Графиня Мариендорф выезжает редко и только на малые вечера: она не любит света. Давным-давно она была представлена ко двору - тогда ее мужу еще прочили блестящую карьеру; но с тех пор минуло много лет, карьера его не сложилась, а графиня испугалась придворной суеты. Слишком много сияния и шума для ее расшатанных нервов. О ней никогда не вспоминают в высоких кругах, и лишь иногда, в беседе о старинных и высокородных семействах, кто-нибудь называет имя графа Мариендорфа и добавляет: "А жена его, по слухам, замечательная музыкантша, но очень странная особа: представьте себе, преподает музыку, и не от бедности, а для души".
Нынче не в моде занятия благотворительностью, безвозвратно прошли времена, когда почтенные дамы покровительствовали сироткам и беднякам, бесплатные столовые организовывали и навещали неимущие семьи, позвякивая монетами в шелковых кошельках. Каждый выкручивается, как может; и лишь "странные особы" упрямо спускаются с ледяных аристократических высот в суетливый и беспокойный мир: одни даруют утешение, а другие ищут утешения себе, спасаются от скуки.
А Магдалена фон Вестфален, единственная наследница баронского титула и богатых владений, еще не достигнув совершеннолетия, прибирает к рукам разрозненные филантропические начинания легкомысленного своего отца и бросается в меценатство, как в воду: довольно дышать земным воздухом, русалочья кровь течет в ее жилах. За два или три года она создает сеть школ для детей с художественными талантами и для всех сословий открывает двери: классы живописи, классы скульптуры, балетные классы, классы сольного пения, музыкальные классы переполнены, и нет в них преграды между учениками высокого и низкого происхождения. "Вы стихийная демократка, милая баронесса", - замечают, шутя, дамы, наслышанные о ее проделках, и улыбаются кисло.
В одной из музыкальных школ, в классе фортепиано, второй год преподает графиня Мариендорф, прилежно и строго, ни одного занятия не пропуская. У нее хороший характер, она с учениками ладит и с другими учителями: ее замкнутость никого не тяготит, с нею легко молчать. И молодая Магдалена привыкает к ней, и однажды, на пороге осени, отправляется в загородное поместье Мариендорфов - по делам, только по делам, - с такою радостью, будто едет на свидание.
- Здравствуйте, баронесса, я очень рада вас видеть, - мягко произносит графиня, встречая ее, и вплетает в стертую формулу вежливости странную интонацию - словно и в самом деле рада ей, как развлечению в череде августовских тихих дней. - Вы не откажетесь выпить со мной чаю, не правда ли?
- Здравствуйте, графиня. Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за то, что я отнимаю у вас время?
- Нисколько не рассержусь, ведь я ждала вас.
Вопросы мелки, и ради них не стоило, наверное, проделывать двухчасовой путь. Но разве не сладко вырваться из города, прикрывшись, как щитом, важною работой, и проехать мимо полей со скошенной и убранной травою, мимо золотистых лесов, откуда пахнет грибами и падающей листвой, мимо тихих и гладких в безветрие рек? Правы проповедники старого культа природы: надо жить в поместье и свежим воздухом дышать, гулять по саду и возвращаться домой с букетом алых георгинов или пестрых астр. Сельская жизнь полезнее городской... и только графине она, наверное, уже не поможет.
О здоровье ее Магдалена не спрашивает, это тема-табу: и так видно, что графиня медленно угасает, от встречи до встречи бледнеет и тает, как свеча. И если в гостиных кому-то приходит в голову посудачить о бедняжке, то все соглашаются, что она больна либо чахоткою, либо тайной тоскою. Но что за тоска может точить женщину, окруженную счастием: муж не чает в ней души, дочь здорова и даже, говорят, недурна собою, и умна (пусть это нынче повод для тревоги, а не для родительской радости), разорение им не грозит, положение семьи Мариендорф достаточно прочно, а состояние не так мало, чтобы внушать опасения, и не так велико, чтобы пробуждать зависть. Все одно - блажь да фантазии, легкомыслие девицы, выросшей в захолустье; графиня Мариендорф в юности начиталась старинных романов, и от этого все ее беды.
У Магдалены свои источники информации, ей кое-что известно - и может быть, она видит дальше сплетниц и кумушек, глубже постигает тайну тихой графини. Преподавание ненадолго утоляет ее истинную страсть, усмиряет нетерпение сердца: в музыке она живет и доживает последние дни и годы. Судьба обманула ее, поманив огоньком, завела в болото: отголоски давней истории доносятся к Магдалене через два десятка лет. Талантливая девушка из бедной дворянской семьи надеялась достичь успеха, любовь к музыке пылала в ней, сжигала ее (и теперь последние искорки вспыхивают, когда она садится за рояль, не на уроках, нет, но рядом с Магдаленою, которой неведомо почему доверяет больше, чем другим), ей прочили большое будущее. И если бы деспотичный отец своею властью запретил ей и думать о сцене - все было бы легче, и если бы надменная мать прокляла ее - она бы и это перенесла, захваченная своей мечтою. Но все окончилось быстрее и скучнее: с нею никто не захотел связываться. Концертирующая аристократка - какой скандал, даже псевдоним бы ее не спас. Ей оставалось одно: бренчать по гостиным до замужества, заглушая мысли о славе.
Она должна быть счастлива - муж любит ее, и все умиляются, глядя на эту любовь, даже сама Магдалена, приезжая, согревается у чужого очага. Но музыки он не понимает, и маленькая дочь растет вся в него, не унаследовав и тени таланта графини. И может быть, сгорая от безысходной тоски, погружаясь в музыку все глубже, графиня уже год за годом думает (под Себастиана Баха), что лучшим исходом, единственной победой в ее жизни станет распад, вычеркивание из зеркал. Глубоко-глубоко, под слоем супружеской и материнской нежности, природной доброты, привитых хороших манер, зарыт в ней скрытый, подавленный эгоизм - и Магдалена сознает, что лишь за него симпатизирует графине больше, чем просто подруге и коллеге. Ее покоряет тайное душевное родство, близость, которой никогда не суждено проявиться. Они заключают молчаливый союз и без слов обещают друг другу поддержку - и странно даже, что их разделяют полтора десятка лет: они нечаянно разведенные во времени ровесницы, живые ошибки мирозданья.
Они пьют чай из тонких чашечек старинного фарфора, мягкий осенний свет струится в окна, переламывается печеньице в спокойных пальцах графини. С черной крышки рояля сметена пыль, на пюпитре раскрыты ноты: когда гостья уедет, графиня вернется к своим занятиям, разучит трудный отрывок, заранее приготовится к урокам; а под конец дня, глядя в гаснущий закат, как в каминное пламя, заиграет шубертовского "Шарманщика", предсмертную тихую песню, пройдет по последнему отрезку зимнего пути. Магдалена рассказывает ей о гастролях феззанского скрипача, зовет на концерт, контрамарку сулит, и свою ложу, и видит так же отчетливо, как все в комнате, тот час, когда ей подадут конверт с траурной каймою, и на прямоугольнике плотной бумаге она прочитает: "Граф Франц фон Мариендорф с прискорбием извещает о кончине своей жены..."
- Благодарю вас, - произносит графиня и мягко покачивает головой, предваряя словесное отрицание - жестом, не оставляющим никакой надежды, - вы очень любезны, но боюсь, мне придется отказаться от вашего приглашения.
- Очень жаль. Отчего же, графиня?
- В последнее время я чувствую себя нездоровою. И кроме того, - добавляет она поспешно, чтоб Магдалена не подумала, будто болезнь может ее сломить, - мой муж не сможет сопровождать меня, он слишком занят.
- Но право, графиня, я почту за честь составить вам компанию. Я не прощу себе, если вы пропустите его выступление, поверьте, я буду чувствовать себя обездоленной, если вы не услышите его вместе со мною.
Что за глупые предрассудки: отчего замужней женщине нельзя, неприлично поехать в концерт в одиночестве? К чему ей держаться мужа, не имеющего ни времени, ни сил на то, чтобы слушать музыку и изображать удовольствие? Имперских женщин вечно стерегут, словно зверей в клетке, оберегают их от неизвестных напастей, и грозят ославить бесстыдницами, если они вздумают сделать шаг влево или шаг вправо. Магдалена - редкая счастливица, закинувшая свой чепец за мельницу, ее саму спасает от пагубных сплетен завидное состояние (а титул лишь укрепляет оборону). Но бедная графиня Мариендорф не так богата и влиятельна, она держится за внешние приличия - не ради себя, конечно, ради карьеры мужа. Героическая и незамеченная самоотверженность, трогательная и... бесплодная. Ее муж благороден и добродетелен, такие худо продвигаются по службе. Так стоит ли страдать и хоронить себя в глуши?
- Нет, баронесса, я не могу. Простите меня.
- Мне будет вас недоставать. Может быть, вы все-таки передумаете? Моя ложа всегда будет открыта для вас.
- Вы очень добры, но я едва ли смогу принять ваше приглашение. Мне очень жаль.
- Мне будет вас недоставать, - повторяет Магдалена, - поверьте мне.
В разговоре внезапно наступает пауза; приятное, приличное молчание затягивается и смутно тревожит. Они украдкой взглядывают друг на друга и опускают глаза, но Магдалена замечает, как розовые пятна проступают на щеках графини. В большом обществе извинительны такие припадки смущения, их снисходительно объясняют нелюдимостью или болезнью; но в беседах наедине куда как странно видеть онемевшей и растерянной - не девушку, но даму. Магдалена не может найти за собою вины, она не пылкий влюбленный, не коварный Ловлас, она не подпускает в речь тонкие намеки и не мечет, вздыхая, томные взгляды из-под длинных ресниц. Графине нечего опасаться - но она отчего-то приходит в смятение и, пытаясь скрыть свои чувства, берет салфетку и начинает складывать ее на коленях: вдвое, вчетверо, в восемь, в шестнадцать раз. Не затмевается ли у нее рассудок?
И в эту секунду, когда Магдалена открывает рот, чтобы прервать тишину любым вопросом, самым никчемным и мелким, - в эту секунду раздаются приглушенные шаги, дверь распахивается, и на пороге появляется невысокий подросток. Он худенький и коротко стриженный, он быстро смотрит на Магдалену и кланяется, как мальчик, изящно и привычно, извиняясь за вторжение. И она понимает с удивлением, что этот подросток - девочка, верно, единственная дочка графини, которую она ни разу не видела прежде. Не ребенок уже, но еще и не девушка, в костюме для верховой езды, с удлиненным и умным лицом, стройная и серьезная, она удивительно мила, словно выходец из другого мира - оттуда, где девочки не всегда вырастают в воспитанных и робких невест. Как же ее зовут? Кажется, Хильдой.
