- Нарцисса, что ты делаешь? – очень серьезно спросил у меня Люциус, отставляя в сторону бокал с вином, которым мерил время до моего возвращения, и выпрямляясь в кресле, напротив которого, обманчиво тлея в свете пламени из камина, терпеливо ожидала меня скамья подсудимого. Неужели все-таки придется ответить?... Все это должно было быть сказано давным-давно, но как же я не хотела…

Насколько давно мы с Люциусом не разговаривали по-настоящему: без масок, без ритуалов, без двойной и тройной бухгалтерии за пазухой с просчетом до десятка невидимых чужих ходов с разветвлением сотен предсказуемых комбинаций. Настолько давно, что я, кажется, потеряла его в этом ворохе изученных и исчерканных личин. А теперь не знаю, хочу ли искать – нас слишком многое связывает, а значит, новые очки изменят слишком многое. А я не хочу ничего менять впервые за долгое время.

Слишком хорошо подниматься по ступеням, чувствуя, как дрожат коленки и обманчиво ощущая, что ноги вот-вот тряпично подогнуться. Чувствовать, как саднит исцарапанная спина. Ощущать последние рваные сокращения мышц, от чего глаза сами закрываются, голова запрокидывается, а пальцы скользят по коже и ладони слегка сжимают собственные груди, вспоминая о других. Даже то, как саднит внизу нежная кожа и натертые губы, потому что я снова проиграла в сражении против канонов настоящей ведьмовской красоты, немыслимой без длинных острых ногтей, под которыми, кажется, все-таки остались капельки моей крови. Все это слишком сладко, чтобы еще и думать – даже ради Люциуса. А ведь придется…

- Неужели ты не понимаешь?

Да все я понимаю! Все! Даже в самом начале понимала – и лучше, чем они все могли бы подумать, гораздо лучше. Но это ничего не меняет.

Я ведь всерьез думала, что Драко не посмеет ослушаться отца и женится на Пэнси. Не разделяла мнения Люциуса – Паркинсоны слишком много влияния потеряли за войну, наделав ошибок и глупостей, да и сама Пэнни успела в этом отличиться - однако не думала, что сын пойдет против. Он удивил нас обоих: порвав с Пэнси, умудрился тайно жениться и явился к нам представить уже достаточно давно жену с готовностью дальнего и малознакомого родственника вежливо распрощаться на пороге сразу после кофе, если хозяева не сочтут нужным предложить остаться на ночь. А потом уже нас с Драко удивил Люциус, не сказав ни одного слова об обстоятельствах брака и сделав вид, что сын с невесткой просто вернулись в дом родителей после свадебного путешествия.

Лиса была великолепна с самого первого момента. Со своей чуть наивной – но таким умным расчетом – откровенностью, с выбранной стратегией, от которой не отступила ни на шаг, вернув и запутавшегося Драко, с острым языком, который суть лишь орган осязания, нащупывающий и обозначающий границы – и, конечно, со своими вьющимися светлыми волосами и высокой округлой грудью, дивным и совершенно невинным намеком молодой жены выглядывающей из низкого выреза платья.

Умная и хваткая, научившаяся жить, а не завидовать, ненавидя, дочь обедневшего, растерявшего высокомерный блеск, но не достоинство, чистокровного семейства, познакомившаяся с Драко у одного из общих приятелей, учившегося в Хогвартсе, но закончившего Шармбатон после всех событий и испугов родителей. Трогательная история любви через время, страх, войну и одни сочинительницы женских романов знают что еще. Красивая, милая, верная девочка. А еще под левой грудью у нее есть забавный шрамик «галочкой», а кончает она, всегда еле слышно выдыхая «ох». И это с ней я была до того, как вернулась к себе, чтобы встретить Люциуса – настолько недавно, что мои пальцы все еще оплетал ее запах.

Поправив волосы и смахнув с носа не существовавшую пылинку, я пожала плечами:

- Нет, Люциус, я не понимаю.

- Тогда я объясню, Нарцисса. Ты спишь с женой нашего сына, и это нужно прекратить. Так понятнее?

Я недовольно пожала плечами – какой смысл в резкостях и откровенности, если это все равно ничего не даст. Ну, и потому, что мне не понравились его слова – они значили, что Люциус, кажется, устал молчать.

- Слова – да. А со смыслом все так же. Что не устраивает тебя, Люциус? Моя измена? Не смеши. А что еще?

Улыбаясь с легким презрением, я оперлась спиной о высокий комод у стены и сначала скрестила руки на груди, а потом, не удержавшись и сперва даже не заметив этого, принялась поглаживать пальцами шею, ключицы, потом снова шею.

Как-то один знакомый аврор – о, да, мои знакомства подчас весьма экзотичны – рассказывал, почему они так ненавидят допрашивать женщин: это занятие безумно затратно на фоне совершенной бесполезности. Мужчину можно припереть к стенке уликами, поставив перед тупиком логических связей, и ему не останется ничего другого, как обернуться в этом тупике и сдаться – через стены не уйти. А для женщин никаких стен нет – она пройдет сквозь любую, не поморщившись. И, знаете, я так тоже умею.

- Зачем ты надоедаешь мне, Люциус?

- Потому что весь этот готический роман нужно прекратить, Нарцисса. Я хочу, чтобы ты это поняла.

- Люциус, откуда готика в наш просвещенный век? Ну, оставь ты меня со своими фантазиями, я устала, разве ты не видишь?

Мне так хотелось остаться одной и, устроившись на постели, забыв о них обо всех, насладиться послевкусием, полностью погрузившись в дымные кольца все еще бродящего по телу наслаждения – мутного, тягучего, цельного, как замкнутая, наполненная серовато-прозрачным табачным дымом, сфера. Это не было самым лучшим – ничего не может быть лучше мягких стенок, вязко обволакивающих, а потом стискивающих пальцы мокрой, кажется, до самого запястья руки, и острых ногтей, длинным спазмом для кого-то вульгарного, когда-то недопустимого, но именно этим такого сладкого сейчас кошачьего наслаждения прочерчивающих полосы, еще долго остающиеся на коже темно-розовыми линиями почти незаметных шрамов-воспоминаний. Но это тоже было хорошо – остатки, муть со дна, застилающая взгляд и прячущая ото всех, только мое, сладкая, как опиум, порция не вредящего эгоизма.

- Поговорим потом, если ты так хочешь. Завтра, Люциус, завтра. Прямо с утра.

Я дошла до кресла и устало опустилась в него, изящно-декадентским, выученным еще давным-давно жестом прикрывая рукой привыкшие к полумраку глаза в попытке защитить их от яркого режущего света – на Люциуса почему-то всегда действовала эта моя манера, хотя в остальном его вкус безупречен. Может быть, он проникнется сочувствием и сейчас?

