Застыв в кресле и быстро накинув на себя простенькое заклинание незаметности, Люциус Малфой, прищурив глаза, наблюдал, как его законная жена Нарцисса босиком, с волосами, небрежно собранными на затылке заколкой, из-под которой половина прядей высыпалась на шею, и одетая лишь в длинный домашний пеньюар с широкими до локтя рукавами, слегка и как-то необычно-грациозно покачиваясь, проплыла от двери кабинета до письменного стола, остановилась, обводя мутным невидящим взглядом сваленные кучей свитки и письма, и одной рукой потянулась поправить волосы, но, сбившись, начала задумчивыми движениями поглаживать шею, потом незаметно и ободок ушка, а потом задумчиво обводить мизинцем алую нижнюю губу.

- Где же оно? – с какой-то рассеянной капризностью поинтересовалась она, а потом, обхватив себя руками, рвано вдохнула и томно повела плечами, чуть прикрыв глаза. – Гриневальд их всех побери…

И, постояв так еще пару секунд и успокоив дыхание, медленно, то и дело замирая и снова прикрывая глаза, принялась перебирать ворох бумаг, половина из которых от ее неловких движений посыпалась на пол.

Ну что ж, кому, как не мужу, было знать, что сии симптомы означали. А означали они, что его славная чувственная женушка недавно кончила, сладко, долго и, возможно, не один раз. Совсем недавно. Может быть, даже пару минут назад. И что сволочь, вознесшая ее на такие вершины, не пожелала дать ей возможность оттуда спуститься и как есть, мутную и разморенную, с чувствительной к любому ветерку кожей и все еще сокращающимся последними спазмами мышцами отправила рыться в его бумагах в поисках нужного письма.

«И кто бы это мог быть?...» - иронично усмехнулся Малфой про себя, все еще не отводя глаз от присевшей на край стола, отчего пеньюар чуть перевернулся и натянулся, обрисовав выступающие соски, и перебирающей бумаги Нарциссы.

- Вот ведь!... – вдруг ругнулась она. Один из пергаментов – кажется, тот самый (который предусмотрительный Люциус заколдовал не даваться в руки никому, кроме него самого) – упал и, свернувшись, закатился под обитый кожей тяжелый стул, остановившись у дальней его ножки. Определенно, все становилось интереснее и интереснее.

Несколько мгновений укоризненно посмотрев на злополучное письмо, словно бы надеясь пристыдить его и заставить вылезти самостоятельно, Нарцисса со вздохом встала и, подойдя поближе, нагнулась, опираясь на сиденье стула одной рукой, и, наклонившись вперед, потянулась к пергаменту. Из кресла, в котором Малфой устроился, вид открывался дивный: округлый зад его жены, закрытый лишь тонкой тканью, оставляющей воображению ровно столько простора, сколько нужно, чтобы захотелось проверить свои догадки, чуть приподнялся, когда она подалась вперед, ноги же приглашающее и самым удобным и приятным образом оказались на ширине плеч, потому как, Люциус догадывался, сдвинуть их Нарцисса не решилась, дабы снова не потеряться в ощущениях.

Ну что ж, только безрукий импотент смог бы отказаться.

Быстро поднявшись и преодолев разделяющие их пару метров, Люциус высвободил член и с нежным:

- Здравствуй, женушка! – сдвинул пеньюар на бок, и, положив обе руки так, как больше всего любил, ладонями на ягодицы, а большими пальцами вниз, в скользкую теплоту, раздвинул ими алые от недавних развлечений губы, не позволив себе, к вящему сожалению, полюбоваться открывшейся прелестью, и с довольным вздохом вошел в самую глубину, прижавшись к Нарциссе и одновременно толкнув ее вперед и заставив грудью лечь на стул, руками схватившись за ножки.

- Лю… Что?... Ты?..., - бестолково вскрикнула мидели Малфой, рванувшись было выпрямиться, однако, не сладив с весом Люциуса и потерей равновесия, упала обратно, сразу попытавшись хотя бы повернуть голову и, как со странной смесью удовольствия и раздражения отметил Люциус, бессознательно раздвигая ноги шире.

- Я, душа моя, я! Кто же еще? – ласково пропел он, наслаждаясь тем, какая она оказалась мокрая и податливая и ощущая, что раздражение постепенно уходит. В конце концов, ему именно это и нравилось. Именно такой он ее и хотел.

- Люц…, - попробовала Нарцисса снова, однако опять сбилась, наконец осознав, ее дыхание сорвалось, и Люциус почувствовал, как она почти так же бессознательно теперь уже сдвигает бедра, чтобы – он отлично знал – ощутить его ярче.

- Что ты…, - теперь и ее голос звучал несколько по-другому, почти так же, как и в самом начале, только еще более томно. – Что… ты делаешь? Ох…

Он потратил на это достаточно времени и терпения, но оно того стоило – скрытый в его жене природой дар проявился во всей своей красе, словно подняв на самую поверхность кожи все сплетения тонких нервных сеток, весь узор ее наслаждения, опутав тело золотистой сетью, звенящей от прикосновения, позволяя играть на ней, как на «музыке ветра», которой достаточно малейшего колебания воздуха, чтобы зазвучать.