- Здравствуйте, - звонко произносит она и замирает на пороге, в комнату не идет, точно боится, что потом не сможет уйти, и торопится куда-то. В руках у нее тоненький хлыстик, и она нетерпеливо постукивает себя по сапогу - настоящий жокей, а не барышня.
- А это моя дочь, - говорит графиня и улыбается, пытаясь улыбкой скрыть любовь и гордость: там, где другая мать смутилась бы еще больше, она, наоборот, находит спасение, она гордится - смотрите, какая у нее странная, ни на кого не похожая дочка. - Хильда, поздоровайся с баронессой фон Вестфален.
- Здравствуйте, - быстро повторяет девочка-мальчик и оглядывает Магдалену с ног до головы. Взгляд у нее внимательный и любопытный. - Очень рада вас видеть, баронесса.
- Здравствуйте, Хильда, - отчего бы и не ответить ей, как взрослой? Магдалена все равно не знает, каким тоном надо говорить с детьми, фальшивая сердечность нехороша в любых беседах. А ей не хочется ронять себя даже в глазах подросточка, маленькой, ловкой и равнодушной девочки. Да простится ей это тщеславие.
- Что такое, в чем дело? Не стой в дверях, посиди с нами, - но Хильда негодующе дергает головой, чай с дамами ее не прельщает. - Ну, чего тебе надо?
- Мама, можно, я возьму Деяниру?
- Деяниру? Полно, ты упадешь с нее, - и графиня добавляет, легко оборачиваясь к Магдалене, третьей вводит ее в семейную беседу: - Деянира - это двухлетка, она чересчур резва.
"Кобылка с норовом" - думает Магдалена, улыбаясь неуместной двусмысленности: жаль, нельзя ее произнести вслух, шутка слишком вольна для этой гостиной. Но Хильда, нет сомнений, оценила бы ее; вот она переступает нервно, боясь отказа, и хлыстик чаще ударяет по голенищу. Подавленная энергическая дрожь пробегает по худому телу - о да, она и дрожит, как породистый жеребенок, боясь, что ее не выпустят на волю. Какая забавная девочка. И как почувствовала она, когда ей надо войти, нарушая нехорошее уединение (точно подслушивала под дверью, точно невидимого знака ждала, как актриса)? Удивительная чуткость для таких юных лет - и неудивительное упрямство в придачу: ах, будь она постарше, с нею можно было бы подружиться, как с равной. Как жаль, что она - всего лишь дитя.
- Не упаду, она меня слушается.
А запрети ей, она все равно сделает по-своему, она непослушна и взбалмошна. Графиня должна уступить: ей неприятно спорить при гостье, ей не хочется удерживать дочь, ей ясно, что надо было прежде загонять ее в стойло и приучать к узде, а теперь уже поздно. Хильда молчит, непреклонно сжав губы, застыв в дверной раме, словно персонаж живой картины. И, почувствовав взгляд Магдалены, внезапно улыбается бегло и нежно, как, наверное, улыбалась сама графиня давным-давно. Эта улыбка взрослее Хильды на несколько лет, девическая улыбка, говорящая без слов: "Вы мне интересны, вы нравитесь мне". Но Магдалена не обольщается: в таком возрасте мало знают о тайном языке улыбок и знаков. Она для Хильды не союзница и не соперница, а просто взрослая важная особа, "мамина подруга". Хильде нет до нее дела.
- Ну, иди, иди, - отпускает ее графиня, - все равно не усидишь на месте, иди, бог с тобой. Только будь осторожна, не свались.
- Не свалюсь. До свидания, - одними глазами смеясь, сдержанно говорит Хильда и исчезает за дверью, проваливается в проем, как в кукольном спектакле доктор Фауст проваливается в ад.
- До свидания, - в пустоту отвечает Магдалена.
- Извините меня за эту сцену, - произносит графиня с легкою, наигранною, быть может, досадой. Матери положено просить прощения за неверно воспитанную дочь. - Граф избаловал ее, он слишком много ей позволяет.
- Право, графиня, у вас очаровательная дочка.
Графиня поджимает губы, и внезапно в ее лице проступает сходство с маленькой Хильдой: старушечья мимика странно молодит ее, превращает в упрямого сорванца - о, всего на секунду, но и этой секунды довольно Магдалене. Потаенный огонь вырывается и освещает увядающую, умирающую женщину, тлеющие угли вспыхивают - может быть, в последний раз. Что проносится перед нею, в мыслях и в воспоминаниях - ее ли собственная юность, верховые прогулки в темной старенькой амазонке, скрип ставней, низкая луна, и музыка, музыка без конца? Все отступают от нее - и упорхнувшая, как кукушонок, Хильда, и занятой добрый муж, и сама Магдалена; графиня сидит одна, уронив на колени белые руки с коротко остриженными ногтями, и прислушивается, склонив голову, к невидимому оркестру, проходящему где-то вдали. Она не жалуется и не обижается, она не оплакивает судьбу, что переменилась к ней, обманутые надежды и неудачи, о нет, она наслаждается каждою нотой, звучащей у нее в голове и в сердце. И Магдалена понимает, что ни сегодня, ни в иной день, никогда не разделит с нею это наслаждение, и неделю спустя одна будет сидеть в своей ложе, комкая программку в руке. Они не могут думать об одном и том же, незримая процессия увлекает графиню все дальше, как река увлекает листок. И во второй раз мучительное видение посещает Магдалену: медленно ступают кони в султанах из черных перьев, медленно катятся траурные дроги, и медленно, невыносимо медленно свершается растянутый и старомодный похоронный обряд. Удушливо и сладко пахнет цветами, и виски сжимает мигрень.
- Вам пора, не правда ли?
Часы бьют пять раз, перегоняя ее, и лишь по движению губ можно догадаться, о чем она спрашивает. Она права: Магдалена задержалась дольше, чем хотела, бессмысленно растянула деловую, не дружескую встречу. Теперь надо встать, шурша строгим платьем для дневных визитов, произнести несколько пустых и сердечных фраз, и распрощаться, не целуясь. До начала занятий осталось еще три недели, и вероятно, они увидятся в следующий раз только в школе.
- Как только расписание будет составлено, я немедленно пришлю его вам.
- Благодарю вас.
- И все-таки если вы решите посетить концерт, я буду рада увидеть вас в своей ложе.
- Хорошо. Вы очень добры.
- Графиня, если вам понадобится моя помощь, достаточно лишь одного слова, - говорит она, не замечая, что ведет себя по-мужски, не думая, что берет на себя слишком много. - Прошу вас, не забывайте об этом.
Магдалена слишком молода, Магдалена еще не смеет сказать откровенно: "Не забывайте меня". А графиня кивает покорно, утомившись ее настойчивостью, пресытившись бесплодной суетой. Никто ей уже не поможет, ее не спасти; она одна знает об этом, но обманывает других из жалости, притворяясь, будто болезнь ее не смертельна, будто это всего лишь тихое недомогание, слабость от перемены погоды. И только взгляд неумолим и безнадежен - взгляд путника, который видит перед собою дальнюю дорогу и без сожаления оставляет дом.
- О нет, - отвечает графиня, - я не забуду. Вы верный друг, баронесса. Прощайте.
За верность вознаграждает ее графиня, в одном слове открывает правду - и выдает себя, прощаясь навеки. Магдалена отвечает, себя не слыша, оглушенная прощанием, как приговором. И в последний раз бросаются в глаза эти голубые жилы под глазами, эта белая, как бумага, кожа, эта тонкая рука со сваливающимся обручальным кольцом. Страшнее язв и гнойников, страшнее ярких отметин болезни оказывается этот скрытый распад, это необратимое превращение человека в тень. Ей уже ничем не поможешь.
Магдалена уезжает, примиряясь со своей беспомощностью. Она ничего не может сделать, она не имеет права вмешиваться в жизнь и умирание графини. Если бы та хотя бы намекнула, если бы сказала с отчаянной откровенностью: "Но любите меня, любите, помешайте мне умереть" - о, тогда Магдалена первая бы кинулась к ней, позабыв о благоразумии и сдержанности. В юности простительно предаваться безрассудствам и с ума сходить. Но не будет ни знака, ни зова, графиня слишком горда. И тем лучше для всех - и для Магдалены тоже. Она и так прекрасно все понимает, она сдается, не сражаясь.
Но за шумом ветра в ушах она не слышит топота копыт - и вдруг откуда не возьмись вылетает сбоку белая тонконогая лошадь, а на ней, согнувшись, припав к холке, как обезьянка, галопирует графинечка Хильда. Солнце прорывается сквозь облака и обливает ее золотою краской. И она не боится упасть, отчаянная девчонка; ах, в тринадцать лет не так-то просто поверить, что можно в шалостях и приключениях шею сломать. Нет, не доктор Фауст она, а чертенок - прекрасно сидит на коне и погоняет нещадно, смерть опережает - раскрасневшаяся, растрепанная, счастливая, живая. Внезапное бессмертие блещет посреди осенних полей, внезапное утешение послано Магдалене неведомо кем. Маленькие крепкие руки натягивают поводья, гибкая Хильда выпрямляется в седле, закидывает голову и кричит звонко:
- Баронесса, до свиданья! Приезжайте к нам еще, - и бросает Магдалене сорванное на скаку яблоко.

***

По вечерам воздух прохладен и по-осеннему легок: до календарной осени еще жить и жить, а листья уже подсыхают и редеют, и холодные голубые звезды густо осыпают небо. Лето едва переваливает через середину, устремляется вниз с горы, ускоряя движение, и дни сыплются, как костяшки со сломанных счетов (музейная игрушка, сезонная мода, под стук красных и черных плашек на спицах проходят май, июнь и июль). В городе нет безвременья и мертвых сезонов: летние балы гремят, в Опера дают милые одноактные балеты, в ложах дамы обмахиваются веерами, а кавалеры счетами трещат, стараясь попадать в такт музыке. И двадцатипятилетняя баронесса Магдалена кружит бесцельно по улицам, час за часом, наслаждаясь сумерками и надеясь (надеясь ли?) настичь в сумерках кого-то, кто развеет ее скуку.