- Нарцисса, хватит!

Не проникнется. А жаль…

- Хватит! Я не уйду, пока не получу по крайней мере твои ответы, если уж не обещания.

- Все обещания я дала тебе во время заключения брака.

- Нарцисса, вас было слышно на лестнице.

- Так ты смотрел? И как? Тебе понравилось?

Может быть, нам обоим было бы проще, если бы его слова взбесили меня – да хотя бы разозлили. Но я уже давно все ощущала как сквозь стекло – вроде бы настоящее, но можно быть лишь зрителем, даже самым увлеченным.

- Нарцисса, прекрати это! Слышишь, прекрати! Там нужно, Нарси! Неужели ты не понимаешь, что творишь?! В тебе что, не осталось ничего, кроме похоти?! Что я увижу, вернувшись домой завтра? Оргию? Тебя с сотней легионеров? Нарцисса!

Какие затейливые фантазии у моего мужа: я с мужчинами. Если бы его это хоть как-то успокоило, я ответила бы, что такого он точно не увидит. Но дело же не в этом. Дело в том, что я просто слишком хочу, не желая ничего менять.

- Ты превращаешься в кошку. В суккуба! Ты не видишь? Ты сама этого не видишь?! Из нее ты тоже будешь пить жизнь, а, Нарси?

Как высокопарно, Люциус. И у тебя нервы не к черту? И ты устал. Осталась бы жалость – пожалела. Но не могу, ее слишком мало.

- После Беллы ты…

И вся жалость закончилась.

- Не смей! Не смей говорить об этом! – взвизгнула я. Мерзким фальцетом, как и положено, отлично, с холодной посекундной разверткой всего происходящего понимая, что это истерика – та самая, старая, на раз, с осознанием готовности лишь потом, та, которую я снова вижу как со стороны, никак не умея остановить. Как раньше – легким полым шариком, который сносит любым дуновением ветра и даже шелестом дыхания.

- Нарси…

- Молчи!

Я все еще не могу произнести правды, даже про себя. Меня опять трясет от одного слова и я перестаю действовать, а могу только смотреть, почти не чувствуя. Летали когда-нибудь в полуобмороке, когда все вокруг мигает черным, а руки разжимаются, и этого почти не чувствуешь? А падали? Много можно сделать, когда летишь вниз? А уши не зажмешь, потому что не сумеешь поднять рук. Вот это – моя истерика. А когда-то я считала себя разумным человеком. Белла была права, не веря, что я человек, с самого начала. А Люциус ошибался, и, кажется, ошибается до сих пор. Интересно, он такой же слепой, как и я? Но ему-то оно зачем?

- Пожалуйста, Нарцисса, послушай меня!

Мой милый муж хорошо помнит, как надо себя вести, если уж умудрился спровоцировать: не упоминать снова то, что вызвало всплеск, отвлечь, говорить предельно серьезно, не давая даже намека на то, что пытаешься успокоить или не возражать. Я это тоже отлично знаю, но половина механизма внутри меня просто не работает, ниточки моих рук, ног и эмоций так перепутались, что дергаются с совершенно непредсказуемым для меня результатом, поэтому действует не мое знание, а искусство Люциуса.

- Зачем, Люциус? Снова выслушать то, что я и так знаю?

- Нет. Я серьезен, Нарцисса. Пойми, это нужно прекратить.

- Я не могу.

Это «со стороны» еще не ушло, не до конца, оно выползало медленно, как отходят фиксирующие или обезболивающие заклинания, расползаясь, теряя концентрацию, постепенно, поэтому я хорошо слышала свои интонации с этой бездействующей «стороны». Маленькая упрямая девочка, которая капризничает и сама об этом знает – а от этого капризничает еще больше.

- Нарцисса, так нельзя. Неужели ты не понимаешь?

- Она нужна мне.

- Женщина, Цисс? Тебе нужна женщина? Я приведу любую: брюнетку, блондинку, пухленькую, стройную, веселую, меланхоличную – какую захочешь! Просто скажи!

Несчастный муж, который каждый вечер в темноте и безликом плаще выходит из дома, чтобы привести пресыщенной жене-наркоманке любовницу на ночь – было в этом что-то прелестно упадническое. Эстетика умирания и ковер из полузасохших фиалок и засушенных бардовых роз. Даже красиво – если бы не было так смешно с Люциусом в центре картины.

- Мой муж предлагает мне шлюх?

- А ты хочешь чистой любви? И это несложно: возьмем тебе компаньонку. Милая девочка, Нарси, нежный цветочек, единственное сокровище престарелого обедневшего отца. Наивная, трогательная, она по гроб жизни будет благодарна тебе за благодеяние. Немного ласки и природных склонностей – и она твоя. Одно твое слово, Нарцисса. Это легко!

- Отстань от меня, Люциус!

Мой бедный муж отлично знает, что это означает: я не согласна, не буду объяснять и со мной бесполезно спорить. Женское «нет», мотивированное так, что лучше сделать вид, будто мотивация вообще отсутствует. Я, пожалуй, даже понимаю, почему его последняя пассия – этот милый мальчик Хэйди. С мальчиками всегда проще. Если бы у меня был выбор, я не хотела бы стать женщиной в следующей жизни. И Белла бы не хотела. Возможно, мы бы даже тогда встретились – и я бы даже ее поняла…

- Не отстану, Нарцисса. Ты заигралась. Чего ты хочешь? Зачем тебе это? Ответь мне.

- Я не хочу разговаривать, Люциус. Я устала и хочу спать.

- Сейчас? Верю. Но мне интереснее, чего ты хочешь вообще, Нарцисса. Чего ты добиваешься. Чего?

- Чтобы ты оставил меня в покое, Люциус, позволив привести себя в порядок и лечь спать. Разве это сложно?

- Нет. Но я не уйду, пока ты не ответишь мне. Я и так слишком долго тебе потакал. Но сейчас нам нужно разобраться со всем этим. Потому как сейчас, Нарси, я начал подозревать худшее.

- Ты меня пугаешь! И что же это?

Да, прелестный Хэйди гораздо больше подходит тебе, Люциус. Интересно, ты часто проклинаешь своего отца, который настоял на нашей свадьбе? И интересно, ненавидишь ли ты меня. Я бы себя ненавидела.

- Не паясничай, Нарцисса. Лучше скажи мне, не смущает ли тебя свой собственный выбор?

- Смущает, Люциус? Нет, только доставляет удовольствие.

- Цисси, а в чем оно? В чем твое удовольствие?