- Лю-юц…

Почувствовав, как Нарцисса вильнула бедрами, стараясь то ли вытолкнуть, то ли, что гораздо вероятнее, затянуть глубже, Люциус ухмыльнулся и медленно-медленно вышел, нарочно подавшись чуть вверх, чтобы натянуть чувствительную кожу, на пару мгновений замер так, оставаясь внутри самым кончиком головки, дразня, давая понять, но не почувствовать, еще сильнее раздвигая ее ягодицы ладонями, распахивая ее всю и с томным наслаждением ощущая, как Нарцисса задерживает дыхание в предвкушении, а потом, не дождавшись, пытается заманить обратно, сжимая бедра и мышцы внутри.

Подушечки больших пальцев, которыми Малфой растягивал вход, ощутимо сжало, и Люциус не удержался от довольного урчания – как же он любил свою жену именно такой!

Вытерпев еще пару секунд, чтобы, облизывая губы и изредка сжимая ладони на ее ягодицах, увидеть и почувствовать другие нарциссины уловки и насладиться ее совсем уж бессильным хныканьем, Люциус наконец глубоко вдохнул и, до конца вытащив, резко вошел снова, тягуче мазнув скользкой головкой между ягодиц.

Нарцисса вскрикнула, подавшись ему навстречу, и Люциус сам не удержался от стона. Как же сладко… Именно так – как слаще всего. С мыслью о том, что половина влаги, в которой он сейчас так дивно скользил, вовсе не нарциссина. О том, что еще несколько минут назад там, где сейчас двигался его член, были чужие пальцы, а покрасневшую кожу входа, которую он сейчас тер своим членом, еще совсем недавно поглаживал напряженный язык. А может быть даже, по скользким раздвинутым губам Нарциссы скользили другие такие же скользкие и раздвинутые губы.

Снова не сдержав стона, Люциус запрокинул голову и вышел, чуть отстранившись, а потом снова вошел, уже не так резко, но полностью, до самого основания, снова вышел, вошел, задвигался, поймав ритм и больше не останавливаясь.

В конце концов, дразнить, не позволяя – не единственное, что он может…

- О-ох…

- Что, моя сладкая? Что такое? – услышав первый нарциссин вскрик после низких стонов, пропел Люциус, не останавливаясь, продолжая покачиваться все в том же ритме, неторопливом, размеренном, как волны на спокойном море, от которых, он знал, удовольствие в его сладкой женушке будет нарастать так же медленно, незаметно захватывая все тело, томно согревая, пока внезапно и резко не перехлестнет через край, скрутив все внутри сильным, почти пугающим своей силой спазмом, и Нарцисса замрет, зажмурив глаза и зажав себе рукой рот, не из страха закричать, а скорее от какого-то всегда живого, в который бы раз это ни происходило, ошеломленного испуга. – Чего хочет моя нежная девочка? Чего хочет моя Нарси?

Она уже не отвечала, вряд ли понимая, что он говорит, только, со всхлипами дыша, пыталась выгнуться и подаваться ему навстречу, однако Люциус, властно сжав ее талию, не позволил, заставив застыть и постепенно расслабиться: он хорошо знал, что так, неподвижно, не мешая, не сбивая волн, а подчинившись им, будет намного сильнее и слаще. И действительно, через минуту Нарцисса всхлипнула особенно резко и окаменела под ним, не желая отпускать ни одну сжавшуюся мышцу, чтобы этим продлить удовольствие.

- Моя чувственная женушка, - довольно усмехнулся Малфой, останавливаясь, чтобы позволить Нарциссе сполна, сконцентрировавшись в ней, насладиться негой последних мгновений теперь уже мягкой волны, сам же нежно поглаживал жену по влажной коже вздрагивающей спины между лопатками и осторожно отводил прилипшие пряди волос.

- Лю-юц, - с ленивой благодарностью прошептала Нарцисса, наконец придя в себя, и, глубоко вдохнув, потянулась, выпрямляя затекшие руки, которыми все это время неосознанно сжимала ножки стула, и попробовала подняться. Однако отпустить ее так просто в планы Люциуса совершенно не входило.

Почувствовав, что Нарцисса пытается выпрямиться, он опустил руки на ее плечи, на секунду заглядевшись – влажная выгнутая спина, волосы в беспорядке и собственные сильные пальцы, сжимающиеся на тонких плечах, - а потом властно толкнул свою сладкую добычу обратно, снова пригибая ее голову и плечи к сиденью стула.

- Люц?...

- Я, любимая. Ты же не думаешь, что я отпущу тебя так просто, душа моя?

