— Думаешь, тебе все можно только потому, что ты из влиятельной семейки? Очнись, детка, это в прошлом. Сейчас ты никто и звать тебя никак. Хуже подзаборной кошки, хуже любой шлюхи из восьмидесятого района.

— В чем меня обвиняют? — спокойный голос, прямая спина, вежливая улыбка: есть вещи, которые не выбить ни нищетой, ни тумаками. С ними рождаешься и с ними умираешь, куда бы ни занесла тебя судьба — в мир живых, Руконгай или тюрьму.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что вы не представились, — отвечает Куукаку.

Еще она думает, что с шинигами вроде того, что сидит напротив нее — наглыми, грубыми, опьяненными собственной тупостью — надо вести себя по-другому. Дерзить, хамить в ответ, обыгрывать на их же поле. Но она пока не привыкла к пятьдесят пятому району Руконгая, не привыкла выбирать между ужином на неделю и одеждой для Ганджу, не привыкла склонять голову перед первым встречным шинигами. Поэтому Куукаку расправляет юбку на плотно сжатых коленях, мнет в пальцах серую ткань и сражается тем оружием, которому обучена с детства — презрением.

Удары выходят слабыми и жалкими, но лучше так, чем не сопротивляться вовсе.

— Да кем ты себя возомнила, девка? — шинигами наклоняется к ней, изо рта у него воняет луком. — Вопросы здесь задаю я, ясно?

Куукаку отворачивается, но омерзительно-крепкий запах преследует ее.

— Отвечай, когда я к тебе обращаюсь, слышишь?!

— Вы не сказали, в чем меня обвиняют, — повторяет она чуть громче.

— Ты так ничего и не поняла, сука, — чуть удивленно произносит шинигами, и прежде чем Куукаку успевает возмутиться его манерами, хватает ее за волосы и дергает на себя. На глазах выступают слезы, ноги запутались в юбке — она дает себе слово никогда больше не сидеть в такой позе — от запаха пота и лука тошнит. Куукаку помнит о младших братьях: один учится в Академии, а второй ждет дома, и судьбы обоих зависят от нее, но луковая вонь ввинчивается в ноздри, виски сдавливает болью, и губы сами шепчут: «Тридцатый путь, шитоцу сансен».

В глазах у отлетевшего к противоположной стене шинигами — страх, злоба и торжество, но Куукаку этого не видит. Она снова в фамильном особняке, в дом снова врывается карательный отряд, и отец падает, одним ударом рассеченный от левого плеча до талии, сверху тяжело валится тело матери — а голова ее все катится, катится и катится по татами, подметая волосами пыль.

Куукаку поднимается: волосы растрепаны, юбка задралась, руки сами складываются для шестьдесят второго пути. У нее перед глазами — карательный отряд. У нее перед глазами — Кучики, Кераку, Шихоин и Ямада. Она знала всех, от детей до стариков; каждый из них окунул кисть в кровь ее родителей и вычеркнул клан Шиба из числа Великих домов.

У нее перед глазами — кровавая пелена.

На плечо ей ложится рука.

— Эй, это уже не сопротивление властям, а убийство шинигами при исполнении, — весело произносит Йоруичи и добавляет, присвистнув: — не ожидала от тебя, подруга.

А потом коротко бросает, уже в сторону:

— Вон.

Неуловимое движение смуглых пальцев — и заклинание тает, шинигами мешком валится на пол и чуть ли не на четвереньках выбегает из комнаты.

— Давно не виделись, — Йоруичи теребит ее, морщится при виде одежды, убирает с лица спутанные волосы, а Куукаку смотрит на белоснежное хаори и не может сдвинуться с места, пораженная острым, неожиданным, горьким пониманием.

— В чем, — голос дает слабину, но она упрямо продолжает: — в чем меня обвиняют?

Йоруичи тяжело вздыхает и делает шаг назад. Рука ее, секунду назад гладившая щеку, безвольно повисает в воздухе. Она надеялась, все будет по-другому: чинно, мирно, благопристойно. Надеялась сохранить лицо. Йоруичи смеется и трясет головой. Она умеет держать удар и мгновенно контратаковать.

— Зависит от того, чем закончится наша беседа.

— Плохой шинигами сделал свое дело, и на смену ему пришел хороший? Какая же ты, — Куукаку улыбается, широко и старательно, и перекатывает во рту, пробует на вкус новое, только что выученное слово, — сука.


Куукаку способная ученица. Пройдут дни — и на смену серым тряпкам придут короткие юбки и обтягивающие красные топы с неприлично глубоким декольте. Она будет привлекать тех, кто еще недавно обходил опальный клан стороной.

Пройдут недели — и характер станет соответствовать злому веселью одежды. Те, кто слетелись на ее броскую внешность и жаркое пламя ее речей, сгинут в тюрьмах — Куукаку будет исправно выполнять договор и выводить на чистую воду заговорщиков, угрожающих благополучию Великих домов.

Пройдут месяцы — и над ее домом каждый день будут рождаться и умирать фейерверки. Она сама возглавит заговор, соберет вокруг себя недовольных жизнью в Сейретее — мелких сошек и глав влиятельных кланов — и равнодушно сдаст их второму отряду. Фейерверки в тот день будут особенно яркими.

В тот день, когда Йоруичи скажет:

— Мы в расчете,

Куукаку бросит все и исчезнет на бескрайних просторах Руконгая.

Годы спустя она вернется — без правой руки, мудрая и циничная, взрослая и понимающая. Она будет и дальше кочевать по Сейретею, пускать клубы вонючего дыма из своей трубки и материть Готей, Великие дома и Совет сорока шести скопом; смеяться и пускать фейерверки.

Она не прогонит Йоруичи, когда та однажды придет к ней, пьяная и лихорадочно веселая, не сбросит ее рук со своей талии, не прервет отчаянный поцелуй. Будет слушать сбивчивые извинения и смеяться над тем, что хуже мужика-импотента в постели может быть только однорукая баба, будет пить, любить и отпускать с одинаковой щедростью.

Пройдут десятилетия, и Йоруичи сама заведет разговор о том памятном дне. Расскажет, что другого выхода не было, что Великие дома не оставили бы клан Шиба в покое, что она сделала все, что только могла. Куукаку почешет грудь, раскурит трубку и согласится. Они выпьют еще, влажные и чуть горькие от саке губы встретятся: Йоруичи в тот день будет особенно нежной, а Куукаку — громкой. Притворство и искренность переплетутся так тесно, что отличить их станет невозможно.

Годы продолжат бежать, а они по-прежнему будут вместе.


«Сколько бы времени ни прошло, — думает Куукаку, глядя на подругу детства, на смуглую золотоглазую предательницу, на капитана карательного отряда и главу одного из Великих домов, — я никогда тебя не прощу».

В оглушительной тишине глухо сдвигается на одно деление секундная стрелка — и Куукаку, сама того не зная, делает первый крошечный шажок на пути от ненависти.