Ненавижу все эти словесные танцы. Я все еще не достаточно глупа, чтобы они казались мне безобидными и я не различала па и направления движения, но уже достаточно безразлична, ленива и неповоротлива, чтобы вести самой. А отказаться нельзя – разве что только, наступив на ногу так, чтобы у несчастного партнера отпало всякое желание продолжать.

- Ты так давно ни с кем не спал, что забыл, почему это доставляет удовольствие, Люциус? Кажется, я, и правда, совсем плохая жена. Мне вызвать тебе кого-нибудь, раз уж я не могу помочь лично?

Ну, почему ты не можешь держать лицо со мной так же, как с другими? Почему я отлично вижу, что ты не разозлен, как я хотела, а раздосадован и просто-напросто устал? Почему я должна тебя жалеть, в конце концов?

Гриневальд все это возьми! Оно бесконечно, а выхода нет – да я и не хочу его искать. Я пробовала. Много раз – сама и прося о помощи. Но не выходило ни разу. Это все паутина – с каждый движением она скручивает еще надежнее. Теперь я это понимаю – и поэтому жду, не двигаясь. Все будет само, я не желаю планировать – планы всегда рушатся. По крайней мере у меня – всегда.

Белла… В последний раз я пыталась планировать именно для нее. Как же давно…

Гриневальд проклятый! Я до сих пор не могу – я не могу думать о ней, не могу говорить, меня скручивает, даже если я произношу ее имя про себя, не могу жить. Только пока не помню, только забывая и зажмуриваясь.

Я до сих пор не могу понять, как это – ее нет. Я знаю, говорю в правильном времени, складываю причины и следствия, понимаю, что искать бесполезно и так теперь будет всегда – но не понимаю. Не понимаю, что значит это «нет». Я помню: здесь они сидела, закинув ногу на ногу так, что наши воспитатели умерли бы от ужаса; вон там, на том балконе, она курила, когда волновалась и вспоминала об этой старой школьной дразнилке для матери; эта комната в нашем доме ее – всегда принадлежала ей, я даже не заходила туда никогда без нее. Если ее «нет», то откуда и куда денется это все? Я закрою глаза и смогу прикоснутся к ее щеке – куда денется это?

С этим я могу жить только пока не помню – но это все тоже внутри, во мне, закрытое непрозрачным, но совсем тонким, как шифон или органза, платком. Одно неправильно движение – и он слетит.

Когда все это безумие только начиналось – не наше, не то, с ее убежденного «Мы должны, по-другому не может быть, Нарси» после того, как она ответила «да» Рудольфу, а я, тогда еще способная ждать и терпеть внутри, спокойно спросила, предала ли она меня – не это, а настоящее помрачение с крестовым походом за чистоту грязной крови, - еще тогда я предлагала ей бросить все это. Уж не знаю теперь, интуицией или эгоизмом, но предлагала, почти умоляла.

Я обещала ей золотые горы, которыми действительно обладала, сумев перевести большую часть наследства в свою недостижимую ни для кого собственность, свободу, которую, подарив, не стала бы ограничивать ничем, отходя, когда нужно, в тень – все то, без чего она не смогла бы. И, естественно, любовь и человеческую, не имеющую никакого отношения к страсти верность – из того, что ей никогда не требовалось. А Белла отказалась – и в этом не было бы унижения, люби она его, по-женски, как я, до слепоты сознательным выбором. Но ее сознательный выбор не имел никакого отношения к любви. «Это то, без чего я не могу, Нарси. Это мое дело, это моя цель. Моя, понимаешь? Мой смысл. Без этого я никто. Пойми», - ответила она мне тогда с этой последней обидной вежливостью, потому что отлично знала – я не пойму. Не напрямую. Может быть, аналогией, но любая аналогия несовершенна. Я и не поняла – выучила. Есть вещи, без которых она не может – а я не вхожу даже в перечень вещей.

Потом, когда все это закрутилось, как смерч, как водоворот: сначала завораживает, а потом сжимает и не выдохнуть – по крайней мере, для меня – я ходила к ней каждую неделю, тратя безумные деньги, свои и Люциуса, даже Драко, а она кричала, чтобы я убиралась, имея хоть раз в жизни гордость и не скуля – и я убиралась, оставив все, что приносила, надзирателю, которому могла доверять, чтобы он передал это потом, понемногу, облегчением заключения, а не моим подарком. Но не скулить я уже не могла: запираясь к комнате, я рыдала, выла, корчилась, царапала себе лицо и руки, думая, что так будет легче. И всю оставшуюся неделю ждала – не видя, не слыша, перенося.

Я просто сходила с ума. Забывала, как выглядит Люциус, иногда, кажется, не узнавала даже Драко. Не мучилась, «сходя с ума» – была больна. Я почти не помню этого времени сейчас: какой-то флер невменяемости, сероватый туман с картинками, за происхождение которых я бы не поручилась – я могла час рассказывать о чем-то произошедшем, обнаружив потом, что это цветная иллюстрация из исторической книги. Сейчас я больше всего боюсь именно этого – что дремлющая где-то внутри невменяемость снова зальет меня, накрыв с головой, размыв память, и мне самой придется забиться в дальнюю нижнюю черную клетку, пережидая, теряя ощущение реальности и годы жизни, переставая различать сон и бодрствование, расплываясь размокшим свитком.

Люциус возил меня в Мунго. Серьезно. Когда перепробовал все другие способы и убедился в надежности обещаний тайны. Он говорит, что я провела там полгода, сама я не помню. Вообще ничего, как будто этого не было. Пока я не задумываюсь, меня это не очень тяготит – я никогда не чувствовала календари и не запоминала даты, даже наши с Беллой. Так что главное не задумываться.

Я напоминаю себе незакрытый полный край в край флакон с зельем Драконьего Огня: одно неверное движение, один слишком глубокий вздох – и все полыхнет. Это несколько странно: чувствовать, что внутри ты – вещь, живущая сама по себе. Но иногда в этом есть своя прелесть. Например, как сейчас.

- Люциус, я не хочу оскорблений и шпилек. Давай закончим этот разговор – он ничего не даст. Я прошу тебя. Для нас обоих. Ты раздуваешь из мухи слона.

- Закончим. Вот только сперва, женушка, ты мне ответь, хлюпает ли в ней семя Драко, когда ты ее трахаешь?