Первую осечку быстро искупает новая встреча: с удачной охотой она может себя поздравить, едва увидев, едва узнав в длинноногой девочке на тротуаре - Хильду Мариендорф. Ах, как давно они не видались! - легче всего произнести бездумно эту фразу, разговор завязать. Вот уже больше трех лет в музыкальной школе (одной из многих, что финансирует Магдалена) совсем другая женщина ведет класс фортепиано. И дочь прежней учительницы, покойной учительницы, из прошлого выходит к Магдалене, переменяя роли охотника и добычи. Смешной кулончик висит на цепочке, смешные короткие волосы путает ветер, вся она смешна и юна - и Магдалена окликает ее, как окликнула бы незнакомку (случайно узнав ее имя заранее):
- Вы ведь Хильда? Хильда Мариендорф?
А девочка оборачивается на зов без страха, с любопытством, и отвечает радостно, ни секунды не помедлив и не потратив на узнавание:
- Здравствуйте, баронесса фон Вестфален. Рада вас встретить.
Хорошая память у нее. Когда они виделись в последний раз? Уже не вспомнить, может быть, после похорон, или где-то еще, у кого-то, на детских праздниках, у общих знакомых. И тем удивительнее, что они начинают разговор так, будто на днях расстались, с полуслова - минуя и неловкость, и взрослые условности, и осторожное нащупывание путей: что можно сказать, что нельзя. Преграды не сметены - их просто не существует; с поразительной легкостью они болтают, словно в одном классе учатся, за одной партою сидят - и вот, встретились в каникулы на улице и затрещали обрадованно. И скуки больше нет: о да, охота удалась на славу.
- Хотите прокатиться со мною? Отвезу вас куда угодно.
"Никогда не разговаривай с незнакомцами", - помнит ли Хильда эту заповедь? Но с Магдаленой она знакома, отчего бы и не поговорить? "Никогда не садись в машину к чужим людям", - но что ей может сделать женщина? И Хильда, почти зримо отбрасывая все предостережения, отвечает весело:
- С удовольствием, баронесса, - и садится рядом с нею.
Дверца захлопывается, как люк в мышеловке. Как быстро и легко можно похитить девицу прямо с улицы - без крика и без борьбы, стоит только взяться за дело женщине. Ведь Хильда с виду вовсе не глупа и не доверчива, ее не соблазнить красавцем кавалером. Или все-таки и ей уже кружат голову мужчины - особенно в мундирах, мужчины при власти, к которой она сама не прочь приобщиться?
- А скажите, Хильда, вы еще не обзавелись поклонником?
- Нет, баронесса. А вы бы хотели кого-нибудь мне представить?
Магдалена, сама не замечая, пускается по накатанной колее: с незамужними она всегда начинает беседовать об ухажерах, шутливым тоном и с притворною ласковостью выпытывает, что у собеседниц на сердце, не оттого, что так ей интересны их невинные увлечения, но оттого, что она втайне любит прикасаться к чужим страстям, коллекционировать чужие нежные чувства. А сводни из нее не выходит: она легко обещает Хильде интересное знакомство - и тут же забывает о своем обещании. Маленький Мюзель не стоит потраченных усилий, в конце концов - как сладко забавляться предсказаниями! - он от настырных женщин сбежит на войну, как ошпаренный; его надменная красота - это красота эфеба, и пусть им занимаются мужчины, им больше повезет. Ведь и Хильда, кажется, пропускает намеки мимо ушей: что ей до женихов, даже очень умных, она сама умна за двоих.
Хильда щебечет весело - она все тот же задорный полуребенок, за четыре года вытянулась, а нрав остался прежним. Ее приятно слушать, она ни внешностью, ни характером не походит на воспитанных барышень, она близка, пожалуй, к бойким актрисам и балеринам, что выбились из низов и за словом в карман не лезут. Что за удивительный кукушонок, можно подумать, что ее подкинули благополучным и благонравным родителям - да только глаза у нее мамины, нос и рот папины, и как ни старайся, а не придерешься: и документы в порядке, и на лице все написано - в этих жилах течет кровь Мариендорфов. Магдалена слушает ее, кивает, вставляет пару слов и снова смотрит на дорогу: они едут под фонарями, по длинной аллее городского парка, не хватает только совы, что вспорхнет из-под колес и опрометью метнется в сторону. Легкое беспокойство копошится в сердце: никакой опасности нет и в помине, но что-то идет не так, как будто в моторе что-то постукивает и скрежещет (рациональное объяснение для иррациональной тревоги). Хильда оживленно говорит:
- И тогда фрау Тютель-Мейер мне заявила: "Нет, фройляйн Мариендорф, с таким поведением я не могу допустить вас на вечер, что подумают о вас кавалеры? Как вам не стыдно?". А я сказала, что мне и не нужны никакие кавалеры, я прекрасно без них обойдусь.
- Узнаю вас в этом ответе, - хмыкает Магдалена. - И что же вы сделали, не пошли на вечер?
- Вот еще. Тогда бы отец решил, что меня наказали, и расстроился бы, ну уж нет. Я просто пришла в сюртуке, и меня сначала пропустили, приняли за приглашенного кавалера, а потом уже было поздно, не выводить же меня со скандалом. Так им и надо!
- И вы танцевали?
- Ну конечно, и мне было очень весело.
Магдалена сильнее сжимает руль. Что за беспечное существо эта девочка, как может она так легкомысленно болтать и смеяться, и вертеться на сиденье рядом, не чувствуя тревоги? А сама Магдалена поступает с непростительным безрассудством, кружа по вечерним аллеям, точно надеется, что ее неспокойствие выветрится вот так, растает в сумеречной прохладе. Напрасные надежды.
Ее чарует восхитительная юность Хильды. Она знает за собою эту слабость к юным, не девочкам и не мальчикам, но к третьему полу, к переливам юношеского и девического, странным сочетаниям жесткости и мягкости; проходит время, и андрогинность исчезает, таинственные существа становятся обычными мужчинами и женщинами, и Магдалена утрачивает к ним интерес, отправляется на поиски новых увлечений. Источник никогда не иссякнет: в артистических кругах отбоя нет от юных дарований. И тем смешнее, тем тревожнее, отступив на шаг от привычных маршрутов, вдруг встретить воплощенный идеал, забавный каприз природы - и тем слаще дразнить себя и бередить душу, фантазируя о том, что могло бы быть, если бы все было иначе.
Магдалена вспоминает графиню-музыкантшу - как жаль, что дочь не унаследовала таланта матери, не захотела исполнить ее мечты; тогда она смогла бы, прикрывшись завещанием умершей, взять Хильду под крыло, повести ее по закулисью, сделать своею - и отпустить потом, как всех отпускает, соскучившись постоянством. Но Хильда не нуждается в чужом протежировании, Хильда слеплена из редкого теста: она рассчитывает только на свои силы. Рано оставшись сиротою (полусиротою - при живом и добром, но близоруком отце), она обречена на самостоятельность, ей дарована, возможно, чрезмерная и развращающая воля. И Магдалена любуется ею, как редким и странным животным, как дикаркой: восхитительно соединяются в ней свобода души и свобода тела. Эти легкие тряпки - брюки, рубашка, жилетка - неприличны; девушка без корсета и зонтика, девушка, разгуливающая не в платье, а в мальчишеских одежках - опасная девушка, бунтарка, революционерка. Удивительно, что за нею еще не учрежден тайный надзор.
И вдвойне забавно воображать ее в стайке гимназисток, угловатую и коротко стриженную, точно вставшую после тифа или кори - среди строгих кос и гладких головок; в форменном платье и в пелеринке, наброшенной кое-как, заколотой на груди. Озорница и умница, с сумкой через плечо, битком набитой книгами (а не учебниками и тетрадками), как хороша она в мечтах - и сколько гранов истины, как кокаина, примешано к этому образу? Не следует преувеличивать ее непокорность: она не так проста, она наверняка еще в школьные годы овладела начальными навыками притворства. Что ж, тем лучше, в имперском мире разумнее действовать исподтишка. А на весенний танцевальный вечер можно явиться и в сюртучке, выкинуть фокус напоследок, повеселить самое себя. И Магдалена с едва заметным усилием слышит издалека голос Хильды, со смехом говорящей робкой подруге в чем-то воздушном, в облаках белой кисеи: "Ты думаешь, фрау Тютель-Мейер выскочит в зал и прикажет мне сесть в карцер?". Слегка измененные книжные слова легко и гладко льнут к ее устам. Ассоциативное мышление не обманывает Магдалену: пожалуй, в маленькой Мариендорф есть сходство с маленькой Шарп - пусть сглаженное благородством и принципиальностью; но она цепка, и умна, и ловка, она умеет нравиться и знает, когда надо промолчать. Через пару лет шлифовки, если все пойдет благополучно, в империи появится еще один интриган и инакомыслящий. Сейчас им раздолье: в воздухе носится что-то, и даже лукавые царедворцы чуют, что император Фридрих протянет недолго. Партия власти сильна, но Фортуна изменчива, и ветер может перемениться. А тогда - каждому воздастся по уму, и Хильда, если только не разочаруется и не выскочит замуж, непременно урвет свою долю влияния. Да, до чего же весело заниматься предсказаниями и загадывать - сбудется или не сбудется? Она снимает руку с руля и прикасается к колену Хильды, к теплой штанине, пальцы сжимает чуть-чуть, точно хочет оставить метку.
- Что? - удивляется Хильда. - Я испачкалась?
- Нет, это просто ночная бабочка, Noctuida. Я ее прогнала.
Издали, с парковой эстрады, слышатся звуки оркестра: там играют Баха. Покойная графиня Мариендорф любила его. Что теперь чувствует Хильда - узнает ли мелодию, как "то, что мама играла", вспоминает ли об умершей матери, о своем оконченном детстве? Магдалена косится на нее украдкой - нет, юное лицо все так же светло, его не омрачает ностальгия. Хильда наслаждается прогулкой и свободой, Хильда слишком горда, чтоб выдавать свои печали, ее воспитывали в сладкой вольности, но привили королевскую сдержанность в чувствах. Заглушая чужую тоску, она стрекочет, как сверчок, о занятиях и о книгах, о скачках и лодочных состязаниях, об университетских преподавателях - у одних хорошая репутация, у других дурная, одни всегда готовы помочь своим студенткам, а другие говорят: мол, девицам науки ни к чему, им бы замуж выйти, детей нянчить, мужа ублажать. C ними не уживешься, они смотрят свысока - волос длинен, ум короток; из старых аргументов выбивают пыль: у женщин, вещают они с академических кафедр, мозг меньше, чем у мужчин, а потому они не способны заниматься общественными науками. - И вы боитесь, что вам придется у них учиться? - Нисколько не боюсь, я даже хочу этого, - заявляет Хильда самоуверенно. - Кто-то ведь должен доказать им, что женщины не глупее мужчин. И потом я еще сто раз столкнусь с такими же людьми, так лучше узнать и изучить их пораньше.
