. Не больно, но как-то… настойчиво, с мягкой, осторожной угрозой.

Чертово вино, простонала мысленно Томако, это все вино, жара и усталость. Ей теперь чудится странное в собственном коте — это же животное! Это же глупо!

— Это неправильно, — слова вырвались сами, и она до крови прикусила нижнюю губу. Кому она это говорит? Коту?!

Тяжелое пушистое тело прокатилось по ее ногам, заставляя вздрогнуть и почти пожалеть, что все закончилось. А потом она закричала.

— Неправильно, — засмеялась черная тень и накрыла рот Томако мягкой ладонью — звук потерялся под властным прикосновением. — А что в твоей жизни правильного?

Голос был женским, с хрипотцой, от которой по коже бежали мурашки, а страх потерялся в бархатных интонациях и насмешке — почти нежной, волнующей, обещающей. Томако задохнулась подавленным криком и вздрогнула, когда женщина убрала ладонь с ее губ — медленно, проведя по ним пальцами.

— Кто ты?

Алкогольная галлюцинация? Сон?

Или просто безумие?

— Мяу, — сказала тень, сверкнув желтыми глазами, и потянулась. В тусклом свете уличного фонаря Томако разглядела красивую округлую грудь и острые плечи. По щеке скользнула прядь гладких волос.

Безумие.

Значит, уже все равно.

Томако тихонько застонала, когда «тень» провела прохладными ладонями по ее предплечьям. Туман, застилавший сознание, вернулся — от осторожной, неторопливой ласки застучало в висках, горячая волна прошла по телу, а сердце застучало так, что Томако почти испугалась.

Женщина-тень низко наклонилась — ее дыхание обожгло шею, от чужой близости туман в голове стал густым и вязким, и Томако закрыла глаза. А потом открыла — резко, как будто поцелуй стал неожиданностью, как будто она не ждала его и не желала так, что подгибались пальцы на ногах.

У женщины были полные мягкие губы, Томако лизнула нижнюю — на языке остался чуть горьковатый вкус. Отрава. Яд, проникающий в душу.

И тело — чужой горячий язык сплетался с ее языком, заставляя ее подчиняться каждому движению, каждой ласке. Томако будто танцевала, и женщина вела ее в этом танце.

Томако застонала, когда поцелуй прервался, и потянулась за ночной гостьей, обнимая ее за шею. Та подхватила ее за поясницу, прошептала что-то — Томако не расслышала, но, кажется, это было ее имя. Сердце екнуло, и она прижалась к упругой, высокой груди, всем телом впитывая чужое тепло и силу.

— Хорошо, — прошептала женщина, и слово сорвалось на короткий стон, когда Томако прижалась губами к мочке ее уха, провела языком по тонкой раковине, прикусила чувствительную кожу.

Они сплетались в объятии, терлись друг о друга — Томако чувствовала, как по ее груди скользят чужие твердые соски. От желания сводило в низу живота, ей хотелось большего.

Когда женщина, расцепив руки, толкнула ее на подушки, Томако только всхлипнула — от предвкушения — и раздвинула колени шире. Первое же невесомое прикосновение к внутренней стороне бедра заставило ее крупно вздрогнуть, а потом пришлось зажать рот кулаком. Ее никогда не целовали — там.

— Да-а… Пожалуйста…

Она не понимала собственных слов, звала незнакомку, не зная ее имени, выгибалась, когда та касалась самых чувствительных мест, толкалась навстречу горячему языку.

— Пожалуйста!

Томако жмурилась, но слезы все равно скатывались из уголков глаз — удовольствие было слишком сильным, пронизывающим, острым, как иглы, и невыносимым, как боль. Удовольствие было безумным — такая уж это была ночь.

И женщина-тень с золотыми, сводящими с ума глазами сжимала ее бедра все сильнее, удерживала ее, чтобы заставить плакать еще слаще — от желания и чувства, похожего на голод. Томако было мало, нужно было другое…

Пальцы скользнули в нее легко — сначала один, сразу за ним — другой. Женщина погладила ее внутри и тут же вынула, а Томако застонала от бессильной жажды и чужой почти-жестокости.

— Пожалуйста…

Она молила, смотрела в темноту, угадывая движения тени, и сгорала от желания.

— Тс-с, — сказала тень, наклонилась, быстро поцеловав ее в приоткрытые губы, и Томако вскрикнула — пальцы вернулись, задвигались внутри. «Да, да, да» — она шептала в такт резким, глубоким движениям, содрогаясь каждый раз, когда удовольствие становилось слишком острым. А потом сама опустила руку, столкнувшись с чужим горячим запястьем, и с силой потерла клитор, доводя удовольствие до совершенства.