Ну, вот я тебя и довела. До ручки, как и положено прилежной жене. Когда же ты в последний раз так терял лицо, Люциус? Наверное, я не помню. До беллиной… до Беллы меня бы это напугало: как внезапно ты сломался, такой надежный и безупречный. Ты же никогда не позволил бы себе такой мерзи, не сломай я все твое изнутри, да, Люциус? Я же проела тебя, как термиты проедают деревянную мебель: так, что надежный и массивно-незыблемый стол вдруг падает в труху от одного неловкого толчка. Ты упадешь так же, Люциус? Или я пока не дожрала твой каркас до конца? Он из металла? Твой скелет из заклятой стали? Ты наивен – меня это не остановит. Я выделяю кислоту, Люциус – едкую, особенную, действующую не сразу, ждущую, пока концентрация станет смертельной. Ты слизывал мой сок, радуясь очередной моей редкой странности и оплачивая ее сторицей – ты был великолепен, я никогда не уходила от тебя неудовлетворенной, с Беллой я не получала и десятой доли – а яд копился, оседал на твоем языке, проникал сквозь поры в кровь, обволакивал твой член и твои губы, вползал под ногти и тихо сворачивался где-то внутри, дожидаясь последней капли, чтобы разъесть все, оставив пустую оболочку, какая остается после трапезы паука – паучихи, да? – сухая, насмешкой так похожая на то, что было сначала. Ты уже пуст и иссушен, Люциус? Или еще нет, или скелет еще держит живую плоть? Пожалуйста, предупреди меня, когда твоя кожа совсем высохнет и начнет сморщиваться или рассыпаться прахом. Дай мне знать, потому что я прожорлива, я буду занята кем-то другим и не увижу сама.

Зачем? Мерлин, зачем тебе это понадобилось? Для чего? Ты же мог сказать отцу «нет», я знаю! Он сам мне об этом говорил – что принял бы твое решение, - уже после рождения Драко, держа его на руках и шепотом, глядя на меня с такой же ненавистью, с какой нежностью покачивал внука, выговаривая «Теперь поздно. Теперь ты никогда не уйдешь. Теперь все». Но он хотя бы прозрел раньше, чем я сожрала его. Тебе не повезло, или ты сразу надел на глаза повязку?

- Не скули, Люциус.

Ну, наконец-то меня обожгло тобой – ненавистью, настоящей, а не этими тошнотным сочувствием или смирением сильного перед больным. Ненавидишь меня? Ненавидишь? Хорошо. Хочешь ударить?

Я почти видела, как сжимаются его мышцы: наотмашь, внешней стороной ладони, снизу вверх, больно и унизительно, как со слугой или со шлюхой. Правильно, Люциус, давай. Ну? Ну же!

Мой любящий правильный муж. Аристократы не бьют и не оскорбляют своих жен, да, любимый? А ты же аристократ. Интересно только, ты сам-то понимаешь, насколько все изменилось бы, позволь ты себе это хоть раз?

Но он слишком правильный. Он вышел уверенно, спокойно, почти чеканя шаг – ничего не произошло, все под контролем, все известно. Интересно, он будет пить? Или уйдет к гиппогрифам проклятым из этого дома до самого утра? Или отправиться к своему милому мальчику – утешаться. А, может быть, выместить злость? Люциус, а аристократам можно бить любовников?

Раньше я бы, наверное, плакала. Теперь мне все равно.



Глава 2

Конечно, я соблазнила ее не сразу. Были месяцы взглядов, завтраков и ужинов, разговоров, их и наших планов – многого. Наблюдать за ней было так забавно, что я искренне увлеклась, забыв даже, что помешана и коварна: она никогда не теряла лица при нас, безупречно делая вид, что в ее адресе поменялась лишь приставка перед «Мэнор», но стоило ей остаться одной, как Алиса превращалась в пугливую, но любопытную молодую кошку, привезенную первой на новое место. Вы когда-нибудь видели, как движется кошка в незнакомой комнате? Осторожными перетеканиями на полусогнутых лапах, оглядываясь по сторонам огромными глазами и изредка прижимая уши, когда откуда-нибудь шуршит сквозняк. Так она ходила по Мэнору, когда думала, что ее никто не видит. Милая открытая девочка, живая и теплая. Жена моего сына. Женщина моего сына.

Я отлично поняла, что имел в виду Люциус, говоря о том, что я пугаю: в чистокровных семействах полным-полно сладковато-гнилостных тайн, в которые, прижав палец к губам, родители погружают ладони подрастающих детей, давая ощутить тошнотно-дурманящий вкус, иногда размазывая его по лицу, чтобы сделать прививку или вскрыть нарыв – и инцест, пожалуй, самое безобидное из этой слизи. Но Люциус ошибался – Драко не имел к этому никакого отношения. Лиса просто была его женой. А все, что в это входит… я давным-давно не обращала внимания на такие вещи – она тоже никогда не отказывала Рудольфу и, кажется, даже любила его по-своему. Им повезло больше, чем нам с Люциусом, намного больше. Ну, конечно, я сейчас не о Лисе.

А Лиса… Милая теплая девочка. Хорошая – то, что мои приятельницы называли «хорошей девочкой». «Твоя невестка хорошая девочка. Небогата – но ведь вашего состояния хватит на десяток родов». И, в конце концов, они были правы. Милая девочка и хорошая жена для Драко. Жаль только, что он не стал хорошим мужем для нее. Но так даже забавнее – эдакое ироничное переплетение семейных проклятий и дурного наследства.

Не знаю, утешение ли это после всего, или просто очередной выверт моего помешательства, но я думаю, что мне не в чем себя упрекнуть – мой сын счастлив. Пожалуй, счастливее любого из нас. Наверное, потому, что каждому из нас его счастье нужно, чтобы хоть как-то простить себя – а потому мы бережем в нем нашу индульгенцию, и бережем тщательно. Ну, и еще потому, что ему не передалась наша с Люциусом глупая чувствительная к каждому сквозняку кожа – Драко умеет не видеть, или даже не умеет видеть, но это даже лучше, потому что избавляет от страха, что однажды ему надоест закрывать глаза. Так что мне действительно не в чем себя упрекнуть – мой ребенок счастлив. А муж… Люциус всегда выбирал все сам.

Это случилось почти через полгода после того, как Драко и Алиса поселились в Мэнор. Мне хотелось бы думать, что все вышло по велению или капризу судьбы, но не хочется врать – я оказалась в той гостиной ночью не случайно. Я охотилась, и уже давно – на удивление терпеливо ожидая. И дождалась.