- Изучить? Ох, берегитесь, прослывете людоведкой и синим чулком, и тогда уж вам точно не сыскать возлюбленного, - пугает ее Магдалена, шутя - уж кто-кто, а Хильда не останется старою девой, если сама этого не захочет. Счастливы беспечные хорошенькие девочки, богатые наследницы, канареечки в клетках - и как не посочувствовать профессору старой закалки: видно, в мире и вправду все перевертывается вверх дном, раз эти птички больше не хотят ворковать и порхать, а хотят учиться. И то ли еще будет, мой дорогой мэтр, - думает Магдалена и с ветерком проносится мимо тюремного библиотечного здания, закрытого спецхрана: туда без пропусков вход воспрещен, не зря же его скрыли в парке, подальше от любопытных студенческих взоров.
- А я хочу быть синим чулком, а не возлюбленной.
- Тогда вам придется закатать брюки, чтобы я смогла полюбоваться вашими синими ножками.
- Ах, баронесса, все-таки у вас армейские комплименты.
- Штабные комплименты, Хильда, привыкайте, если хотите пробраться в начальники штаба. Все ваши подчиненные будут у ваших синих ног.
А может быть, вздыхает Магдалена, гораздо умнее было бы сейчас обнять ее за плечи и поцеловать: в семнадцать лет на это смотрят просто, особенно оставив позади девичью школу и танцы с подругами, галантные поклоны и переплетения рук под партой. Но что легко сносят юные хористки, актерочки и музыкантши, то не примет девушка из хорошей семьи: как ни старайся, а метки воспитания не смоешь холодной водой, не выбьешь из головы занесенные когда-то правила - что можно, а что нельзя разрешать на первом свидании. Полно, у них не свидание, и если она позволит себе вольности, маленькая Хильда либо не поймет, либо испугается, нахмурит брови и выскочит из машины, пешком отправится домой через весь город. На это у нее хватит храбрости и злости. Нет, нет, лучше не искушать судьбу, лучше довольствоваться малым. Магдалена склоняет голову и заставляет себя вспомнить о балетной танцовщице-провинциалочке, талантливой стипендиантке, которой она покровительствует - и, увы, небескорыстно. Балериночка сторонится мужчин, но с радостью льнет к Магдалене, рассуждая не по годам мудро: за малые услуги она получит гораздо больше, чем от кого бы то ни было. Рассеянно отвечая трещотке Хильде, Магдалена думает, что можно, пожалуй, не переодеваться, а отправиться к балетному училищу и подхватить девочку там, приятно закончить милый вечер. И в этих мыслях есть что-то романическое и мужское: так джентльмен, проводив невесту под родительский кров, спешил к какой-нибудь Мадлене из Опера и покупал ей розы, потому что она не любила целомудренные фиалки. И встречи с Мадленой нисколько не мешали ему мечтать о невесте и нежно пожимать ее перчаточные пальчики, унося в памяти улыбку, дрогнувшие ресницы, туманные и незначительные, наполненные бесконечным числом смыслов и умолчаний слова "До свидания".
- Я вас утомила, баронесса? - спрашивает Хильда, заметив ли, как молчалива ее собеседница? - Простите меня, я слишком много болтаю. А вы вынуждены это сносить, простите меня, я не хотела.
Тает образ балерины (а ведь ее зовут Мадленой, неслучайно это имя), свет встречных фар бьет в глаза. Магдалена улыбается и по волосам ее треплет, позволяет себе невинную вольность, ласку старшей и мудрой подруги. Как мила, холодно примечает разум, как мила и как беспечна: нераспустившийся бутон, красавица О-Морфи; в богемных кругах не встретишь такой чистоты. И лучше не пересекать ее пути: в конце концов, она тоже влюбится и выскочит замуж, отрастит волосы, родит, и даже изменит мужу через несколько лет. Сама Магдалена счастливо выскользнула из обыкновенной истории, отправилась бродить по глухим, кривым, окольным тропам; но как она может предложить Хильде отправиться тем же путем, и чем соблазнит ее - зарослями шиповника, терном, репейником? И при ее свободной жизни не все розы, а эта девочка с виду сильна, а внутри - отчего бы и нет? - тростиночка.
Ей вспоминается надкушенное яблоко, розовая, сухая и сладкая плоть, иголочки под красною кожурой. А помнит ли сама Хильда, как догоняла верхом ее, уезжавшую, и кидала ей вместе с прощанием - дар, залог возвращения? Нет, зачем же ей помнить об этом, если она и сохранила что-то в сознании о том дне, то лишь галоп и норовистую лошадь-двухлетку, золотую пыль, летевшую клубами по дороге. И не глупо ли возвращаться к детским играм, не глупо ли оборачиваться назад? Магдалена занята все дни, ей не втиснуть в расписание еще одного человека. Скрипачи и юные живописцы не ревнивы, но ревнива Мадлена, и стоит признаться себе самой - жаль оставлять ее ради ненадежной, опасной связи. От минутной прихоти Магдалена может наделать глупостей. И поглядывая искоса на Хильду (та глаза закрывает, подставляя лицо ветру), она решает раз и навсегда - не искать новых встреч наедине, не компрометировать девочку своею дружбой, не тревожить ее и самой не тревожиться. Не угонишься за всеми хорошенькими юнцами, а к двадцати пяти годам пора остепениться. Она богатая холостячка, покровительница девяти искусств, о ее выставках говорят громче и дольше, чем о ее любовных интригах, она ведет дела с мужскою осмотрительностью, она содержит хорошенькую балерину и целует ее изуродованные пуантами ножки.
- Наоборот, я рада поболтать с вами, Хильда, - отвечает она, тщательно подбирая слова. - Вы не утомляете меня, мне с вами очень легко. Не тревожьтесь, говорите о чем угодно, мне все интересно. Отчего бы нам с вами не встречаться чаще?
- С удовольствием, но, может быть, нам, отцу и мне, придется уехать за город на месяц-полтора.
- Но не прямо сейчас, не так ли?
- Нет, через неделю или через две. А может быть, мы и не уедем.
Хитрая Хильда и в семнадцать лет уже обучена премудростям беседы: ее разговор по-детски откровенен, но лишь на первый взгляд, а истину она скрывает искусно. Что кроется за скорым отъездом в деревню - денежные затруднения? страх разорения? усталость? болезнь графа Мариендорфа или опала? Тень от сплетенных ветвей ложится на ее лицо - или потайные печали все-таки омрачают этот чистый высокий лоб? Магдалена мягче и медленнее ведет, они скоро выедут из парка - а надо бы торопиться, уже поздно, как бы дома не заволновались, куда пропала молодая госпожа. Но еще на пятнадцать минут можно продлить уединение и очарование.
- Если вам понадобится помощь, Хильда, вы всегда можете обратиться ко мне, - помолчав, произносит она. - И вы не должны стесняться. Я верю, что вы не станете злоупотреблять моим предложением, но все-таки имейте в виду: мои двери всегда будут открыты для вас.
- Право, баронесса, вы слишком добры.
Хильда замолкает, и похоже, продолжения уже не будет: она не ахает и не отнекивается, не благодарит униженно - и не соглашается, она соблюдает нейтралитет, умница девочка. Магдалене хочется разуверить ее, хочется улыбнуться и успокоить снисходительно: "Фройляйн, я непременно приду вам на выручку, и знайте, что это вас ни к чему не обязывает!" - и завершить одновременно прогулку и беседу. Но не все вероятности учтены: игра продолжается, Хильда в уме прикидывает, с какой карты пойти, и договаривает внезапно:
- Но я надеюсь, в этот раз я не потревожу вас.
- Но вы все-таки уезжаете, - замечает Магдалена и с неудовольствием чувствует, как вплетается в эту фразу лишняя интонация - то ли намекающая, то ли жалобная, двусмысленная, как будто у нее право есть пенять Хильде за отъезд. Эти капризы следует приберечь для Мадлены.
- Поверьте мне, баронесса, я была бы рада остаться, за городом я превращаюсь в ужасную лентяйку.
- Слишком много соблазнов?
- О да, сельских. Но мой кузен болен, и врачи велели увезти его из города, ему полезнее дышать свежим воздухом. А одному, со слугами, ему будет скучно.
- Значит, вы хотите дежурить у изголовья больного?
- Вы говорите так, будто я готовлюсь в сиделки. Нет, честное слово, не думайте, я не буду при нем неотрывно, да и он и не выдержит, если я буду все время маячить поблизости. Но оставлять его надолго в одиночестве тоже не годится. Его и в городе мало кто навещает, а в сельском доме он будет все равно что в изгнании.
- А вы бы не отказались побыть отшельницей, а, Хильда?
- О, ну я - другое дело. И к тому же, не преувеличивайте, я бы выдержала дней десять, не больше.
- А я думала, вы одиночка и нелюдимка.
- Вовсе нет, баронесса, с чего вы взяли? Не знаю, надолго ли у меня хватит терпения теперь. Впрочем, отец тоже поедет со мною, ему надо отдохнуть.
- Втроем вам будет веселее?
- По крайней мере, мы не повесимся.
Больной кузен - это джокер, его прячут в рукаве и помечают крапом, он может принести немало пользы, а может и навредить, если выпустить его из виду. И если б Магдалена всерьез хотела приблизиться к Хильде, она бы непременно навестила и ее кузена и постаралась ему понравиться. Никогда не знаешь, где можно обрести союзника, никогда не угадаешь, кто поможет, а кто попытается утопить. Вот, она уже и мыслит как мужчина-ухажер - или, вернее, перестает делить поведение на мужское и женское. Она прежде не интересовалась родственниками Мариендорфов, возможно ли, что кузен - это племянник умершей графини, а не графа, возможно ли, что он унаследовал от тетушки болезнь, бледность и тоску? Впрочем, об этом лучше справиться у знатоков генеалогии: они откроют любые тайны за плату или без платы вовсе, окажут любезность славной баронессе, уважат ее древний род. Ей попросту страшно заговорить с Хильдой о ее матери.
- Ваш кузен очень болен? Знаете ли, Хильда, у меня есть знакомые в медицинских кругах, и вам не стоит стесняться...
- Я очень благодарна вам, баронесса, - перебивает Хильда, - но в этом нет нужды, уверяю вас, его лечат лучшие врачи. Или, скажем так, пытаются лечить.