Совершенство не может быть долгим.

Тень застонала, подхватывая ее движения, наклонилась, целуя вздрагивающий живот, провела горячим языком по ямке пупка — и совершенство достигло пика, взорвавшись осколками золота и слез.

Щеки были мокрыми.

Поцелуи тени — нежными.

А сны оставались снами.

Томако провалилась в глубокий тяжелый сон под кошачье мурлыканье.

Утро началось с головной боли, бьющего в глаза солнца и тишины. С улицы доносился шум моторов далеких машин, мерно тикали часы на кухне — и все.

Если не считать чужого дыхания.

Томако лежала, не открывая глаз, и считала легкие выдохи. Повернуться, встать, просто пошевелиться было страшно, не так, как в переулке с невидимыми когтями и давящей темнотой, а как на первом свидании.

Они проснулись в одной постели, и сказка кончилась.

Они проснулись, и сказка не началась.

Она проснулась, и кот мурлыкнул ей под руку, а человека не было.

Почему-то Томако абсолютно не волновало, что ее кот оказался не котом. Это было настолько невозможным, что она даже не удивилась. Просто чудо, подумаешь.

— Привет.

Томако вздрогнула и зажмурилась.

Женщина хрипло и сонно рассмеялась, а потом потянулась — Томако чувствовала, как сладко она выгибается, зевает и растягивается.

— Можно мне сегодня кофе? Кошачий корм — редкая гадость.

— С сахаром?

Нашла, что спросить, простонала про себя Томако, чувствуя, как заливается краской.

— Глаза открой.

Теплая ладонь легла ей на глаза, и Томако вздрогнула. Но глаза открыла — невозможно было дольше терпеть и бояться непонятно чего.

— С сахаром, — сообщила ей смуглая и слишком красивая женщина. — И с какой-нибудь едой.

— Хорошо, — зачарованно — взгляда нельзя было оторвать от спутанных блестящих волос, от бархатной темной кожи, от золотых кошачьих глаз — кивнула Томако и, не веря в собственную смелость, потянулась, чтобы потрогать красавицу. Быть безрассудно храброй в пьяной ночи — это совсем не то, что вести светские разговоры солнечным утром на измятых простынях.

Да еще и с котом. В самом же деле, с котом.

— Я — Йоруичи, — женщина улыбнулась и провела растопыренными пальцами по волосам, будто причесываясь. Она не стала отстраняться, когда Томако дотронулась до ее руки, провела пальцами по предплечью. Касание было невесомым — крыло бабочки смахивает пыльцу с лепестка — и на смуглой коже дыбом стали тонкие волоски.

У Томако екнуло сердце.

— А хочешь, я сварю кофе? Это будет хреновый кофе, но…

— Нет! Нет, я сейчас.

Женщина — Йоруичи — усмехнулась и наклонилась, нависнув над Томако. Ее грудь, тяжело колыхнувшись, оказалась почти перед глазами, заставляя душно краснеть и сглатывать. Томако не хотела кофе, она хотела взять губами темный острый сосок и провести языком вверх, к выступающей ключице и резкой линии шеи.

— Или завтрак потом?

— Или потом, — согласилась Томако и потянулась за поцелуем. — Ты мне снишься?

— Нет, ты сошла с ума, — серьезно сказала Йоруичи и прижалась к ее полураскрытым губам.

«Как жаль», - хотела сказать Томако, но невозможно говорить, целуясь. Совсем невозможно — если языки сплетаются, мысли вязнут в захлестывающих жарких волнах удовольствия.

Безумие освобождает, Томако это точно знала. Что взять с сумасшедшей? Только поцелуи, стоны и жарко выдыхаемое имя, когда наслаждение захлестывает с головой, а тело трясет от возбуждения.

Йоруичи была гладкой, текучей, как ртуть, и ловкой, как кошка. В постели с ней не было место скованности — Томако сама не заметила, как поддалась ее ласкам, как, забыв про все, слизывала с упругого тела соленый — и сладкий, такой сладкий! — пот. Стоя на коленях между широко расставленными ногами Йоруичи, она не помнила про стыд и не стеснялась неопытности. Йоруичи глухо стонала, зажав в рту костяшки пальцев, и каждый хриплый выдох отдавался жаркой вспышкой в низу живота Томако.