Лиса сидела внизу, в темноте, на кушетке у балконной двери, через которую, подсвечивая себе сквозь раздуваемые шторы лунной мутью, вползал домашний сквозняк, и плакала, закрыв лицо руками. Не детски – навзрыд, тем сильнее пряча лицо, чем больше хочется, чтобы руки отвели, а слезы и жуткое страдание, увидев, стерли покаянными поцелуями. Совершенно по-взрослому, для себя, тихо, не мешая, от бессилия, а не для другого. Такая потерянная со своими рассыпавшимися волосами и в своем едва запахнутом халатике – настоящая, не тот увлеченный игрок, с которым Люциус обиняками и полунамеками обговаривал условия, не трогательная влюбленная молодая жена и наша невестка, не девочка, с которой мне надлежало вежливо и ровно общаться, держа лицо и границы. Настоящая, ночная, открытая – с которой можно говорить, зная, что видят тебя и только тебя, не глядя сквозь.

- Алиса? Что-то случилось?

То, что я больна, вовсе не означает, что я глупа – Люциус, например, понял это быстро и болезненно, потому что куда я употребляю свой вполне действующий и послушный ум, это уже другой вопрос. Я могу быть хитрой, могу видеть на чужие шаги вперед – все это со мной, если дело не касается одного-единственного человека. Но сейчас это уже не важно. А важно то, что я могу действовать. И, наверное, мне было одиноко и скучно – мне нечем было себя занять и некем забыться. А к ней тянуло. Поэтому я ступала тихо, а окликнула ее только тогда, когда остановилась, касаясь коленями кушетки чуть сбоку от нее: преградить дорогу, не нависая, чтобы нельзя было уйти сразу, не нарушив всех вежливостей, а она бы этого себе не позволила, и одновременно чтобы не загонять в ловушку. Просто случайность.

- Нарцисса? Это вы? Что вы…

Я опасалась, что она окажется крепче и безразличнее, что она четко делит свою жизнь и чужую. Но, к счастью, зря: ей было слишком одиноко при любимом спящем муже, а родственные связи и для нее были незыблемы.

- Алиса? Вы плачете? Что-то случилось? Что с вами?

- Я… Я здесь… Мне не спалось.

Это прозвучало так мило и так по-женски – ложь, лживость которой даже не пытаются прикрыть и эта откровенность должна служить ее оправданием и извинением, – что я сперва потерялась: почему-то никто не ожидает, что его оружие повернут против него самого. Но, в конце концов, я знала эти игры.

- Вам плохо?

Я присела рядом, положив руку на спинку кушетки за спиной Алисы, и внимательно наклонившись к ее лицу, чтобы разглядеть выражение.

- Алиса, скажите мне. Не держите в себе. Я же вижу, что вам плохо.

Пару секунд она растерянно смотрела на меня, застыв на качающейся границе «да» и «нет», и я даже залюбовалась ее настоящестью, ей самой без всяких защит, раздваивающих и кормящих иллюзии и обманы слов – той же самой искренностью без возможности лжи, которой рвано сжимаются мышцы и вздрагивает клитор, никогда не обманывая в отличие от губ, способных послушно и подло дрожать ради любой лжи.

Люциус не любит такую откровенность – когда дверь распахивается сквозняком, а не рукой хозяина. Но он и кровь не любит. Не боится, нет, конечно – но и не любит. Она его не завораживает, она кажется ему слишком животной, слишком пачкающей, слишком роняющей рассудочность и рациональность поднявшегося над природой мага. Люциус вообще во многом ищет логики и рассудочности. Не стерильности – на удивление нет, он живой, он не схема, я это знаю – но разумной правильности. И еще более странно только, что я все еще его жена, ведь в этом он свободен, байка о недопустимости разводов чистокровных, она только для наивных влюбчивых дурочек. Во мне нет ничего разумного. И, кажется, скоро не останется и ничего человеческого. Как там это звучало? Суккуб? Наверное. Я так себя и ощущаю. Суккубом с прожорливой ненасытной дырой внутри. И да, я люблю кровь – она завораживает меня – своя, чужая, не суть. Я же сумасшедшая.

- Не плохо, - свалившись, а, может, и прыгнув, со своей дрожащей веревки между, Алиса прошептала, отведя глаза и даже прикрыв их рукой совершенно по-детски надеясь, что, если греха не видит она сама, его не увидит никто. – Мне не плохо. Мне просто грустно.

- Молодая жена не должна грустить, - ласково усмехнулась я, осторожно, едва касаясь, погладив ее по волосам и оставив свою ладонь у нее на виске.

Нет, я не была жестока нарочно и это не доставило мне удовольствия – в конце концов, на это можно смотреть как на операцию. Я просто вскрыла отравлявший ее нарыв. У моего сына и моего мужа было достаточно времени – но они предпочли оставить все, как есть. А я нет, и у каждого свой выбор.

Алиса вскинулась почти мгновенно, и, не прикасайся я к ней тогда, не держи свою руку не столько в ее волосах, сколько на косяке готовой захлопнуться передо мной двери, моя девочка обязательно собрала бы лицо и, почти искренне улыбнувшись, согласилась:

- Не должна. Сегодня, кажется, полнолуние – я слишком чувствительна к таким вещам, - и ушла бы лежать на своей половине священного супружеского ложа, едва ощущая, как собранная улыбка въедается в мышцы. Но я ей помешала. Хотя тогда я и не была уверена, меня вела то ли интуиция, то ли чутье голодного суккуба: я просто знала, что прикосновениям и прикосновениями она не врет.

Поэтому, слабо дернувшись от моей руки, она снова повисла на своем канате «да-нет», распахивая дверь еще шире. Чего я и хотела.

- Расскажите мне, Алиса. …девочка моя, ну, что с тобой происходит?

Последнее я уже шептала, осторожно прижимая ее к себе, только одной рукой, прикасаясь уже не к ее виску, а к затылку, под волосами, своим дыханием развевая ее выбившуюся прядку. Моя любимая девочка вздрогнула, хотя я притянула ее к себе совсем медленно и мягко – и не переставала дрожать, пока я шептала ей в ухо, и потом, когда я едва ощутимым жестом коснулась разомкнутыми губами ободка ее ушка, и потом, когда языком все так же еле ощутимо провела плавный зигзаг за ухом и вниз.

Я шептала «Маленькая моя… Хорошая… Любимая…», лаская ее шею, легкими касаниями и совсем редко ногтями очерчивая линии плеч, так и не соединившийся уголок ключиц, затылок, спутывая каждый ее рваный вдох новым коконом бархатных «Тихо… Тихо, моя девочка…» и ловя его у самых губ своими, но не прикасаясь, держа на крючке, заставляя гипнотически покачиваться, ничего не замечая, как змею перед мерно раскачивающейся дудочкой факира – одно резкое движение, и магия исчезнет вместе с мутным туманом очарованности в глазах змеи, превращая факира в еще одного врага, но не в том ли его искусство, чтобы ходить по краю? И я это умею. Если даже Белла стонала, запрокидывая голову с закрытыми глазами и только тихо просила «Не надо, Цисси, не сейчас… Я опоздаю, Цисси…» - но оставалась со мной, то что такое несчастная юная девочка, муж которой счастливо слеп?