…

Через некоторое время Нарцисса уже только скулила, совершенно потерявшись в ощущениях и ничего не понимая, кроме скручивающего тело почти что судорогами наслаждения. Большая часть волос ссыпалась вниз, закрыв лицо, потому что, вскрикивая в голос, Нарцисса мотала головой, как будто это могло прояснить мысли, растворяющиеся в полупрозрачной с пузырьками бесцветного воздуха вязкости, но несколько прядей, вымокших насквозь от стекающего с плеч по шее пота, прилипли и теперь скручивались на затылке тонкими змейками. Удерживаться на ногах Нарцисса уже не могла, даже опираясь на стул, поэтому Люциусу приходилось приподнимать ее бедра, но это лишь позволяло раздвинуть ее еще сильнее, выгибая удобнее, да и на самом деле не имело значения. Смысл был только в дивной крутящей предоргазменной бессмысленности, выбраться из которой в любую сторону от свободы до пронизывающего спазма пыталась его женушка – еще чуть-чуть, секунда, полудвижение, где-то на/за гранью, настолько между, что совершенно невозможно думать, а можно только пытаться вывернуться хоть куда-нибудь.

Люциус обожал это – как наркотик, как лекарство от всех печалей – его Нарцисса, на которой можно играть одними подушечками пальцев. Или, как сейчас, движениями члена. Такая безумная, животная. Такая шлюха, такая его.

Это опьяняло и этого никогда не казалось много. Это не надоедало: знать, что пары движений будет достаточно, чтобы превратить женщину, стать врагом которой он сам бы побоялся, в истекающую желанием вагину, способную лишь сокращаться, подергиваясь, от его движений.

Это было безумно, на грани отвратительного, как все слишком животное, и красиво, но скорее фоном, потому что даже если бы Нарцисса неизменно требовала погашенного света и толстого одеяла или поправилась в два раза от себя беременной, он все равно никогда не ушел бы от нее. Потому что только она, опутанная сетью готовых выступить из-под кожи ниточек нервов, могла дать ему такую власть, мгновенно и безнадежно теряя контроль настолько, что в его руках оставалось теплое податливое тело, без преграды распахнутое, казалось, до самых коробящих неприкрытой откровенностью натуральности глубин, смотреть в которые не всегда стоит.

Эта абсолютная потеря контроля удивляла Люциуса до сих пор. У него было не мало любовниц, да и любовников, что греха таить – исследовательская жилка редко давала ему пройти мимо чего-то нового, а может быть, он путал ее с коллекционерской жадностью, – и они были самыми разными от сжатых тисками добрых мамочкиных наставлений и лат фамильной чести девиц, секс с которыми до потери эрекции напоминал попытку запихнуть деревянную палку в узкое дупло, до способных лепетать о «дяденьке» и просит «засунуть, засунуть» и далее по тексту (детский лепет Малфой презирал, не перенося больше одного раза) матрон возраста его матери, которым стесняться уже не перед кем и нечего. С ним теряли контроль и изредка сознание, однако никто так – абсолютным раскрытым телом, реагирующим мгновенно, без мысли, без задержки, без зазора хотя бы попытки или возможности остановиться.

Так же, как и удивляло, это пугало – тоже до сих пор. Потому что вызывало старое детское желание, живое где-то внутри, несмотря на все года и все эксперименты, посмотреть, что будет, если. Как в три с маленькой птичкой, тонкое горло которой сжималось, пока она не перестала трепыхаться, или как в пять с дождевым червем и острым сучком. Или как с палачами древних азиатских правителей, книги о которых так в свое время интересовали Люциуса: тела, разобранные по суставам, вывернутые почти наизнанку, развернутые для любого зрителя. Ими двигала не жестокость и не кровожадность – просто любопытство с желанием знать, «что, если», приправленное остротой солоноватого возбуждения и легкой отстраненностью поглощенного объектом исследователя, который один есть в мире.

Ведь все это никуда не девалось с тех самых трех или пяти, если не выбивалось целенаправленно и приживалось, зацепившись за холодноватую любознательность, а люциусовы родители никогда и ничего не выбивали.

Они оба знали, что ходят по краю. Во всем. Люциус отлично помнил, какой теплой куклой она чувствовалась в тот первый раз, когда он еще не научился бояться такого.

Первый год, кажется, первый год их общей жизни. Пока без сценариев, без ритуалов, с доверием авансом. Тогда они балансировали еще на инстинктах.

Последние нарциссины «жадные» дни перед, его собственное временное помешательство в бездеятельном недельном ожидании большого финансового дела – и бесконечная ночь, когда ни один из них не желал даже вдохнуть, раз за разом ныряя едва ли не соревнованием, кто первым достанет дно. Естественно, она выиграла.