— Иди сюда, давай же…

У Йоруичи глаза были черные-черные в золотом ободке — Томако вглядывалась в них, как в ночное небо, и терялась в бездонной тьме.

— Иди ко мне.

Томако почти плакала, вцепившись в худые плечи, прижавшись всем телом к Йоруичи, выгибаясь, когда та проводила ладонями по ее спине, почти царапая кожу. Боли не было, удовольствие было сильнее, слишком сильным — и слезы катились из зажмуренных глаз. Йоруичи усадила ее между своими раздвинутыми ногами, и Томако почти закричала, когда почувствовала, как горячие влажные складки трутся о ее лоно. Извиваясь в крепких объятиях — только они не давали ей рухнуть на Йоруичи тряпичной куклой — она двигала бедрами и изнывала от желания, пронизывающего каждую клеточку тела.

Разрядка пришла внезапно. Йоруичи прошептала «Томако» — и этого хватило, чтобы сорваться в бездонную черно-золотую пропасть с криком, заглушенным поцелуем, больше похожим на укус.

А потом они пили кофе. Йоруичи вместо стула устроилась на подоконнике, как кошка, и лениво смотрела, как во дворе течет неторопливая воскресная жизнь. Томако, разомлевшая и почти спокойная, сидела за столом, подперев подбородок ладонями, и рассматривала свою гостью.

Она же гостья? Был кот, стал человек. Люди надолго рядом с Томако не задерживались.

Йоруичи — смуглая, обласканная солнцем, обнаженная, совершенная — щурилась и осторожно отпивала кофе, позволяя наблюдать за собой. Она точно не задержится. Она чужая.

Томако отдала бы все за то, чтобы это утро не заканчивалось.

— Ты… Хочешь еще ветчины?

Йоруичи задумчиво посмотрела на аккуратные ломтики, погладила чуть выпуклый живот — у Томако дух захватывало от его мягкого изгиба — и покачала головой:

— Нет. Не хочу, — она усмехнулась. — Я сыта, довольна и не прочь вернуться в постель.

— Я… — Томако тоже заулыбалась. Наверняка, очень глупо. Да еще и покраснела, уцепившись пальцами за свою чашку. В ее жизни не было таких вот завтраков — с омлетом на двоих, неловкой болтовней и самой прекрасной в мире женщиной. Ее первой женщиной.

Было от чего краснеть.

Но так легко Томако не чувствовала себя никогда, да и в постель хотелось. Не секса — просто валяться на смятом одеяле, обниматься и дремать, уткнувшись в сладко пахнущую шею. И ни о чем не думать.

Вдруг, если сильно задуматься, чудо развеется и завтра утром Томако придется есть свой завтрак в одиночку и торопиться на работу, с которой ее никто не ждет дома, даже кот.

Только холод и невидимые когти.

Томако все время про них вспоминала, глядя в нечеловечески золотые глаза.

Йоруичи отставила чашку на подоконник и соскользнула на пол — совершенно кошачьим движением, на секунду показалось, что по длинным гладким ногам хлестнет черный хвост. Потянулась, приподнявшись на цыпочки, позволяя Томако увидеть ее всю, заставляя ее задохнуться от увиденного.

— Ну же?

Томако встала — неловко, чуть не опрокинув чашку, запутавшись в ногах — и почти упала. Йоруичи подхватила ее в объятия, удерживая, и засмеялась, прижавшись к вскрикнувшей Томако всем телом.

— Прости. Я ужасно-ужасно неловкая.

— Ужасно, — подтвердила Йоруичи. — Сой Фонг не взяла бы тебя в отряд.

— Сой Фонг?

— Неважно.

Томако зажмурилась. Неважно и неважно. Подумаешь, тайны и загадки.

Если о них думать, то не останется времени, чтобы целоваться с Йоруичи.

Жара на улице не становилась меньше, старенький кондиционер работал на последнем издыхании, а Томако не думала.

В первый день все казалось настолько хрупким, что, кажется, одна-единственная здравая мысль, один трезвый взгляд на разобранную кровать и голую женщину в ней могли разбить сказку. Во второй день — Томако отпросилась с работы, наплела начальнику какой-то ерунды о простуде — сказка не исчезла, но и страх не ушел. В третий они, наконец, выбрались из квартиры и гуляли по улицам, казавшимся Томако чужими, как будто их меняло одно присутствие Йоруичи.

На обратном пути по спине Томако прошел знакомый холод, деревья вдруг зашумели зловеще и громко, а Йоруичи замедлила шаг, прислушиваясь.