К тому же, в ней не было и капли беллиной цельности: в итоге Алиса отдавалась так безоговорочно, что я даже растерялась – я привыкла к стенам, лабиринтам и полосам препятствий, которые нужно преодолевать, каждым движением рискуя задеть очередную ловушку, которая позволит сказать «Сегодня у меня не получится, прости», или «Никак не могу выбросить его слова из головы», или «Не надо там – мне больно… я сдуру пообещала Руди, а он, скотина…» - чтобы я, признав поражение, отвалилась, кусая губы и собирая лицо на те несколько минут, что она еще здесь – я считала эти лабиринты непременным условием, не веря в возможную безвозмездность сладкой награды, а тут не возвели даже крепостной стены, сдавшись безоговорочно и сразу. Белла всегда скорее делала одолжение, позволяя, давая понять, как это обременительно – даже не я, а само то, что ей нужны мои пальцы, мои губы, мое желание, что она не может отказать им. Каждый наш раз превращался в мой поединок с проклятой полосой препятствий: сумею ли я, успею ли поймать ее в свою паутину до того, как она опомнится, не ошибусь ли в движении, шепоте, ласке. Сколько раз она отталкивала меня с устало-извиняющимся «Не сегодня» или перехватывала инициативу, целуя, лаская, заставляя забыться, отпустить, раскинувшись в предвкушении – а потом отстранялась с таким искренне нежным «Нарси, любимая. Я так хотела бы остаться с тобой – но не могу», что я хорошо выучила: мои прикосновения – как яд, что раньше принимали зельевары и цари, боясь отравителей: мельчайшая доза, которая, мучительно, но не фатально вредит, дает неуязвимость взамен – но малейшая ошибка сулит смерть.

А Алиса их не боялась, ни секунды.

Я не целовала ее, опасаясь спугнуть: только прижимала к себе, одной рукой, не замыкая, лишь притягивая, и поглаживала другой, шепча на ухо всю свою сладкую дребедень и просто лаская дыханием, пока она не попалась на тепло и силу, тяга к которым, я уверена, еще бродила в ее крови после Драко, дурманя и свиваясь мучительными горячечными вздрагивающими кольцами.

Она до сих пор не хочет разговаривать об этом, но я догадываюсь, что у них немного времени было перед свадьбой, а после нее еще меньше. Она любила, Драко желал и все колкие шероховатости казались такими неважными на фоне того, что они вместе, и ждет решение родителей, и другая жизнь, если придется, и так много еще всего нового и хлопотно-важного. А еще ждет целая вечность впереди, чтобы исправить и доделать то, что не вышло сейчас.

Хорошая иллюзия. Полезная. Жалко только, что она не плавится и не тает, как воск свечи или снег в ладони, а разбивается на мелкие острые осколки, как тонкое стекло – такие, которые и не увидишь, почувствовав, что они впились в кожу. Которые и невидимые будут колоться, не давая о них забыть.

Она и об этом не говорит (почему-то считает такое молчание проявлением верности), но я знаю, на что это похоже. Все решилось, покачавшись положенное время, послушно устойчиво замерло на месте, скоро ставшем привычным, и, пережив все подготовительные треволнения и рывки, можно было начать наслаждаться положенным супружеским счастьем – но почему-то не получилось. Ведь, только когда засовываешь в рот последний и совсем маленький кусочек сладкого печенья, кажется, что пара крошек на простыне – это такая безделица. Но на них не уснешь.

Она и не спала.

Не знаю, почему Драко не досталось люциусова чутья. Мой муж, казалось, чувствовал меня лучше, чем я сама – и, судя по тому, что я видела и слышала, его славный дар распространялся на всех женщин (а теперь допускаю, что и не только) вообще. В постели Люциус никогда не был эгоистом – даже его с сытой улыбкой властные движения и мои волосы, намотанные на кулак, всегда оставались лишь частью игры, в которой я получала больше, чем отдавала. Может быть, дело как раз в этом? В том, что мой сын так и не научился играть?

Я знаю, сколь многое может терпеть влюбленная женщина: я тоже терпела. И нет, не от Люциуса, он всегда был внимателен – иногда слишком внимателен, не давая мне даже заплакать или стиснуть зубы, когда из дурацкой трещины внутри в очередной раз выползала злобная сволочь, которую во мне завела и рассеянно, объедками откормила Белла. Но даже влюбленная женщина не может вытерпеть всего. Я? А что я. Я сошла с ума, а это другое.

Алиса же просто не вынесла. Она забылась – невольно, потому что по-другому нельзя, иначе не перенести, всего лишь час болезненного отчаяния, - а я поймала ее в этот час, искреннюю и беззащитную – такую, какую хотела.

…она дышала всхлипами, почти хрипами, неровно, словно иногда об этом вспоминая, но молчала – и я чувствовала, что она не оттолкнет. Пока она позволяла мне вить свой кокон из тихих с придыханием «девочка» и «хорошая моя» - она была моей.

Я не спешила – вся ночь принадлежала нам, потому что Люциус, даже спустись он, вряд ли вышел бы из тени, а Драко очень крепко спит, если устал.

Я ласкала ее медленно, как гладит испуганное, готовое в панике выпустить когти животное хозяин, так же, как он, не глядя в глаза, наклонившись вперед, к ней, и чуть соприкасаясь щеками, выдыхая в ухо свой наркотический воркующий бред, зная, что если говорить чуть слышно, на границе голоса и просто дыхания, он вибрирующими теплыми волнами окатит все тело и вспыхнет искрами на кончиках пальцев и в солнечном сплетении, как будто исчезая этим всполохом, но на самом деле лишь мягко добавляясь к горячим кольцам похоти.

Она хотела, я чувствовала это, уже не сомневаясь, в ее хриплом неровном дыхании, в ее дрожи, в том, как она, больше ничего не найдя и, кажется, даже по-детски этого не заметив, стиснула в кулаке ткань накидки на моем колене, не зная, что еще делать. Но все равно я не сразу решилась опустить руку вниз – чтобы не пугать, не рвать резким движением тонкие нити дурмана, налипшие на ее влажную от жажды и разочарования кожу. Медленно – щека, шея, плечи, мимолетно, просто обозначив, тяжелый полукруг груди, смазанной лаской холмик соска под тканью, и только потом вниз, туда, куда на самом деле хотелось.