- Чем же он болен?
- Никто не знает, в том-то и беда. И все говорят по-разному: малокровие, слабость, порок сердца, недостаток воздуха и движения, расстроенные нервы, неизвестное генетическое заболевание. Или просто скука.
- Скука?
- О да. У него не хватает сил, чтобы выезжать самому, а с визитами к нему почти не приезжают, он томится и скучает, и слабеет все больше. Порочный круг.
Похоже, она притерпелась к болезням своих близких: иначе у нее не хватило бы смелости говорить так легко и небрежно, точно о предметах, не стоящих внимания. Она не жалеет и не жалуется, и не стесняется - мимоходом приобщает Магдалену к домашним тайнам, и эта откровенность приятнее любых других. Удобный предлог подброшен, как адская машина: чем еще и заниматься незамужним особам из хороших семей, как не утешать больных и несчастных, озаряя их существование своею добротой? И бедному барону, без сомнения, будет приятно, если его навестит баронесса - большего равенства не придумаешь, ему не придется стыдиться либо слишком низкого, либо слишком высокого положения визитера. И может быть, у них еще найдутся общие знакомые.
- Ну, вот и все, - говорит Магдалена, останавливая автомобиль, - я вас доставила обратно в целости и сохранности. Ступайте домой, а я буду смотреть вам вслед.
- Вы боитесь, что я потеряюсь?
Здесь негде потеряться, и негде прятаться злоумышленникам и сладострастникам - да и какой сладострастник польстится на Хильду? Нет, в сумерках ее еще легче примут за мальчика и отвернутся равнодушно; иная опасность может подстерегать ее - но не в этом квартале, сюда проститутки не заходят и под покровом ночи. И все-таки - нет, она никогда не осмелится сказать об этом вслух, должны оставаться какие-то границы, - разнузданная фантазия легко подсовывает набросок, черно-белый эскиз: как припозднившаяся Хильда возвращается домой, и из тени, как из небытия, шепчет ей томный голосок: "Пойдем со мной, мой сладкий" - и белая нежная рука указывает путь. К чему лукавить - ведь Магдалена себя и видит этой бесстыдной зазывалой.
- Можете поцеловать меня на прощание, - небрежно предлагает она. - И не смущайтесь, это новая придворная мода: дамы целуются при встрече и расставанье, и только самые гордые кланяются по старинке. Но я не гордячка, а вы?
- О, я надеюсь, я ни в чем не смогу сравниться с вами. Даже в гордости.
- Тогда привыкайте скорее к новым нравам при дворе: как знать, может быть, вам придется начинать вашу карьеру в салонах. Не пренебрегайте ими, там собираются полезные люди.
- Я предпочту всем салонам ваш, баронесса.
- О! Боюсь, мои вечера покажутся вам скучными, там очень мало беседуют о политике и очень много - о вольных искусствах.
Хильда смеется и целует Магдалену в щеку, холодными губами прикасается звонко и невинно, не зная, видно, как еще отблагодарить - этот поцелуй выше вежливого прощания. И Магдалена задерживает в руке ее замерзшую ручку, сжимает хватко. Да не на ту напала - Хильда не знает намеков, отвечает простым и радостным рукопожатием, надеясь, наверно, что укрепляет зарождающуюся дружбу.
- Баронесса, спасибо вам. Это была чудная прогулка. До свиданья, приезжайте к нам еще, я и отец, мы будем вам очень рады.
- А ваш кузен? - игриво спрашивает Магдалена.
- И он тоже, - смеется Хильда, - приезжайте непременно. Мама вас очень любила.
И вот так, без предупреждения, со смехом, она говорит о своей матери, иголкой колет прямо в сердце. Магдалена не бледнеет и не меняется в лице - не с чего ужасаться и в обморок падать: это прошлое не прошло, и еще не раз ее настигнет, если только она не оборвет круто все связи и не уедет прочь. Но слишком многое удерживает ее - музыкальная школа и музей изящных искусств, скрипачи, арфистки, художники и Мадлена; и слишком мало мучающее ее воспоминание. Надо смириться, надо утешить себя обыкновенною сентиментальною фразой: графиня Мариендорф была чересчур хороша для этого мира. Только слабо это оправдание, очень слабо: еще в древней земной Пляске Смерти говорится на разные лады - хорош ты будешь или плох, а в свой черед пойдешь плясать в хороводе. Некоторые заметы не устаревают и за тысячелетия. Довольно сокрушаться о графине, что ей теперь в чужой скорби и чужой любви?
- Ну а вы - вы меня любите? - спрашивает Магдалена и улыбается тут же, обращая все в шутку. Если Хильда ответит "да" - что прикажете делать с ее любовью? - Идите, идите, уже очень поздно, ваш отец, наверное, с ума сходит. Передавайте ему мой привет.
- Баронесса...
- Нет, идите же. А я буду на вас смотреть.

***

Если все пойдет по плану, через полвека, а то и быстрее, в учебниках истории напишут, что в день отрешения от власти изменника Лихтенладе подданные с волнением ждали исхода переворота и встретили благие вести с радостью и умилением. Новое время начинается с большой крови, но к этому не привыкать доброму имперскому народу: он не умиляется попусту, но все-таки радуется, что войска пришли не по его душу. Обыватели притворяются, будто ничего странного не происходит: это просто учения идут, это отважные и храбрые флотоводцы репетируют захват вселенной. Тут любой штафирке понятно, что без крови захвата не будет. И не то чтобы кто-то пытался сравнить подавление Липпштадтского заговора с воцарением императора Рудольфа - не те масштабы, ветер дует в другую сторону; но раздвинутый мир должен где-то смыкаться, и конец перспективы вот тут - у стенки, к которой ставят всех мужчин из семьи Лихтенладе, всех мальчиков старше десяти лет.
Расплаты, конечно, не будет: по законам военного времени прав тот, кто успевает раньше; в воздаяние, возмездие и фатум верят только глупцы и старухи. Навсегда уезжает из столицы графиня Грюневальд в траурном платье, и с нею уходит что-то и из жизни Магдалены. "Аннерозе, мой бедный друг" - думает о ней Магдалена, и в мыслях не называет ее "подругою"; как странно шутит судьба, второй раз в жизни даруя ей дружбу непременно с графинею - и отнимая собственный дар. Одну похищает смерть, другую - гордое горе, а третьей уже не будет. Наступает эпоха разночинцев, эпоха отказов от титулов и поместий; еще ни слова не сказано об этом, но дует свежий ветер и срывает знаки различий и орденские ленточки, фамильные бумаги уносит прочь. Нет, подданным империи некогда умиляться: надо не прогадать, надо урвать побольше от сменившейся власти. И в три с лишним недели, что проходят до возвращения главнокомандующего из славного похода, горожане суетятся и не знают, ликовать им или ломать руки, и на улице столкнувшись, спрашивают лихорадочно: "Ну, что? Что-нибудь знаете? А вы? А тот господин? Ах, что же будет, чего же нам ждать?". И столицу лихорадит, как в эпидемии.
Магдалена остается в стороне: ей нечего ждать. Напрасно ее пытаются удивить новостями, напрасно юные музыканты и поэты в ее салоне бросают занятия искусствами и до рассвета спорят о политике: одни стоят за реставрацию, другие - за прогресс, и нет между ними мира. И лишь революция никого не прельщает: страх перед волнениями и волей - в крови даже у радикалов и горячих голов. Как скучно слушать их бесплодные споры; как не понять им, штатским бедняжкам, что от них по-прежнему ничего не зависит в этом оксюморонном мире войны? Ну что ж, маленький Мюзель сполна разыграл карту, подсунутую ему самоотверженной сестрой: и глупо было бы продуться в пух и прах, имея на руках все козыри. Ему не откажешь в расчетливости: он научился играть по-крупному. И Магдалена прикидывает с ленцой - не напомнить ли ему о былых благодеяниях, о дружбе, за которую хорошо бы заплатить: мера за меру, услуга за услугу? Теперь, когда он вознесся высоко, ему ничего не стоит вернуть ей милости сторицей.
А все-таки - нет, ей нечего предложить ему взамен; ей и с этой властью не хочется сближаться. Связующие звенья выпадают одно за другим; уходят люди, через которых она могла бы снестись с триумфатором, и она горюет о них, а не об утраченной близости к власти. Безошибочные слухи приходят вместе с войсками, дворцовый переворот заглушает их ненадолго, но совсем похоронить не может. Друг маленького Мюзеля умер; и Магдалена с печалью узнает об этой смерти. Он был хорошим мальчиком, чистым и умным, он навсегда мальчиком остался, оскорбительно молодым.
Посреди чужих больших надежд она вспоминает о семье Мариендорфов. Время летит чересчур быстро: Хильде было семнадцать, теперь ей двадцать, почти двадцать один; она открыто присоединяется к маленькому Мюзелю - наверняка не за просто так, но детали несущественны: конечно, она не прогадала и заломила высокую цену за свою преданность. Тем лучше - если приходится продаваться, надо просить втридорога. Та давняя автомобильная прогулка неповторима; но нет и окончательной разлуки. Магдалена встречается с нею и с графом, по старой памяти, по новому влечению, которое легко заглушить; и ни о чем не мечтает, примеряет маску давнего друга семьи и дома и позволяет ей прирасти к коже. Дни и месяцы усмиряют страсти, да и не было страстей - так, одно любопытство, любовь к курьезам и хорошеньким личикам, и ничего более. С Хильдой приятнее беседовать всерьез, чем флиртовать; но что скажут женихи, когда откроют эту истину? Еще ни один ухажер не подпорхнул к Хильде, вооружившись букетом роз; еще ни одна тетушка не назвала ее за глаза - невестою; и милый граф Мариендорф будто и не беспокоится из-за того, что дочь его останется старою девой. Какое непростительное и очаровательное легкомыслие. Да и до браков ли теперь, когда начинается что-то по-настоящему интересное?
В один из зыбких дней почти безвластия, почти свободы, Магдалена приезжает просто так, поддавшись минутной скуке. Многолетняя дружба имеет свои преимущества: если вдруг выяснится, что никого дома нет, или ее не могут принять, она не обидится, развернет автомобиль и поедет куда глаза глядят. Старый Ганс встречает ее, оглядывает с сомнением, и она уже готова услышать: "Господин граф и госпожа Хильда уехали" - и заранее улыбается понимающе, подыскивая вежливые и туманные слова. Да-да, разумеется, она все понимает, сейчас такое неспокойное время. Она непременно заедет еще, когда граф вернется. О нет, едва ли эта неопределенность продлится долго, все скоро разъяснится наилучшим образом, не стоит тревожиться. Если бы заговорщики одержали победу, тогда полетели бы головы, а пока... - Госпожа Хильда дома, - Ганс врывается в ее мысли, перечеркивает все построения и спрашивает с сомнением: - Прикажете доложить?