Люциус помнил все до деталей – или потом придумал и запомнил, случаев повторить было много, он раз за разом восстанавливал в себе ту ночь необходимой прививкой. Помнил, как, отдышавшись, тронул ее за плечо, как дернул сильнее, как слегка ударил по щеке. Ничего не добившись, просто удобнее устроил ее голову на подушке и сполз к краю кровати, чтобы сесть и закурить – тогда он еще курил. Как рассмотрел красновато-бардовое пятно на простынях (совсем небольшое, но насыщенно-впитавшееся) и от него вверх смазанный бурый след, с тем же ощущением задержки дыхания и мутного неразличения ничего, кроме едва видного дна, что и минуты назад, подумал о том, как интересно, остались ли на ее коже такие следы. Помнил как медленно, все еще пытаясь легкими прикосновениями привести в сознание, проверил и, найдя, пальцем стер их с внутренней поверхности ее бедер, а потому окунул этот же палец внутрь так глубоко, что раскрасил себе и костяшки, и снова нарисовал все знаки на том же месте. И все это странным замедленным нырком с задержкой дыхания. Так еще иногда бывает, когда, зачитавшись или забывшись чем-то другим, приходишь в себя в пятом часу ночи и, покачиваясь, с ощущением какой-то распирающей замедленной нереальности бредешь в постель.

Помнил, как сидел в кресле и курил, рассматривая меняющийся оттенок синего на ее губах, ловя подергивания ее дрожи, с интересом глядя на капнувшее и медленно расползавшееся пятно на простыне как раз между ее расслабленных ягодиц, с каким-то раздраженным недоумением начиная понимать, что нужно что-то сделать, но каждую минуту давая себе обещание «пара секунд», о котором еще до само’й мысли известно, что оно не будет выполнено.

Словно придя в себя или вынырнув-таки из зеленоватой воды в реальность с воздухом, когда все еще бессознательную Нарциссу начала бить крупная дрожь, Люциус, впервые с далекого-далекого детства истерически испугавшись, закутал жену в одеяло, вперемешку заклинаниями и пощечинами уже без всякой медлительной осторожности привел в сознание, почти сразу растаявшее во сне, и, наплевав на все сразу, вызвал по каминной связи их семейного колдомедика, встретив его едва запахнутым халатом, растрепанными волосами и с трудом фокусирующимся взглядом.

Это потом мистер Гринстон, кажется, не воспринимавший всерьез никого, начиная с самого себя, потому как все из одного мяса состоят, профессионально-циничным с насмешливо-безразличным «молодой человек» объяснил ему, что ничего непоправимого не случилось, но женщины от мужчин отличаются, ибо существа по природе циклические, за себя часто не отвечающие, а мужчины на то женщинам и даны, чтоб в такие дни за них думать, да и в любые другие увлекаться слишком не стоит, а с конституцией его юной жены ему тем более ясная голова нужна. Потом было что-то еще про Древний Египет с его жрицами, отдававшимися входящим во славу бога, про слишком позднее рождение и способность впадать в экстаз, которую тогда считали печатью святости, а сейчас почему-то называют совершенно иначе и не в приличном обществе, про хрупкие драгоценности, даже, кажется, с ухмылочкой «тоже средство», про любовь и уважение.

А под конец про то, что беспокоить миледи Малфой еще неделю нежелательно. И дня на два постельный режим, да она и сама подниматься не захочет. И зелья с порошочками, что он оставил.

От стыда Люциус сумел избавиться совсем скоро. От страха уже никогда. Особенно после того, как бледная, с заострившимися чертами лица и блестящими из черных кругов глазами Нарцисса, медленно подняв руку и прочертив одним ногтем едва заметную, но все равно ощутимую полосу на его щеке, задумчиво улыбнулась и сказала, что поняла, как чувствуется «тебя нет». И что хочет еще. А он сам осознал, что мог бы взять ее прямо сейчас, чтобы снова увидеть, как она изо всех сил пытается вырваться из собственного тела, или, скорее, наоборот, растечься по нему, превратившись только в него, соединившись с ним без всяких задерживающих слов или мыслей, сразу, напрямую.

После этого и начались их странные, на самой грани игры: она провоцировала, едва удерживаясь, чтобы не переступить почти незаметную грань его бешенства или силы, он же поддавался, с трудом пытаясь остановиться на той же грани до того, как позволит себе и ей все, и возвращаясь к своему лекарству памяти, когда чувствовал, что не может удержаться.

Иногда переигрывая, они натыкались на стены и, отойдя и сообразив, рисовали еще границы, расчерчивая свое игровое поле. Как в тот раз, который стал для Малфоя второй прививкой.

Люциус хорошо знал, после чего его жена превращается в Нее – в его домашнюю богиню из мифа, когда тела и мыслей еще не было по отдельности. Знал, как заставить ее ничего не видеть, вытолкнув за мысли в эту мифологичность – или скорее уж, как натянуть на нее этот эластичный экран, защищающий от слов и мыслей.

- Люциус, прекрати!

Ему понравилось: чуть наклониться к ее уху, чтобы что-то сказать – невинный жест, музыка приема и звуки светских и не очень разговоров мешают, а поделиться с женой интересным наблюдением так хочется. И никто не заметит, как он, прошептав «Хочу тебя», погладит языком ободок ее уха, а носом коснется скулы.