Я ожидала стиснутых бедер, чувствуя, как она напряжена и губами ловя ее почти истерические вздрагивания – однако мне даже не пришлось просить, Алиса впустила меня едва ли не раньше, чем я кончиками пальцев коснулась ее мягких вьющихся волос.

На ней не было ничего, кроме ее легкого халатика и тонкого теплого флера похоти – женской, без мыслей, умеющей уничтожить все другое, вырвавшись и позволив себя распробовать, - едва ощутимый на коже шершавой солью, между ног он сгущался скользкой дорожкой, по которой меня почти затянуло внутрь.

Я безумно, сама этого не осознавая, соскучилась: по скользким спазмам вокруг пальцев, по обволакивающей теплоте женского тела, тесной и одновременно как будто бесконечной, как черная пропасть, там, внутри, затягивающей, обнимающей, всасывающей.

Я едва не вскрикнула, почти потеряв над собой власть, так сладко и давно все это со мной было в последний раз: скользкие горячие складки, сбитое дыхание в плечо, одуряющий резкий запах – другой, не свой, – теплая кожа у самых губ, почти лихорадочные движения, от которых с непривычки и неудобного выверта немеет запястье.

Меня почти скручивало от желания опуститься на колени и обрисовать все то, чего касались мои пальца, языком – вспомнить, оживить, втянуть в себя, одновременно погружаясь в нее – эдакий непристойный женский уроборос, картинка на хижине посвящений, инициация: достать ритуальную монетку, за которую потом купишь любую, со дна пропасти, если его найдешь там, в ней, в черной дыре ее жажды.

Я брежу – иногда со мной такое бывает, когда я возбуждена. Белла слушала мои бредни, кончала, смеялась и называла пифией. Я тоже смеялась. Мы обе не знали, что будет потом…

Алиса еле слышно всхлипнула, вцепившись в мои плечи и стиснув бедра так, что я почти услышала хруст запястья, именно тогда, когда я уже открыла рот, чтобы вышептать ей весь этот бред, не умея больше молчать. Милая умная девочка с идеальным чувством времени. Мое теплое совершенство.

- Маленькая моя…

Я гладила ее по волосам, пока она дрожала, обняв меня и прижав к себе, пока из ее дыхания исчезали всхлипы, пока не расслабились ее бедра вокруг моей руки – а когда она, осознав, рванулась встать, уже я вернула объятие, не позволив, не давая даже повернуться и посмотреть в глаза, только шепча в самое ухо со всей той искренность, что во мне еще осталась:

- Девочка моя! Алиса! Не уходи, я прошу тебя, не бросай меня!

Я не лгала, я действительно не хотела отпускать, желая погреться об нее еще, подольше, пропитаться запахом ее желания и жизни, просочиться ей под кожу хотя бы на пару секунд. Ну, и, может быть, оставить там свои споры, спутать своей мольбой – мою добрую милую и совсем еще юную Лису. Не крючья, нет – я никогда не умела как Белла. Просто споры, которые врастут в ее кожу и кровоток и потянутся ко мне.

- Я…, - она попыталась заговорить, но я стиснула руки еще сильнее, прерывая.

- Не бросай! Пожалуйста, не бросай. Не бросай меня.

И она осталась.

Глава 3

- Алиса, что вы хотите в обмен на то, что покинете этот дом? Я могу выплатить любую в разумных пределах сумму, которую вы потребуете, или составить вам протекцию почти в любом вашем начинании, если у вас есть планы на таковое. Естественно, все подробности мы подробно обговорим, составим версии развода, приемлемые для вашей и Драко репутации и оставляющие шансы на удачный повторный брак. Версию для Драко мы обговорим также. Вам остается только подумать, чего вы хотите в обмен, если вы еще не думали об этом.

Когда Люциус позвал Алису к себе в кабинет с формулировкой «поговорить о важном деле», она, признаться, ожидала чего-то подобного – не с такой, возможно, откровенностью, но все же. Приятно удивило и другое – Люциус предпочел не стул за массивным высокомерным рабочим столом, а кресла у камина. Не на равных, но очень серьезно – это льстило, но и сбивало.

- Мистер Малфой, вы предлагаете мне деньги за то, чтобы я ушла от вашего сына?

- И из моего дома. Да, Алиса, я рад, что вы меня правильно поняли.

- Я могу спросить о причинах?

- Можете. Причина – ваша связь с моей женой.

Предельно откровенно. Алиса все-таки думала, что он сформулирует по-другому. Но, кажется, Люциус Малфой не желал играть в своем доме. А, может быть, это была стратегия для нее – честно, открыто, по-взрослому. Правильная стратегия – она не купилась, но откликнулась.

- Боюсь, я не могу принять ваше предложение, мистер Малфой.

- Почему?

Алиса не знала, чего он ожидал – согласия или отказа, возможно, торга, возможно, праведной истерики. Надеялась, что такой же честности в ответ.

- Откровенность за откровенность, мистер Малфой. Я объясню.

Глубоко вдохнув – она много раз прокручивала в мыслях возможный ход этого разговора, – Алиса сложила руки на коленях в замок и, выпрямившись, серьезно посмотрела Люциусу в глаза. – Я люблю вашу жену с пятнадцати лет, мистер Малфой. Я очень хорошо помню, как увидела ее в первый раз.

Алиса действительно помнила все так, как будто это произошло минуту назад – детали, картинки, запахи, собственные мысли и мгновенное, какое-то совершенно фатальное потрясение.

Традиционный новогодний балл в доме Ноттов, сияние магии, титулов и золотистого света, традиции настолько незыблемые и свои, что в их рамках не чувствуется никаких границ, привычная и уважительная благотворительность, сотни приглашений для всех чистокровных семейств, не предавших кровь и историю – и наряженная в самое дорогое, что только нашлось у матери, с маленьким блестящим единственным настоящим в доме камнем – изумрудом – колечком Алиса. Почти не потерявшаяся, все равно своя – не член семьи, но часть мира, магия чистокровного новогоднего праздника и равновесия умеющих уважать прошлое и истину аристократов – она танцевала, здоровалась со знакомыми, ее представляли незнакомым, которые все равно узнавали – их ведь не так много. Счастливая.

До того момента, как дверь распахнулась и на балу появились опоздавшие ровно в границах приличий Малфои.

Алиса помнила все: платье Нарциссы, камни, сверкающие в сдержанном серебре вместо привычного вычурно-хвастливого золота оправ на шее и в ушах, ее прическу, даже выпавший тонкий локон, завитком свернувшийся у самой ключицы, ее глаза, ее руку, лежавшую в руке мужа – все. Она хоть сейчас могла закрыть глаза и описать малейшие подробности, словно глядя в Омут Памяти, это не составило бы ей никакого труда.