- Доложите, пожалуйста, - весело отвечает Магдалена, стягивая перчатки. - Обязательно доложите.
В прихожей она оставляет под зеркалом перчатки и шарф сбрасывает - у Мариендорфов можно держаться запросто, без церемоний. Старинный этикет не прижился в этом доме, и теперь не разобрать, что было тому виною - либеральные настроения графа, провинциальные привычки графини, свободное воспитание Хильды. Один Ганс верен старым добрым порядкам, затверженным много лет назад правилам поведения; да и то с годами ослабляет узду и опрощается исподволь, мало-помалу, так, что и сам этого не замечает. И лишь иногда прорывается в нем прежняя торжественность - вот он возвращается и произносит, легко кланяясь (как удивительно молодо сгибается его старая спина!):
- Госпожа Хильда примет вас в библиотеке.
Хитрая Хильда прибирает к рукам мужские привилегии: дамы принимают посетителей в гостиных, а не в библиотеках (и уж тем более - не в кабинетах, нет у них кабинетов, они не занимаются бумажною работой). Ганс хмурится, провожая Магдалену: барышне на выданье пора бы остепениться, а она не хочет. Ее не заставишь и платье надеть, с детских лет для нее шьют мальчишеские и юношеские костюмы; а добродушный отец не тревожится, все позволяет любимой единственной дочери. Ах, если бы графиня была жива, она никогда бы не допустила такого.
"Ах, если бы графиня была жива..." - Магдалена транспонирует свои украдчивые, привычные печали, Гансу их передает, подгоняя под него, как портной подгоняет сметанный на живую нитку наряд. Слуга старой закалки обязан волноваться за судьбу своих господ, обязан прикидывать - кому перейдут титул и владения, кто унаследует службы и поместья? Или в этом поколении прервется славный род, и увянет его былая слава?.. Ганс занят этими заботами, они гораздо важнее, чем туманные размышления - кто теперь захватит власть и что будет с государством. В конце концов, его не спросят, кого он предпочтет увидеть на троне или на фонаре.
- А, здравствуйте, баронесса, - доносится из поднебесья. - Очень рада вас видеть.
Хильда стоит на стремянке, на последней ступеньке, пристроив на локоть раскрытую книгу. В ней нет страха высоты, голова у нее не кружится, она не боится, что стремянка зашатается или подломится, упадет, увлекая ее за собою. За спиной тяжко вздыхает Ганс и удаляется бесшумно. А Хильда смотрит сверху вниз, как с карнавальных ходулей, и не спешит спускаться. Может быть, ей жаль недочитанной книги, может быть, она надеется, что ей протянут руку и помогут сойти.
- Вам помочь слезть? - спрашивает Магдалена и ловит улыбку, как солнечный зайчик. Верно, ей и вправду рады, хоть она и отвлекла от чтения, на полуслове прервала историю - и новой не предложила взамен. - Ну, давайте руку.
- Нет, я сама.
На стремянке она балансирует ловко, тянется влево - поставить книгу на место, на край ступеньки опирается с восхитительной беспечностью; и если она сорвется, упадет, как акробатка в шапито - из-под купола - успеет ли Магдалена поймать ее? Она тоже испытывает судьбу, останавливаясь поодаль, она не желает смущать Хильду непрошеным беспокойством. И не так уж здесь высоко, а толстый ковер смягчит падение. Нетерпение Хильды прорывается в мелких движениях: она спрыгивает с обезьяньей подростковой грацией, едва спустившись до середины стремянки, и отбрасывает со лба короткие завитки, тонкую книжную пыль сдувает с кончиков пальцев, точно посылает воздушный поцелуй. Ее жесты вульгарны и неприличны, доверительны, трогательны; она знает, как подкупить Магдалену, как очаровать ее простотой и презрением к светским условностям. Не девушка, а хамелеон, как легко она меняет маски, как быстро умеет понравиться тем, кому хочет нравиться; и замечает ли сама, что чересчур хорошо овладела искусством мимикрии? "Где вы настоящая?" - так хочется спросить Магдалене, но она сдерживается: незачем лезть не в свое дело. Кто и кому говорил когда-то: "Когда ты заметишь, что я учу других жить - отрави меня, пожалуйста". Она прилежно следует этому правилу и только яд не носит в кольце - из чувства самосохранения (и оттого еще, что вовсе не носит колец).
- Но где же граф Мариендорф? Отчего он оставил вас в одиночестве в такое... неспокойное время?
- Отец уехал за город. Наш управляющий очень тревожится из-за того, что в город ввели войска, там ходят такие слухи, будто нас всех перестреляли. Отец решил съездить и успокоить его.
- А вы, конечно, ни капельки не боитесь? - спрашивает Магдалена шутя, как с ребенком. Теперь, когда Хильда выросла, не нужно поддерживать с ней серьезного тона.
- Как можно бояться этих войск? Вот если бы вдруг вернулись войска герцога Брауншвейгского, я бы ужасно перетрусила, но это же наши союзники, и я им только рада.
- Ваши союзники? - деланно изумляется Магдалена, и Хильда коротко смеется - у нее прелестный и звонкий хохоток, эхо мелодий, впитанных в детстве. - Так это вам мы обязаны дворцовым переворотом?
- Я тоже немножко помогла общему делу.
- Как вы скромны.
- Выпьете со мной чаю?
Приказывает ли управляющий стирать пыль с рояля в загородном поместье? Приподнимает ли служанка крышку украдкой, трогает ли клавиши одним пальцем, боязливо и благоговейно прислушиваясь к дребезжащим нотам? Рояль стоит в гостиной, как гроб, и лучше б было вынести его или продать. Едва ли отец и дочь вспоминают ушедшую, когда видят этот никчемный и неуклюжий, черный четырехлапый ящик, с пустым, навеки пустым пюпитром; нет, нет, у них иные раздражители, иные приметы и поджившие ранки. Оттого Магдалена никогда не приезжает к ним в гости за город (а они зовут, они приглашают сердечно и ласково, в летнюю жару, в затишье и межсезонье), она чувствует, что не вынесет вида опустевшей гостиной, комнаты без музыки. А лишняя боль ей не нужна.
Разогнавшееся время все дальше уносит утраты, врачует раны: мертвый, мирно в гробе спи. Беспечная Хильда держит нос по ветру: пока она твердо знает, чего хочет, и тем лучше, нет ничего печальнее неоформленных и смутных желаний. Расплывчатое "что-то" погубило ее бедную мать, безысходная тоска источила до костей. За Хильду можно не волноваться, она не пропадет. Она разливает чай и заговорщицки улыбается, отпирает бар золотым ключиком и початую бутылку достает.
- Коньяку, баронесса? За нашу победу?
- За вашу победу? Хильда, что я скажу вашему отцу, когда он узнает, что вы спились?
- Но вы же не скажете, верно?
Это и праздник непослушания, и передышка перед долгой работой: когда вернется маленький Мюзель, его соратникам придется трудиться без отдыха дни и недели, изредка поднимая глаза к синему небу. Даже хорошей дочке иногда хочется ускользнуть из-под мягкого отцовского надзора. Но она неопытная пьянчужка, она и не догадывается рюмки достать, и льет коньяк прямо в чай: не так уж и много, на глазок, от двух наперстков не опьянеешь. Брусочки сыра на деревянной доске, виноградная кисть, и все те же сухие печенья: странное угощение к чаю, богемная ночная трапеза. Где научилась Хильда разбираться в сырах и винах, и к чему ей эти знания? Но коньяк хорош, и Магдалена чувствует, как ласковый жар растекается по жилам после первых глотков. Это городская замена жаркому огню в камине, примета холодной осени. А разрумянившаяся Хильда словно вернулась с долгой прогулки, на лыжах прибежала, как Сольвейг: розовеют ее щеки и глаза блестят.
- Итак, мы оказались на сломе эпох? Какие у вас планы, Хильда?
- Я буду работать у его превосходительства командующего Лоэнграмма.
- О, в самом деле? И кем же, начальником штаба?
- Пока что секретарем. Но я не собираюсь на этом останавливаться.
- Неужели? Тогда командующему стоит поберечься, иначе он оглянуться не успеет, как вы станете императрицей, а он окажется не у дел.
- Баронесса, на что вы намекаете? Разве я могу стать императрицей при живом императоре?
- Ах, Хильда, неужели вы так наивны и так плохо учили историю? Не разочаровывайте меня, немедленно признавайтесь, что шутите, иначе...
- Иначе? - живо спрашивает она.
- Я зарыдаю, - угрожает Магдалена. Откровенно говоря, она давно забыла, когда плакала в последний раз. И уж конечно, не при свидетелях, плач - это дело интимное. Ей не удастся исполнить собственную угрозу, в ее интересах - дождаться верного ответа.
- Нет, замуж я не хочу. Даже за императора, кем бы он ни был.
- Значит, вы хотите быть императрицей-девственницей, рыжей Элизабеттой, царицей Хатшепсут? - бог знает, как всплывают в памяти бесконечно древние имена, занесенные, как семена, с покинутой Земли. Кажется, о них и не упоминают в школьной программе. Не погорячилась ли она, укоряя Хильду незнанием истории?
- Я просто хочу быть независимой, - просто отвечает Хильда.
- Славное желание.
Ей повезет больше: само время сейчас - за нее, и она получит свою независимость, если постарается. А она постарается, конечно, у нее на худеньком личике написано усердие, и прилежание, и трудолюбие; она будет работать не за страх, а за совесть. Редко кому выпадает подобная удача: из захудалых дворяночек скакнуть на самый верх, минуя постель; до сих пор торговля умом, а не телом, тоже была мужской привилегией - одной из многих. Хильда рвется наперекор традициям, по следам смелых старших сестер, по пути, который мостили нежные руки - и Магдалена тоже укладывала там первые камни. Как знать, история разберет, но может быть, и она, и предшественницы ее, самостоятельные и эксцентричные дамы, - готовились, сами того не зная, к появлению Хильды, для нее жили и нарушали запреты. И лишнюю тяжесть возложили на эти расправленные узкие плечи: если она сломается и отступит, значит, все на свете (и музыка ее матери) было напрасно?