Потом, так же незаметно, можно взять ее за руку и начать медленно, то надавливая, то едва касаясь, поглаживать большим пальцем по кругу центр ладони, одновременно стараясь самому не потеряться в собственной ловушке, потому что чувствительной подушечкой ощущается каждая линия, любая дрожь, едва ли не вкус кожи, и в

итоге становится совершенно непонятно, кто и что чувствует.

Можно даже – в конце концов, они молодые супруги, а прием не министерский – подойти и, приобняв любимую жену сзади, немного наклонить голову так, чтобы дыхание едва касалось ее шеи, и начать расспрашивать дядюшку, с которым говорила Нарцисса, о здоровье его второй половины, сегодня отсутствующей. А через несколько минут извиниться и, поворачиваясь, на мгновение прижать Нарциссу к себе, чтобы она все поняла сама, а потом быстро, почти смешно, если бы не так возбуждающе, искать пустую комнату в собственном доме, потому что спальня слишком далеко, а аппарировать они явно не смогут. И невменяемая Нарцисса, которую приходится буквально втаскивать внутрь, чтобы запереть дверь, потому что, потеряй голову и Люциус, они так и остались бы у стены возле двери.

А вечером четкое обозначение еще одной границы:

- Если ты сделаешь так еще раз, Люцуиус, я от тебя уйду и мне будет безразличен любой брачный контракт и его любые последствия. Я думаю, причины тебе объяснять не нужно.

В объяснениях он, действительно, не нуждался. Как сказала ему однажды совершенно другая женщина: «Я хочу быть блядью только для тебя». То переломанное и криво сращенное существо, умевшее чувствовать лишь в игре, достаточно вульгарной и однообразной до ритуала, конечно, не могло сравниться с его Нарциссой и имело в виду не совсем то же самое, потому что дочь разбогатевшего закладами и копеечной выгодой полусквиба никогда не смогла бы почувствовать, что значит иметь род и прошлое, которое не ты, но твое и всегда не за тобой, а раньше, впереди, но какую-то секунду и она, и Нарцисса думали о чем-то очень похожем, и Люциус понимал, о чем.

Нарцисса доверяла – больше, чем себя, больше, чем жизнь. Это не значило, что он знал ее мысли или принимал за нее решения, слишком часто Люциусу казалось, что он никогда не сможет понять, как и чем думает его ненаглядная жена: но значило, что она отдает ему свое лицо, заплетая на его пальцы нити своих мимических мышц, которые иногда важнее и жизни, и решений. Поэтому он запомнил эту вторую прививку.

Третьей оказалась его попытка выставить из их дома близкую, но всей страстью ненавидимую родственницу – нарциссину кузину Беллатрикс. Этого Нарцисса даже не попыталась объяснить, просто сказав «нет» и дав ясно понять, что это ее цена и ее не обсуждаемое условие. Люциусу осталось лишь недоуменно согласиться, оставив за собой право на такое же по силе условие и бесполезные попытки понять.

На фоне Нарциссы Белла была абсолютно другой, и к ее увлечению женщинами и презрению к мужчинам, которое казалось бы смешным, не будь Белла столь уверена в своем праве быть такой, какой она желает и может, это не имело никакого отношения.

Его Нарцисса скатывалась – со свистом в ушах и пониманием, что ничего не остановить, и можно лишь попробовать сгруппироваться так, чтобы войти в воду одной плавной линией, всей кожей ощутив ласкающую теплоту. Белла же карабкалась – медленно, стискивая зубы и сжимась, замирая, чтобы отдышаться и скорректировать маршрут. Нарцисса ощущала, купаясь в этом, потому что контролировать воду вокруг невозможно, ее можно лишь чувствовать. Белла же ловила удовольствие, хватала его, как капризный квиддичный снитч, который одним злобно-азартным взмахом крылышек может легко сломать все подготовительные труды. Его Нарцисса не умела идти прямо, то и дело срываясь и даже не пытаясь удержаться, потому что для нее это никогда не было возможным, Белла же не умела наслаждаться, просчитывая, готовясь и этим напрочь убивая легкость захлестывающего момента. Нарцисса с трудом выныривала, Белла же никак не могла погрузиться. Они совершенно не подходили друг другу. И тем интереснее Люциусу было, почему именно Белла оставалась его неизменной головной болью, интригуя, плетя против него заговоры, подставляя его раз за разом перед Повелителем, аврорами и по мелочам – и, несмотря на все это, всегда находя место в постели и между ног его в любое другое время верной до готовности за него, за Люциуса, умереть жены.

Однако сейчас – как и всегда в его руках – Нарцисса принадлежала ему и только ему абсолютно – возможно, это оказалось единственным обстоятельством, смягчившим для него путавшее все карты своей непредсказуемой смесью женского и мужского поведения и пути мыслей условие.

Замедлив темп до еле различимых покачиваний, Люциус наконец полностью вышел, осторожно, но не давая ни единственного шанса высвободиться, перевернул Нарциссу, укладывая на стул спиной, придерживая и разводя ее ноги, одновременно раскрывая для себя и заботясь, чтобы ее свесившаяся с сиденья голова не коснулась пола.