- Когда мы с мамой и отцом вернулись домой, я всю ночь не могла заснуть. Так глупо, но мне казалось, что вот-вот дверь откроется и она войдет – такая, как была, ослепительная, богиня, единственный свет, одного присутствия которого хватит, чтобы все вокруг стало бесцветной тьмой. Мне казалось, что она прикажет мне подняться, но я не смогу и только упаду на колени, и тогда она – спокойная, кажется, без мимики, вечной картиной – наклонится ко мне и, жестом приказав повернуть голову, проведет длинным и острым, сливочно-белым, как жемчуг, ногтем по моей шее, а потом… А потом я потеряла сознание.

Мама говорила, что я кричала, бредила, кого-то звала. Они жутко перепугались: и родители, и колдомедики, которые сейчас же забрали меня в Мунго. Оказалось магическое воспаление, на которое я почти неделю не обращала внимания, наложившееся на пубертат. Больше трех дней на самом деле опасной лихорадки, почти месяц восстановления. Потом сказали, что предболезнь длилась еще дольше и обязательно должна была вызывать нездоровое оживление, эмоциональность, даже галлюцинации – расспрашивали меня и мать, было ли. Я сперва думала, что это было как раз оно – однако время шло, а картинка не выцветала.

- Тогда, через несколько месяцев, когда я выздоровела и оправилась, я переспала со своей первой девочкой. Потом плакала, мне казалось, что я предала, что грязная и уже никогда не смогу даже думать о ней. Ничего, это прошло. Потом их было много. Но не мужчин – в этом я честна перед Драко. Кровь, правда, от фальшивой девственности, но это, я думаю, не так важно, никакой мужчина, кроме мужа, меня не касался.

- Нарцисса думает, что она первая, что соблазнила меня, что сбила маленькую глупую девочку – но это и к лучшему, ей лучше не знать. Не из-за меня – думаю, в нас это ничего не изменит, – из-за нее самой. Такое настоящее – оно для нас с вами, мистер Малфой.

- Поэтому, я думаю, вы уже поняли, я не могу уйти по своей воле. И по чужой не могу – не позволю, сколько сумею.

- Вы хотели откровенности, мистер Малфой, и я этому рада, так лучше. Я ненавижу вас: давно, так сильно, как только могу. От одной мысли о том, что вы к ней прикасались, у меня все внутри сводит от ярости. Иногда мне кажется, что я могла бы убить вас: не отравить, не проклятием, нет – сама, своими руками, по кусочку. Но я все хорошо понимаю. Я понимаю, что вряд ли выдержу войну с вами. Но нам не выгодно воевать, мистер Малфой.

- Почему? – как-то совсем нейтрально спросил Люциус, до этого молча слушавший, и Алиса, снова глубоко вздохнув, продолжила.

- Потому что я хорошая жена Драко, и ему будет плохо, если я уйду, а если я уйду не по своей воле, станет совсем плохо. Он слабый. Не катастрофически – но гораздо слабее вас, да и меня. Он не вытерпит молча. Сплетни, сомнительные девицы, может быть, мужчины. Он оправится, но кто знает, когда, и кого еще он приведет в дом. Будет плохо Нарциссе. И будет плохо вам. Именно вам, возможно, будет хуже всех. Я могу ошибаться, но мне кажется именно так. Я хочу предложить вам мир, мистер Малфой. Или, может быть, попросить о мире. Нарцисса не принадлежит вам, и никогда не будет. И мне она не принадлежит и не будет. Выбора нет.

- Выбор есть всегда, девочка, - тем же самым нейтральным тоном проговорил Малфой, посмотрев Алисе в глаза. – Всегда.

***

- Всем доброго вечера.

- Мама! Ты вернулась! Ура! – взвизгнул Скорпиус, спрыгнув с колен Люциуса, и, вихрем промчавшись по комнате, повис на шее у вошедшей в комнату матери. – Мамочка!

- Скорпи, - прошептала Алиса в белокурую макушку, одной рукой прижимая сына к себе, а другой стряхивая с плеча магическую сумку суетящемуся домовику. – Скучал?

- Очень! – серьезно кивнул мальчик, отстранившись и теперь держа мать за руку. – А что ты мне привезла?

Алиса усмехнулась:

- Попрошайка.

- Прагматик! – весомо возразило чадо и, увидев округлившиеся глаза Алисы, пояснило. – Меня дедушка научил.

- Ну, если дедушка…, - не стала спросить Алиса и снова поцеловала сына. – Я привезла тебе замок – помнишь, как тот, который мы видели в Праге.

- Со стеной и парком? Правда?! Ура! А где он?

Получив инструкции и домовика в провожатые, Скорпиус умчался за подарком, Алиса же выпрямилась и устало улыбнулась:

- Как он?

- Хорошо, - пожал плечами Люциус, поднимаясь, чтобы налить в бокал вина и протянуть его Алисе. – А вы?

- Тяжко. Но со щитом, - они благодарно кивнула и присела на диван возле читавшей Нарциссы, положив руку на спинку так, чтобы самыми кончиками пальцев касаться ее шеи:

- Привет.

- Из Министерства прислали ответ.

- Да неужто? – Алиса отвлеклась, не убрав однако пальцев, хлебнула вина и ухмыльнулась Люциусу. – Долго же они зрели. Отказ?

- Ошибаетесь.

- Согласие?! Позволите потом взглянуть?

- Скорее уж буду настаивать. И переговоры с подрядчиками ваши – я просто не успею.

- Я попробую. А Драко?...

- Драко вернется завтра, - ответила уже Нарцисса, отложив книгу и развернувшись к Алисе, чтобы отобрать у нее бокал и отпить самой. – Ему пришлось остаться на банкет и прочие неофициальности.

- Понятно, - больше ничего Алиса не видела. Только полуулыбку и темное пятнышко от красного вина в уголке рта. И черт бы с ней, с усталостью, с документами и тройным портключом через границу.

- Я привезла и тебе подарок. Хочешь посмотреть?

- Хочу.

- Спокойной ночи, дамы. Алиса, поместите все воспоминания у Омут сегодня, чтобы я смог посмотреть их завтра. Скорпиус зайдет к вам перед сном в одиннадцать.

- Да, конечно, я сделаю. Спасибо, Люциус. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, Люц.

- Спокойной ночи.

Не оглядываясь назад, Люциус тихо вышел и прикрыл за собой дверь. Где-то в конце коридора радостно взвизгивал Скорпиус, предлагая эльфу полюбоваться тем, как «Они двигаются! На самом деле!».