- Теперь мы с вами, наверное, долго не увидимся. Вы будете работать без выходных и отпусков, и на вас наверняка свалят в три раза больше дел, чем вы ожидали. Будьте к этому готовы.
- Но разве вы не будете заезжать ко мне в гости? - простодушно спрашивает Хильда. - Напротив, мне кажется, теперь мы с вами можем видеться чаще.
Боже мой, с внезапной тоской думает Магдалена, как же она счастлива, и как молода, и сколько нежданного ума в этой молодости, сколько тонкости и нежности. Она сама не замечает, она не приглядывается к себе, бежит со всех ног по снегу и по цветочному лугу. В двадцать восемь лет Магдалена себя чувствует старухой, потасканной пиковой дамой, все на свете перепробовавшей, всем пресыщенной. Ее симпатия к Хильде - это разбавленная последняя любовь, слабое, теплое, печальное влечение. Слишком далеко расходятся их дороги, никак не переметнуться к ней, не подхватить за руку. Частые встречи ничему не помогут: сейчас Хильде кружит голову обещание карьеры, потом - не нужно быть сивиллой, чтобы предсказать это, - она, конечно, перенесет свой восторг на маленького Мюзеля, и он позволит себя обожать. Все тленно и тщетно, конечно, и Магдалена сама виновата: тогда она не открыла имени, но призвала тень, на одну секунду о нем подумала, и все погубила. Соблазнительный образ не смыть. Не бороться же ей за Хильду с тем, кто станет императором - и не в титуле дело, но в магии власти, в золотых кудрях, в пышной славе, в одиночестве, тайной печали, несчастиях. Она-то непозволительно благополучна, она, пожалуй, способна и влюбиться; а Хильде хочется побыть сестрой милосердия, хочется - пусть и неосознанно - совершать подвиги, дарить утешение, призывать милость к падшим. Как юны и благородны эти желания, как много их упало в эту бездну. Что ж, Магдалена ничего не изменит и не станет вмешиваться, у нее найдутся свои заботы.
- О чем вы думаете? - вдруг спрашивает Хильда.
- Отчего вы спрашиваете?
- Мне показалось, вы чем-то опечалены.
- Вам показалось, - успокаивает Магдалена и улыбается. Ей даже не надо делать усилия, улыбка непринужденна и легка: мрачные предчувствия пусть живут сами по себе, а настоящее - само по себе. - Я думаю о будущем.
- Правда? И что же вы о нем думаете?
- Одним словом?
- Одним.
- Блистательное.
Хильда смеется, успокоенная - и забывает спросить, кого же ждет блистательное будущее. А может быть, она и не сомневается, что предсказание дано ей одной, как подарок, алым яблоком брошено в руки. Бедняжка, а если жизнь обманет ее, чем же она утешится? Она даже не сумеет утопить свои мучения в музыке. О, вот тогда Магдалена придет к ней и согреет, и предложит помощь, как предлагает ее неимущим и талантливым мальчикам и девочкам - за юность и прелесть, за теплую компанию, за мягкую постель. Циническими мечтами тешится Магдалена, и знает - в этом-то таится безнадежное блаженство - ничего не будет, Хильда не упустит удачу, крушения и лавины обойдут ее стороной. Она не прибежит, как бедная балериночка с разбитым сердцем, и не бросится в объятия, умоляя: "Пожалейте меня, я так несчастна!". Не то воспитание.
- Как приятно смотреть на вас, когда вы веселы.
- Отчего бы мне и не быть веселой?
- Вас не тревожит, что пролилось многовато крови?
- Это было неизбежно, - легко возражает Хильда, точно не желает сегодня говорить о тяжком и неприятном. - Вы же знаете, начало славных дней часто омрачают мятежи и казни.
Она подсовывает цитату, может быть, только что найденную в книге; и странна эта уклончивость в ней, всегда прямодушной и ясноглазой. Куда как логичен ее ответ: глупо теперь пенять ей за то, что она влезла в политику, и разве сама Магдалена не желала ей большого будущего и большой удачи? Поздновато она спохватилась и вспомнила о морали: маховое колесо раскручено, его не остановить. Разве можно винить Хильду за то, что она не предвидела заранее, как безжалостен будет маленький Мюзель? И кто бы мог предвидеть его внезапное преображение, переход к расчетливой и осознанной жестокости? Ведь разумная Хильда права: казнь была неизбежна. И никто не осмелился противиться ни расстрелам, ни ссылкам: устрашение удалось на славу. Цель оправдывает средства, славные дни должны быть мрачноваты поутру - чтобы потом солнце воссияло еще ярче.
- Вы правы. Ни революцию, ни политику не делают в белых перчатках, это старая истина.
- Но это и не революция.
- А вы бы хотели, чтобы это была революция?
- Нет, - отвечает Хильда с притворным смирением и глаза опускает, доказывая, что лжет. Она не представляет себе иного исхода, она хотела бы назвать и этот маленький дворцовый переворот, эту смену придворных партий - революцией, но не осмеливается, ибо выше своих желаний ставит точность терминов. - Разумеется, нет.
- Отчего же?
- Вы и сами знаете ответ, баронесса. В империи нет таких сил, которые могли бы сломить строй изнутри. Империя может изменяться только сверху, нам нужны не революции, а реформы. И я буду счастлива, если смогу помочь в их подготовке, ради этого я готова работать с утра до ночи.
- Вы далеко метите, честолюбица. Но мне нравится ваш энтузиазм. И в основном вы правы, империи суждено еще очень долго оставаться империей. Нам до республики расти и расти. Но вам не жаль? Заметьте, я веду с вами крамольные разговоры.
- Ничего, я на вас не донесу, не волнуйтесь. Все равно сегодня мне хочется делать глупости.
- Мне тоже, - говорит Магдалена и берет ее руку, переворачивает ладонью вверх и целует. И привычная ласка окрашивается странной новизною: до сих пор ей не приходилось совращать девушек своего круга. Она сходит на мартовский лед. Противны ли Хильде ее прикосновения - о нет, едва ли, непонятны и непривычны, но не противны. Магдалена уверена в этом, Магдалена старая развратница, ей ли не знать, от чего дрожит девочка или мальчик - от любопытства или от омерзения? Или от благодарности - за то, что ее (его) наконец-то целуют. Она видит вдавленные глубоко линии - жизни, сердца, сладострастия; бледные лиловые жилы текут под кожею, тоненькой сеточкой раскинувшись. Политическими и вольнодумными беседами не проймешь Хильду, она и не знает, что в них прячется легкое кокетство, она не чувствует, что с ней флиртуют, и не краснеет, подставив руку чужим губам. И все-таки она боится, как дебютантка, допустившая нежданный промах, как маленькая королева, облеченная огромной властью. Тяжкая ответственность лежит на ней - как поступить: отдернуть ли руку или подождать, что будет дальше, и узнать по-настоящему, как это бывает?
- Вы милая, - говорит Магдалена и добивается своего - Хильда улыбается и головой мотает, стряхивает, как воду, минутные страхи. - Вы и не представляете, какая вы милая.
- Я вовсе не милая.
- А какая же вы? Гадкая?
- Надеюсь, что нет. Но и не милая.
- Ну, что за глупости.
Стоит ли сказать ей: "Я вас сейчас поцелую" - или предупреждение уже запоздало? Хильда неловко прижимает левую руку к груди - и сама, первая, придвигается ближе, подает безмолвный знак - что не будет сопротивляться. Никакой любви, ей просто любопытно, ей хочется попрощаться с детством, в новую жизнь войти искушенной и взрослой. Из всех вариантов она выбирает наилучший: да и много ли у нее подходящих знакомств? С мужчинами опасно связываться (знает ли она, как уберечься от ненужной беременности?), а умная, ловкая, опытная женщина не причинит ей вреда. И полно, так ли уж она невинна и неосведомлена, можно ли закончить школу для девочек и остаться в счастливом неведении? В прошлые встречи Магдалена не думала об этом, поддавшись - а теперь и вспомнить смешно! - привычным представлениям о том, какой должна быть дворянская дочка. Наивная, неиспорченная - какой вздор, какая наглая ложь, выдумка для успокоения мужчин; нецелованная - возможно, но она не прочь поцеловаться.
Хильда сама переходит пограничную черту, поздно руками махать и заклинать: "Да куда же ты, девочка, не надо, не подходи ко мне близко!". Едва ли граф Мариендорф с утра пришлет Магдалене секундантов и потребует ответа за поруганную честь своей дочери. Лишь бы не вернулся слишком рано, лишь бы не застал их в одной постели, и тогда все сойдет незаметно и тихо, само собою уладится. В губы они не целуются, еще не время, нет, они прикасаются друг к другу нежно и деликатно, как горлицы, но с потаенным холодком. Впервые в жизни Магдалена играет незавидную, смешную роль - любовника, вознагражденного за терпеливость; простится ей, ибо она возлюбила много. Но и через это унижение надо пройти, оно, как огонь, избавляет от иллюзий.
Как мало похожа Хильда на свою мать, ужели та и вправду исчезла без следа, прокралась тихонько и выскользнула из жизни? Магдалена трогает пальцами горячую, упругую щеку, трогает губами приоткрытые и алчущие губы, Магдалена себя обманывает, отыскивая умершую в ее живой дочери, гоняясь за тающей тенью. Восхищение графиней, нежность и жар она переносит на Хильду и стыдится своей неискренности; легче было бы, если б она просто соблазнила девочку от скуки, от глупого азарта, поспорив с кем-нибудь, что успеет - первая. Но такие споры были в моде век и два назад; но такой скуки она никогда не знала; но сердце бьется медленнее - и может быть, все заверчено в обратную сторону, и графиня была предтечей. О чем думает Хильда в это мгновение, срывая первый поцелуй, какою тонкой логикой оправдывает свой поступок? Лишь те, кто едва с ней знакомы, могут вообразить, что она способна отдаться чувствам, разуму сказав "Прощай". Из беглых встреч, а пуще - из молвы, сплетает Магдалена свое суждение о ней, собственные заметы прибавляет, холодные наблюдения сквозь стекла лорнетки. Ее сердце не сорвешь рукой, как листочек. Она не по годам рассудительна и умна, она просчитывает последствия ночи, которая еще не началась. Как непроницаем, холоден и любопытен ее взгляд; в предреволюционную эпоху к телу начинают относиться проще - зачем беречься, если завтра, может быть, придут бунт и гибель? - и Хильда следует общей моде, маленькою санкюлоткой прикидывается на всемирном маскараде. Что ж, ей воздастся за редкое хладнокровие: Магдалена сыграет с ней в маркизу де Мертей, сохранит девственность, отнимет непорочность, подразнит и пощекочет, разбудит желания, и только. И не назначит новой встречи, прощаясь утром, позволит приключению остаться приключением, а не привычкою. К счастью, во Вселенной достаточно вчерашних пансионерок, на одной Хильде свет не сошелся клином.