— Что это? — Томако спросила, не надеясь на ответ. «Это» было из другой сказки, страшной, где черным котам распарывают животы невидимые когти. Это ей просто показалось. Пусть Йоруичи скажет, что ей это показалось.

— Ничего, — Йоруичи положила руку ей на шею и успокаивающе погладила большим пальцем выступающий позвонок. — Тебе показалось. Просто ветер.

Ветер и ложь, Томако это знала. Как напоминание — сказки всегда заканчиваются, и не все — хэппи эндом. Нужно просто быть готовым и не надеяться.

Холод и когти совсем рядом.

Йоруичи пока тоже.

Можно идти по разноцветным плиткам, смотреть на проносящиеся мимо автомобили и держать ее за локоть. Йоруичи, кажется, была не против, а у Томако сердце замирало от ощущения, будто она прикасается к кипящей под тонкой оболочкой кожи силе. Как будто Йоруичи состояла не из плоти и крови, а из чего-то другого.

Но не холода и тьмы.

Утром Томако ушла на работу, оставив Йоруичи спать, вольготно раскинувшись на всю кровать. Сердце колотилось так, что Томако боялась не дойти до офиса.

А если она вернется — а квартира пуста?

А если останется только холод?

— Йоруичи?.. Йо…

С сердца упал камень, а с ног — свинцовые гири, когда сильные руки обхватили талию, а поцелуй в висок смел все страшные и темные мысли об одиночестве. Смел холод, который был, кажется, везде.

Когти с жутким скрипом терлись об асфальт.

— Я так спешила домой…

Томако лепетала ненужные нелепые слова и жмурилась, вдыхая знакомый запах — чистый, свежий, горячий. Может запах быть горячим?

От него пересыхает во рту и хочется целоваться.

И все забывается.

— Я ждала.

Йоруичи улыбалась насмешливо, щурила золотые глаза и гладила ее по щеке. К этому так быстро привыкаешь, так легко. Томако уронила сумку на пол и толкнула Йоруичи, прижимая к стене.

От голода и желания робость таяла, а довольная улыбка Йоруичи делала ее решительной — кровь шумела в висках, гнала по венам огонь, закипала в низу живота. Томако впилась в мягкие губы и тут же отпрянула — укус оказался болезненным, а Йоруичи засмеялась, скаля острые зубы. А потом облизнулась.

У Томако как будто лопнули железные обручи на груди, она жадно вдохнула и с силой нажала на расслабленные плечи, вжимая в стену. Ее колотило как в лихорадке, лицо горело, и по виску скатилась капля пота.

— Что случилось?

— Я спешила, я…

Не лопнули. Сердце трепыхалось от страха в железной клетке. Желание, это просто желание, понятное и простое — вот Йоруичи, только она, только ее…

Йоруичи молча ждала ответа, а Томако смотрела, как трясутся ее пальцы на чужих плечах. У нее дурацкий маникюр, такой разве что старшеклассницам носить.

— На тебя напали?

В старшей школе было весело.

На нее не напали.

— Томако?

— Хорошо, что ты не ушла.

Йоруичи, ничего не говоря, прижала ее к себе и укачивала в руках, как маленькую девочку.

— Рядом с тобой холода нет, — прошептала Томако. — Нет чудовищ.

— Твою мать, откуда ты приволокла это чудовище? — спросил рыжий парень и упал на землю без сознания.

Томако закричала и тоже упала — рядом, на колени, с ужасом всматриваясь в застывшее лицо и широко распахнутые безжизненные глаза. В свете далекого фонаря они казались тусклыми и безжизненными, как куски угля.

По ее щеке прошелся ледяным лезвием воздух, и от навалившейся полуобморочной слабости она пошатнулась, оперлась дрожащими руками об асфальт. Где-то рядом кричали — кажется. Она не могла отличить явь от странного и страшного сна. Этого не могло быть — смутных теней в черных одеждах, режущих глаза вспышек, рева, доносящегося будто из-под земли, глухого, рвущего душу на части, и странных слов, которые выкрикивала Йоруичи, ее Йоруичи.

Это было — Йоруичи, тени и рев. Парень с мечом, как смазанная бледная тень.

Томако завыла тихонечко, подползая ближе к лежащему на земле телу — рыжие волосы трепал ледяной ветер — и обняла расслабленные плечи.

Возможное и невозможное слетались в комок мелькающих перед глазами картинок, а настоящими были только боль и тепло чужого безжизненного тела.