- Лю-ю-юц…

- Сейчас, моя хорошая, сейчас! – жарко прошептал он, останавливаясь на секунду, чтобы посмотреть на ее разведенные губы, сжимающиеся ягодицы и горизонтом для всего этого плавные округлые полуовалы грудей с розово-красными сосками в окружении исчерченных, слово потеками застывшей лавы, извилинами съежившихся в ожидании и бесконечном повторении оргазма ореол, сил выпрямиться или поднять голову у Нарциссы уже не было, и ее волосы и пальцы касались пола, оставаясь за границами общего контура. – Сейчас.

- А-а-ах…

…

Люциус переворачивал ее еще несколько раз – старая фантазия с кабинетом и пойманной в нем за сокрытием чего-то важного Нарциссой дразнила, подстегивая и играя вариантами, - то двигаясь совсем медленно, едва ощутимо, почти позволяя ей прийти в себя, то снова входя резко, рывками, до самого дна так, что Нарцисса пару раз даже вскрикивала от боли, еще ярче оттеняющей удовольствие ощущением «до предела». Но даже этого Люциусу было мало. Разреши он себе, одного вида запрокинутой нарциссиной головы и ссыпавшихся почти что на пол волос хватило бы, чтобы кончить, однако цель была в другом, а ради этого Малфой вполне мог потерпеть.

- Лю-ю-юц…, - он снова почти не двигался, лишь разминая плечи опять лежавшей, опираясь грудью на тот же стул, Нарциссы и изредка чуть подаваясь бедрами вперед, чтобы напомнить, но не дать забыться.

- Лю-юц, отпусти… Я не могу больше… Пожалуйста!

Вот так. Как и хотелось. На самом краю – уже помнит, но сил прекратить еще нет. И не будет.

- Отпустить? – с интонацией театрального злодея удивился Люциус, наклонившись к уху жены и толкнувшись вперед, в нее, так глубоко, как она любила, уже на грани, но еще не чересчур. – Нарси, мы только начали!

Снова в нее, снова так, чтобы перед глазами и внутри у его нежной податливой женушки рассыпались светящиеся горячие искры, но недостаточно, чтобы они превратились в скручивающую волну или стирающую ее вспышку, еще нет.

- Это только начало, любимая моя!

И снова – на той же грани, так, но не столько, сколько нужно.

- Я перестану себя уважать, если оставлю жену неудовлетворенной!

И еще раз, опять.

- Я подарю тебе сотню оргазмов, любимая!

И снова.

- Не-е-ет…, - простонала Нарцисса, цепляясь руками за массивные ножки стула и пытаясь вывернуться, выползти из-под Люциуса, рискуя просто упасть на пол. Хотя на самом деле ничем не рискуя, потому что он держал крепко, как и всегда.

- Люц… Люц, пожалуйста! Пожалуйста! Отпусти!... Лю-юц! – шептала она, мотая головой из стороны в сторону, отчего ее дивные золотистые волосы окончательно растрепались, рассыпавшись по плечам, закрыв затылок и покрыв собой почти всю поверхность стула, о кожаное сиденье которого она в сладкой агонии терлась щекой. –... Я умру…

О, да…

- Конечно, ты умрешь, жизнь моя! – низким жарким шепотом пообещал Малфой, снова наклонившись к самому уху Нарциссы, накрыв ее собой, одной рукой собрав густые волосы в хвост и сжав, заставляя повернуться, открывая ушко, а другую просунув под нее и двумя пальцами надавив на мокрый скользкий бугорок у самого устья ее нижних губ, жестко проводя сверху вниз, отчего Нарцисса вскрикнула и забилась под ним, едва не ломая ногти о деревянные ножки стула, которые обхватывала, чтобы не упасть. – Я множество раз убью и воскрешу тебя, любимая!

- Не-е-ет…

- Нарси! Нарси, где ты ходишь? Я же просила быстро! Нарси!

Естественно, Нарцисса не слышала этого – единственное, что было ей доступно, это биение готовой нахлынуть волны внутри и собственное замершее дыхание мелкой дрожи закрутившейся на ребре монетки, которой в насмешливом равновесии не хватает дуновения, чтобы упасть. Почти достижимая планка и секунды миллиметров в полете, когда вокруг пусто и звонко.

Зато слышал Люциус. Пара движений, слишком медленных, чтобы хватило импульса куда-то упасть, но цель почти ощутимо мазнула по пальцам, дернув за нервы, и Нарцисса низко застонала – так громко, что невозможно не услышать.

- Нарси! Нарцисса!

- Мы здесь.

Кончить можно было от одного этого – собственного совершенно ровного вежливого голоса, едва различимого, скорее уж фантазией скрипа двери и огромных с неподвластными никакому, кроме животно-непроизвольного, контролю зрачками глаз. Что, собственно, он и сделал – сжав руками нарциссины бедра, заставляя ее замереть, и чуть запрокинув голову, не закрывая глаз, а лишь прикрыв их, чтобы видеть стиснутые зубы и все такие же неуправляемые глаза.