Бедная Магдалена, - думает она, точно глядит на себя с высоты, на брошенное и суетное тело, - как стыдно на третьем десятке храбриться и хвастаться. Она всегда была чересчур разборчива для разврата, в этом ее беда; она не способна ни одной интрижки прокрутить без мимолетной влюбленности, легкой - но не легковесной. А если ей захочется постоянства, если она наутро влюбится нежно и суеверно, как старуха, - то что тогда? Сделаться своим человеком в доме, приезжать с утомительными визитами, мучить девочку Хильду и изводиться ревностью, привязывать ее все туже и шептать: "О, ты меня непременно бросишь" - до тех пор, пока она и вправду не бросит, соскучившись по одинокой постели? Волнения улягутся, и мир войдет в привычные границы, она снова станет стыдлива и брезглива, деловита и холодна. Никто не посмеет дважды посягнуть на нее, никто не угонится за нею, как за нимфой. Ее репутация вздорожает от близости к власти; как хороший слуга, она утратит свой пол, приблизится к андрогинному идеалу. И даже тогда, мимолетно понимает Магдалена, так подробно увидев будущее (точно кто-то остановил часы на мгновение), и даже тогда она будет мила и желанна, как желанна и недоступна была ее мать, чужая жена, умирающая, слепая.
А Хильда целуется, горячась, все крепче прижимается губами - и ее трогательная поспешность волнует сильнее. С нею можно поторговаться в шутку: примет она поцелуй или даст его; и после короткого спора она, конечно, принимает поцелуй самым исправным образом. О да, она не так проста, как может показаться, она умница, в ней Магдалена, наверное, обрела бы отличную союзницу и ученицу - если б перебежала на ее дорогу или ее за руку увела на свой путь. Да только вместе им не жить. И маленькие остроконечные груди натягивают рубашку, сквозь ткань легко приникнуть к ним губами. Ведь дома Хильда ходит без сюртучка, без шейного платка и без перчаток, на ней сейчас совсем мало одежды - и тем слаще медлить, оттягивая минуту, когда все покровы спадут. У Магдалены много маленьких слабостей, и вот одна из них: она любит сама раздевать своих любовников и любовниц, не спеша развязывать ленточки и разнимать крючки, пуговицу за пуговицей расстегивать. А на рубашке Хильды круглые пуговки спускаются в ряд, и Магдалена насладится сполна, выталкивая их из петель.
- Может быть, нам лучше пойти в спальню? - спрашивает Хильда.
Вопрос разумен: опасно забавляться в библиотеке, на то собственные комнаты есть, с альковами, шторами, ключами в замочных скважинах. Стыдно Магдалене, что она позабыла об осторожности, положилась на неопытную Хильду. И за легкомыслие приходит расплата: будто где-то неподалеку дверь хлопает, будто кто-то проходит по коридору, рассохшийся старый паркет скрипит. Они замирают на диване, как застуканные служанки, растерзанные и растрепанные, напуганные до смерти. И тут же выдыхают - померещилось, и стыдятся друг на друга взглянуть. Удача уходит из ладоней, очарование разлетается - и Хильда сейчас отстранит ее и скрестит руки, закрывая грудь. Как не вовремя зашумел ветер в спящем доме, а если их и вправду застанут слуги, старый Ганс, или его жена? Тайному свиданию недостает страсти, рассудочное возбуждение - такое хилое и ненадежное чувство. На одном интересе долго не протянешь; и Магдалена, внезапно озлившись, хватает Хильду за ворот и целует резко, как целует мальчишек. С девушками она обращается мягче, ну а Хильда хочет быть мальчиком - так нечего с ней церемониться!
Потом они все-таки перебираются на кровать, по полу раскидывают одежду, уже не заботясь, кто кого раздевает; потом они возятся под одеялом, то расцепляя объятия и отдыхая, то вновь обнимаясь и целуясь, прижимаясь вспотевшими плечами, грудями, животами и бедрами. В темноте, в деловитом молчании есть соблазнительная анонимность; обе понимают, что говорить не о чем, невозможное и непредставимое быстро становится весомым и ощутимым, грубеет, воплотившись из сна в явь. Но простота подкупает: осторожное совокупление - без страха забеременеть, без крови и вторжения - утрачивает налет тайны и запрета; это приятное препровождение времени, взаимная нежность, и только. Утром все забудется, останутся, может быть, один-два засоса (да и те сойдут быстро), да легкая разбитость от бессонной ночи, но следующим вечером надо будет лечь пораньше, и все снимет как рукой. Магдалена эгоистична, она использует Хильду и не стыдится своей корысти. Разве не к этому шли они с той встречи семь лет назад, когда Хильда догнала ее на белой лошади и бросила невинное яблоко, бросила проклятие на леди из Шалотт?
- Какая вы красивая, - замечает Хильда в темноте - и Магдалена откликается, мимоходом преступая закон, на языке мятежников отвечает:
- He said, "She has a lovely face;
God in his mercy lend her grace...
И Хильда заканчивает, свершает чудо, сама не понимая, что натворила:
- The Lady of Shalott.
На миг кажется - вот оно, идеальное завершение истории, все остальное будет только послесловием. Тут бы - нет, не умереть, но отринуть разом все будущие желания, потому что она никогда не обретет большего, нигде и ни с кем не совпадет вот так, не узнает абсолютного слияния. Аннерозе, Мадлена, графиня Мариендорф, и другие тела и тени, проходят сквозь тело Хильды, растворяются в ней. Магдалена вспоминает только женщин, которых любила и знала когда-то; мужчины - юноши, мальчики, неоперившиеся птенцы, - задевают иные струнки: они милы, но они всегда остаются вторыми. И если б ей сейчас велели остановиться и выбрать раз и навсегда кого-то одного - чего же легче, ей только руку протянуть и прикоснуться к обнаженному горячему плечу.
А ночи коротки, и Хильда засыпает быстро, разметавшись на постели. Она привыкла спать одна, и сладко смотреть на нее, не чувствуя ни тяжести, ни печали, сладко предвкушать расставание и уход в час рассвета. Небо розовеет за окном. Бессонное бдение освежает Магдалену, кровь разгоняет в жилах, стирает пробившуюся осеннюю стужу. Как невинна и как нежна была эта близость, как утешила ее Хильда, сама того не зная. Пусть спит и ни о чем не тревожится, пусть видит путаные и светлые сны. И может быть, проснувшись поутру, когда в библиотеке уберут чашки с чаем и засохшие крошки печенья и сыра, - может быть, она решит, что все было причудливым сновидением. И так будет лучше всего.
- Хильда, - шепчет Магдалена и наклоняется, смахивая упавшие прядки с ее уха, - Хильда, я ухожу. Спите спокойно, еще очень рано.
- Я проснусь... - бормочет Хильда и потягивается, переворачиваясь на живот, руки запускает под подушку, точно ищет там что-то, пистолет, очки или любовное письмо, или книжку, оставленную с вечера - что угодно может прятаться у нее под подушкой, фантазия неисчерпаема, когда речь идет о юной фройляйн Мариендорф. Магдалена наклоняется и целует ее в шрамик между лопатками - это след давнего падения с дерева, отметина детства.
- Спите, и не просыпайтесь. Прощайте, Хильда.
- До свидания, баронесса. Приезжайте ко мне еще... я хочу, чтобы вы приехали.
- Прощайте, - повторяет Магдалена, будто не слышит нежного шепота. Зеркало расколото, она смотрит прямо на сонную худенькую Хильду и чувствует, что эта ночь никогда не вернется. "Ко мне", - бормочет Хильда, "ко мне", а не "к нам", и во сне не путается в словах, к себе зовет, в эту спальню и в эту постель. И чья угодно решимость дрогнет перед этим приглашением; и кто угодно невлюбленный и благоразумный подумает - а может быть, все-таки?.. "Не искушай меня", - ответила бы Магдалена, внезапно из соблазнительницы превращаясь в соблазненную; но Хильда не искушает, Хильда, кажется, крепко спит и не расслышит ответа. И Магдалена укрывает ее потеплее, в последний раз нежит узкое тело, отделенное от ее ладоней одеялом, мягкою преградой.
- Вы милая, - в подушку шепчет Хильда, сомкнув поголубевшие веки. - До свидания...
Четыре утра, а слуги в шесть встают, потому что с детства привыкли вставать рано. Дом хрупок и тих, как пустая скорлупка, как картонная безделушка с погасшей свечкой внутри, и Магдалена крадучись идет по его спящим комнатам: любовник, тайком покидающий свою даму, беспечный проказник, учитель и совратитель. Десяток теней волочится за нею, и куда бы она ни пошла, ей никуда от них не деться. Она до старости будет играть, переменяя возлюбленных и наряды, умножая состояние и отказывая женихам; а перед смертью, поседев добела, пропоет насмешливо, отстукивая ритм перламутровой тростью:
- Уж пожить умела я,
где ты, юность знойная?
Ручка моя белая,
Ножка моя стройная!
Магдалена от свежести ежится и насвистывает древний мотивчик, выезжая за ворота. Дорога пуста и холодна, фонари горят, хоть уже совсем рассвело, и в небе носятся ласточки. "Вы верный друг, баронесса, прощайте", - говорила ей мать; "Вы милая, до свиданья" - сказала ей дочь. И Магдалена смеется над своим постоянством: видно, ей на роду написано любить женщин из семьи Мариендорф. И любить ли? Сейчас, когда растет расстояние между ней и спящей Хильдой, она не чувствует ни тоски, ни тяги, ни страсти; она может жить дальше, пропустив обещанное свидание, обманув Хильду ради ее же блага. Или все решения отдать в ее маленькие руки (сколько лет назад сошли с них мозоли от поводьев?), принять и предосудительную связь, и целомудренную дружбу, и мягкий разрыв с одинаковой невозмутимостью? Ах, не все ли равно. Она еще так молода, она насмотрится в разные глаза, разные имена произнесет нежно, разных свиданий будет ждать в разных рощах, и разным кудрям даст свои ласки.
- Все я увижу, - говорит Магдалена, не зная, к кому обращается, - все я увижу, моя радость, но только не тебя.