И голос Йоруичи в скрежете когтей.

Она звала, она зло кричала, она смеялась.

Темнота, в которую провалилась Томако, тоже смеялась.

Потом стало тихо.

— Эй, как там тебя…

Томако застонала, когда чья-то рука сильно сжала и тряхнула ее за плечо. Ей было хорошо в темноте, зачем?..

— Ну, блин. Вставай, а то я вызову скорую.

Я не больна, хотела сказать Томако, но это было слишком тяжело. Глаза открывать не хотелось.

— Бли-ин. Йоруичи, конечно, заварила, а мне все расхлебывать. Эй, ты!

Йоруичи, хотела позвать Томако. Йоруичи.

Она помнила, как шла по знакомой до последней трещины на асфальте улице, как пакет с покупками — она собиралась сделать на ужин карри, Йоруичи любит карри — бил по ногам острым краем коробки с соком.

Потом на нее обрушился холод.

И еще она видела черного кота. Кажется.

— Йоруичи?..

— Она уже ушла, и тебе надо уходить. Ты как, нормально? Я посмотрел, вроде ран нет, тебя не должно было задеть.

— Задеть? — В голове начинало проясняться. — Где она?

— Говорю же, свалила. К Урахаре побежала, наверное. Она передо мной не отчитывается. Ну, ты встаешь?

Парень — симпатичный, хмурый, теплый — сидел на корточках и смотрел на нее, насупив светлые брови. За спиной была стена дома, на саднящих коленях — запекшиеся капли крови в обрывках капрона.

На небе сияла огромная белая луна.

— Слушай, я и так задолбался с этим твоим Пустым, давай уже вставай, а? У меня, блин, первым уроком тест.

— Мой пустой? — Томако ничего не понимала. А пакет порвался, помятая коробка с соком валялась на тротуаре. И рис рассыпался.

— Ну не твой, тот, который на тебя запал. Привязался. Наконец-то эту тварь хитрожопую прикончили. Выслеживали больше недели, Йоруичи аж бесилась, никак не могла его выцепить.

— Почему ко мне привязался? — тупо спросила Томако. Он сказал «выслеживали»? Йоруичи ловила добычу на живца?

— Да хрен его знает, — парень пожал плечами и тоскливо посмотрел время на сотовом. С телефона свисал брелок — маленький смешной кролик. — Вот Урахара и выяснит.

— Пустой — это… Это то, что…

Рыжий резко вскинул голову и прищурился, раздраженно и почему-то смущенно глядя на нее.

— Блин, она тебе не сказала?! Твою ж мать. Ладно.

— Что «ладно»?

— Ничего, — парень грубо оборвал ее и встал, протягивая руку. — Все, хватит тут валяться. Ты ж нормально себя чувствуешь? Я провожу тебя домой.

— Нормально, — Томако сжала горячие твердые пальца — такие руки дарят уверенность, такие парни всегда спасают — и он помог ей подняться. — Расскажи мне, пожалуйста.

— Да не буду я ничего… Пусть она тебе рассказывает, я тут так, блин, мимо шел. И вообще.

Что «вообще» — Томако не поняла. Ей все еще было плохо — даже вырвало, парень придерживал ее за талию, и это было очень стыдно.

А она даже не знала его имени.

— Куросаки, — неохотно сказал он, когда она спросила. — Какая разница?

— Спасибо. Ты же спас мне жизнь?

Томако была уверена, что спас. Его безжизненное тело все еще стояло перед глазами.

— Ерунда. Эй, осторожней!

Она упала бы, не поддержи он ее. Колени подгибались.

— Не реви только, слышишь? Да все уже хорошо, никто тебя не тронет.

Рыжий добрый Куросаки неловко держал ее, разрешая прижиматься к сильному плечу, цепляться за руки, и терпеливо ждал, когда она наплачется, уткнувшись мокрым лицом в его футболку.

— Ты где живешь? Я тебя доведу до дома.

— Здесь… — Томако всхлипывала, слезы все еще катились из глаз, но истерика прошла. Даже легче стало.

Немножко.

— Ну и отлично. Пакет твой?

Томако мотнула головой, вспомнила о карри на двоих и снова заревела. Как дура последняя. Куросаки тяжело вздохнул, помялся и пошел поднимать коробку сока.

— Ну? — Пакет в его руках был грязным, в каких-то потеках и пыли. — Идем? Ты нормально?

— Да.