Оно того стоило – стереооргазм, проекция в трех плоскостях, крик, отраженный зеркалами – наверное, в нем все-таки дремала кровь одной из эмпуз, которая, не пожелав убить его давнего предка, родила от него сына – и теперь эта кровь, замолкавшая в присутствии жены, буквально пела, заходясь злобным голодом, от одного дыхания Беллы – и Малфой никогда не находил нужным сдерживаться.

- Лю-юц…, - простонала так и замершая в миллиметре, в микроне, разросшемся до мира, от цели Нарцисса, изогнувшись и сжав ягодицы, в своей бессловесной мути еще не сообразив, что это поздно и бесполезно, и Люциус, плюнув на последние подрагивания, которые в другой момент стали бы самыми сладкими, за плечи дернул жену на себя, заставив встать на подгибающиеся ноги, а потом отодвинул так, что последние капли семени упали уже на пол, и подтолкнул ее вперед, к Белле.

Будь это кто-нибудь другой, Малфой никогда бы не рискнул, слишком далеко, а нарциссино безумие нежнее орхидей, умирающих от забытой четверти градуса, однако, как ни смешно, Белле он доверял.

Она успела – неизвестно как рванувшись, подхватила Нарциссу за талию, поймав на себя, и глухо чертыхнулась, когда не различающая уже ни лиц, ни тел любимая мгновенным рефлексом маленьких детей и жаждущих женщин обхватила ее руками за шею, а ногой обвила ее бедро, прижимаясь к нему мокрой, горячей промежностью, и сразу заерзала, раздвигая движениями губы, отираясь, как кошка, прижимаясь и извиваясь, ища клитором чужой кожи. Белла чертыхнулась, стиснула зубы, не поймав и этой гримасы, – но рука все равно послушно нырнула вниз, не тратя времени, сразу внутрь, отчего Нарцисса изогнулась, еще выше закидывая ногу и запрокинувшись назад так, что на секунду Люциус испугался, что Белла не удержит. Удержала, как-то умудрившись перехватить, прижать к себе сильнее едва ли не той же рукой, что была внутри.

- Белла. Неужели ты не видишь – ей мало. И этого мало будет.

Расслабленно усмехаясь, Люциус опустился на тот же самый стул, где пару мгновений назад извивалась Нарцисса, и откинулся на спинку – самое интересное, ради чего все и затевалось, было еще впереди. Малфой знал, о чем говорил: он безошибочно улавливал эту дивную грань, после которой концентрированное удовольствие оказывается размазанным по мелкой, но широкой посуде ожидания, не перетекая верхом и просто загустевая до дразнящей тянучки, размягчить которую не так просто, а оставить – слишком жестоко, потому что она прилипнет к стенкам.

- Давай, Белла, ты же сама все знаешь!

Она, конечно, знала – знала так хорошо, что иногда Люциусу становилось даже интересно, с кем из них его женушка дольше: с ним самим или с Беллатрикс. Естественно, он не сомневался в девственности супруги, коя по всем правилам древних родов была подарена ему на брачном ложе и удостоверена магией, лишь после этого принявшей молодую жену хозяйкой. Но кому, как не ему, было знать, сколько существует других путей к наслаждению – и кому, как не Белле.

- Ну что же ты? Не будь так жестока, не мучь ее.

Это действительно было лучше оргазма – дольше, злее, слаще. Может быть, стоило смотреть внимательнее, ставить границы желанию, которое всерьез и легко могло становиться им самим – но Люциус не хотел. Он уже давным-давно понял, что разумность и «лицо», которым его отец поставил алтарь в комнате сына едва ли не в самый момент, когда тот сделал первый вопящий вдох, есть боги суровые, но справедливые – они не требуют невыполнимого, удовлетворяясь возможностью, а не рабским трудом ежесекундного подтверждения. А Люциус вполне мог остановить любое свое желание – но не хотел. Иногда Малфою даже казалось, что чертова Беллатрикс нужна ему почти так же, как Нарцисса, потому что только между ними он мог так ровно и точно делить палача и наложника, в любом другом случае смешавшихся бы необратимо.

- Ненавижу тебя! – прошипела Беллатрикс, всего парой звуков снова, как и множество раз до этого, заставив субстанции непримиримо растечься, и горящим яростью взглядом закрепив эффект на много дней вперед. – Ненавижу!

- Белла?

Не очнувшись, но выхватив из мути звук голоса, Нарцисса открыла глаза и жалобно, почти всхлипами позвала снова:

- Белла? Белла, пожалуйста!

Люциус сам не сумел бы отказать. Если бы он не знал Нарциссу так хорошо, поверил бы в игру – но все равно не сумел бы выиграть.

Каким-то рыком выдохнув, Беллатрикс, умудрившись не вытащить руку, продолжая двигать ею в такт едва ли не конвульсивным извиваниям Нарциссы, подхватила ту и парой перетеканий уложила на диван в углу.

Черная кожа дивана и совсем светлая Нарциссы, длинная стройная нога, закинутая на спинку, запрокинутая голова и светлые волосы на той же черной коже, дуга от сведенных лопаток до сжатых ягодиц, другая нога, поглаживающая пальцами позвоночник на смуглой спине Беллы – дивно. Идеально: раскинувшаяся в очередном умоляющем спазме Нарцисса и склонившаяся между ее ног нагая Белла (она так и пришла в кабинет, ее не стесняет даже то, что дом Малфоя, и это почти бесит где-то потом) на коленях и локтях пальцами разводит гладкие губы, на секунду останавливаясь. Если бы Люциус почти всерьез не опасался, что у муже- и малфоененавистницы Блэк там вполне могут оказаться какие-нибудь темномагические зубы переиначенного пояса верности, он, пожалуй, рискнул бы – даже не ради удовольствия, хотя от одной мысли о том, как Беллатрикс пыталась бы вывернуться, не смея при этом бросить истекающую всхлипывающую Нарциссу, все расплывалось подрагивающим маревом желания. Но слаще было бы другое: видеть свое семя, стекающее по ее ногам, а после – ее глаза. Но нет. Может быть, когда-нибудь потом.

- Она ждет, Белла. Ты жестока. Или тебя что-то останавливает?

Сейчас ему хватит и этого – он же отлично знает, что ее останавливает: разбавленное влажно блестящей прозрачной с мелкими пузырьками пойманного воздуха смазкой Нарциссы белесое семя, обволакивающее алую вульву, покрывающее приподнявшийся капюшон, под которым уже совсем нетерпеливо ждет клитор, стекающее из темного отверстия вниз, между ягодиц, и почти собравшее бесстыжую каплю на коже дивана.

- Ненавижу тебя, Малфой! – прохрипела Беллатрикс, оглянувшись на расслабленно ухмыляющегося, поглаживая свой не до конца опавший член Люциуса, и, легко поцеловав колено Нарциссы, наклонилась, пальцами разводя ее губы и чуть приподнимая их, вверх и в стороны, выпуская заждавшийся алый клитор и сразу же, даже не остановившись полюбоваться, – а хотелось, Люциус видел – обхватила его губами и осторожно втянула в себя.

- Интересно, сколько моего семени ты выпила за эти годы, Белла? – задумчиво спросил Малфой еще одной иглой под ноготь, со вновь концентрирующимся возбуждением глядя, как Белла слепыми руками гладит бедра Нарциссы, ее бока, дотягивается до груди, а его женушка выгибается, почти всхлипывая, и так стискивает голову Беллатрикс ногами, что та, даже если бы сумела оторваться, никак не смогла бы снова прошипеть свое «Ненавижу!».

Потом, он, конечно, расплатится, можно даже не сомневаться – за эти действительно годы они с Беллой не раз обнуляли счет ударов, чтобы не возиться с трехзначными равными числами. Но момент того стоил – да и потом они еще потягаются. Как и обычно уже столько времени…

Нарцисса вскрикнула почти взвизгом, извернулась едва ли не кольцом, застыв так на пару секунд и чуть не сломав умудрившейся не перестать гладить ее бедра Белле шею, а потом обмякла, расслабившись и упав на диван, однако, так и не перестав извиваться, но теперь уже лениво, ерзая ягодицами по темной диванной коже, разводя и смыкая колени, ловя прихотливо бродящее по телу наслаждение.

Люциус хорошо знал это ее состояние – еще не сон, но уже и не мысль, телесный туман, в котором никто больше не нужен, любыми прикосновениями лишь раздражая и развеивая ласкающую томную муть. Потом она обязательно заснет, а проснувшись, каким-то странным, с невыявляемым источником фетишем попросит горячего молока.

Белла, кажется, тоже все это знала, потому что почти сразу мягко отстранилась, и, всего раз проведя всей ладонью снизу вверх от колена Нарциссы до ее груди, поднялась, уверенно, в очередной раз взбесив этим Люциуса, призвала теплое покрывало, осторожно укрыла им все еще вздрагивающую миледи Малфой, поцеловала ее в лоб и, даже не обернувшись к хозяину дома, зло выплюнула:

- Ты еще пожалеешь, - и вышла из комнаты.

Люциус хмыкнул со злобным удовольствием, неторопливо потянулся и откинулся на спинку стула, спустив вниз руку, чтобы достать-таки славный пергамент, послуживший для него источником стольких радостей – и почти сразу вскочил, внимательно оглядывая пол вокруг стола. Где именно упало письмо, Люциус отлично помнил – совсем недалеко от правой дальней ножки стула. Но сейчас пергамента не было ни там, ни вообще в комнате. Проверив, Малфой понял, что и его чары сняты. Уходя, Беллатрикс все-таки умудрилась дать сдачи. Один – один. Счет снова равный. Он почти ожидал.