Тушь наверняка расплылась, и она сейчас похожа на глупую панду с ободранными коленями. А Куросаки было плевать, он вообще вел себя так, будто спасал девиц от драконов каждый божий день.

И девицы, конечно же, в него влюблялись.

Томако ковыляла за ним, размазывая по щекам черные слезы, и завидовала девицам.

Нормально, скажет им Куросаки, и все будет нормально. Даже хорошо. Отлично и, может быть, чудесно.

Йоруичи ей этого не скажет.

Не вернется.

Чудесно не будет.

Томако была уверена, что проплачет целую ночь, вскидываясь при каждом шорохе то ли от страха, то ли от надежды. Вдруг это вернулась Йоруичи?

Или за ней пришло чудовище?

«Пустой», — сказал Куросаки. Томако казалось, что это она пустая. Опустошенная. Йоруичи забрала ее душу и ушла, чтобы не вернуться.

Тяжелое, разъедающее чувство собственной ненужности — обманули, попользовались, выбросили! — заслоняло все остальное. Оно шумело в ушах, текло по венам, рвалось криком из груди. Томако зажимала рот ладонью и думала только об одном — это пройдет. Это тоже пройдет, все проходит.

Должно же оно пройти.

Или пусть ее съест пустое чудовище. Так было бы даже лучше.

Томако бродила по квартире, даже не умывшись, только туфли сбросила — автоматически, не задумываясь. Она включила свет — все лампы, даже маленькую над зеркалом в ванной. Она споткнулась о брошенный в прихожей пакет. Она плакала и жалела себя.

Она села на диван, потом легла, свернувшись в калачик, и уснула.

Хотя, конечно, она бы предпочла умереть.

Так было бы честнее.

Утро началось с ощущения сдавленности и все еще невыплаканных слез. Томако проснулась сразу, у нее даже не было туманно-счастливых секунд дремотного непонимания на грани сна и яви, когда ничего не вспоминается и все хорошо. Все сразу было плохо.

Стянутая от слез кожа на щеках неприятно саднила, пиджак — она вчера так и не разделась — неудобно задрался, скатавшись валиком под боком, а молния от перекрутившейся юбки впилась в живот. Еще и на плечи давило что тяжелое и мягкое.

Томако расплакалась бы, но слишком хотелось пить.

Тяжелое и мягкое пошевелилось и защекотало ей шею пушистым хвостом.

Томако зажмурилась.

Горячий язык прошелся по соленым от слез губам, а довольное мурлыканье разогнало тишину и страх.

— Йоруичи?!

Золотые глаза сверкнули, и кот заурчал, вытянувшись рядом с ней.

— Ты вернулась?!

Томако опять разревелась.

Когда она вышла из душа, кота не было.

На кухне сидела голая Йоруичи и лениво жевала неровно нарезанный бутерброд. На ее бедре припух свежий розовый шрам, к которому немедленно захотелось прикоснуться, погладить, подышать, прогоняя боль.

— Слушай, я не нашла кетчуп. Но был же, точно.

— Закончился… вчера.

Все было только вчера. Чудовища, Куросаки и не-возвращение Йоруичи.

Сегодня все другое.

И тут на Томако накатило. Злость нахлынула ясной кипящей волной, от которой в глазах темнело. Кетчуп?!

— Ты меня использовала! Ты жила тут, а сама…

В Йоруичи полетело полотенце, сорванное с мокрых волос, потом ложка, пустая кружка, с грохотом разбившаяся о стену, а потом на ее запястьях сомкнулись будто стальные пальцы, и Томако, бессильно застонав, прижалась к обнаженному смуглому дразняще-прекрасному телу.

— Использовала. Я не знаю, что ты сделала, но Пустой… Тот, что был тогда в подворотне, оказался «завязан» на тебе. И, хуже всего, только ты могла его видеть.

— Он убил бы меня?

— Должен был, — Йоруичи осторожно разжала пальцы и погладила расслабившиеся ладони Томако. — Но я всегда была с тобой.

— И на работе?

— И на работе, — подтвердила Йоруичи.

— Кошмар.

— Кошмар был, когда мне захотелось тебя настолько, что я стала собой. По-хорошему, у тебя должен был быть кот, а не я.

— Ты лучше.

— Не сомневаюсь, — расхохоталась Йоруичи и прижала Томако к себе.

— Но ты ужасна, — добавила Томако и потянулась за поцелуем.

Может, у нее все еще будет чудесно.

Она узнает все тайны и будет счастлива.

Или не узнает, но все равно будет счастлива.

С Йоруичи.