— Эй-хэй, — говорит Тип, глядя на Озму из мутной глубины зеркала. — Не боись.

— Правильно говорить «не бойся», — по привычке поправляет она. Чем дальше, тем больше смешной и глупый Тип становится другим — так он взрослеет вместе с ней. Наверное, если б у нее был брат-близнец, он менялся бы так же — становились бы шире плечи, пробивалась бы на щеках щетина, грубее становился бы голос. Но Тип по-прежнему коверкает слова, делает глупые ошибки, оглушительно чихает, вытирает нос рукавом и по-собачьи почесывается, даже когда она смотрит на него с другой стороны зеркала.

— Правильно делать то, что хочется, — фыркает он и показывает язык. — Ты же королева-ведьма, так говорят? Если б я был королем-колдуном, я бы...

Он замолкает на полуслове и улыбается мечтательно.

— Я бы на ней женился, — наконец говорит Тип, — клянусь мертвой матерью всех ведьм, женился бы. И спал бы с ней каждую ночь. Я ж король, кто мне запретит?

— А я королева, — эхом повторяет Озма.

— А ты королева, — серьезно соглашается Тип, качая кудрявой головой. — Я и говорю. Королева делает то, что хочет, а все молчат да кланяются. На кой тебе этот трон, если ты сама шагу ступить не можешь?

— Замолчи, — она давит в себе желание разбить зеркало и ничего больше не слышать.

— За-мол-чи-и-и-и, — передразнивает он, кривляясь. — Не замолчу. Ну, расшиби эту древнюю стекляшку, королева. Давай, бей. Храбрая, аж жуть берет. Я вот испугался, честное слово. Ну? Что застыла?

Озма сжимает кулаки, чувствуя, как под ребрами разгорается огонь.

«Злись, — звучит в ее голове тягучий голос Запад. — В злости — сила».

Тип не улыбается, не говорит — просто ждет.

Она медленно разжимает пальцы.

— Не в стекляшке дело? — в его голосе звучит нескрываемая жалость. — Легче не станет? Бедная королева. Когда умрешь от любви, о тебе споют. О такой бредятине всегда поют.

Озма разворачивается, уходит, чувствуя, как отражение смотрит ей в спину, не отводя никогда-не-существовавших темных глаз. Она поднимается по лестницам, стуча каблуками, подметая пол подолом платья. Кажется, ей кланяются. Кажется, с ней пытаются говорить. Она не слышит, не видит.

«Королева делает то, что хочет», — думает она, когда велит служанкам оставить ее одну, когда торопливо дергает застежки ненавистного платья, когда стаскивает его через голову, не заботясь о приличиях и прическе. На миг в голове мелькает: вот вышла бы она в чем мать родила, и пусть придворные гадали бы, сошла королева с ума или нет. Типу бы понравилось.

Озма смеется и топает босой ногой.

Платье растекается по ковру серебряно-голубой лужей.

Озма натягивает штаны и рубашку — так одевался бы Тип, если б был живым и настоящим. И так выходит — босая и растрепанная, одетая, как неряшливый мужчина, и отмахивается от осторожного: «Королева желает выехать на охоту?» Она идет, шлепая пятками по узорчатому мрамору, она съезжает вниз по перилам лестницы. Отражение в начищенных до блеска дверных ручках одобрительно кивает.

Двери храма открываются перед Озмой сами собой. Зеленые огоньки свечей разгоняют полумрак, по полу медленно ползут бесплотные щупальца белого дыма. Откуда-то доносится музыка и смех.

«Изволит развлекаться», — думает она, распахивая последнюю дверь.

— Ваше Величество, — смеется Запад, раскинувшись на звериной шкуре, и не спешит подниматься. Она гладит по плечу одну из своих безликих девушек, та замирает под лаской и почти мурлычет. — Чем обязаны, Ваше Величество?

— Все вон, — тихо говорит Озма, не отводя взгляда от сползшего с плеча Запад платья, от задравшейся до самых бедер юбки. — Немедленно.

— Вы слышали Ее Величество? — тянет Запад, отталкивая от себя разнежившуюся девицу. — А мне, Ваше Величество, можно остаться?

— Вам можно, — выговаривает Озма, опуская ресницы. А когда она поднимает взгляд, в комнате остается только дым, терпкий травяной запах — и Запад, не соизволившая прикрыться. Становится душно, дурно, и больше всего она сейчас боится упасть в обморок.

— Только не говорите, Ваше Величество, что вы в таком виде... — начинает Запад, осматривая ее всю, от растрепанных волос до босых пяток. У Озмы кружится голова и подгибаются ноги. Ей хочется извиниться — и убежать.

Но Тип смотрит на нее из огромного зеркала и усмехается: «Королева делает, что хочет, эй!»

Она отводит взгляд и делает шаг вперед, медленно и тяжело опускается на колени.

— Ваше Величество? — Запад щурит блестящие глаза, облизывает губы.

«Я люблю вас», — хочет сказать Озма, но голоса нет, сил нет, и терпения тоже нет. Она подается вперед, быстро и нелепо, вцепляется в плечи Запад и отчаянно дергает невесомую ткань платья. Она целует — щеки, шею, плечи, она прижимается и трется, кусается, зажмуриваясь — от стыда ли, от страха ли.

— Ваше Величество, — Запад дышит ей в ухо и — не может этого быть, это... — легко касается языком мочки. — Куда же вы так торопитесь, Ваше Величество?

— Я не... — Озма прерывисто дышит, кусает губы, не открывает глаза. — Вовсе не... тороплюсь...

Запад смеется — и целует ее, глубоко и сладко, ловит ее бестолковые руки и кладет себе на грудь. А сама неторопливо задирает рубашку Озмы, гладит, царапает, дразнит, чуть касаясь сосков — и снова глухо смеется.

«Ну, — фыркает далекий Тип, — действуй, пока дают, Ваше, ха, Невеличество. Я бы сейчас...»

«Заткнись, — говорит ему Озма. — Просто заткнись».

Кожа у Запад горячая и взмокшая, платье — дурацкое и так легко рвется, а руки — умелые и уверенные. «Ложись», — тысячей голосов шепчет она, Озма бессильно откидывается назад, спиной на шкуру, и тело ее дрожит. «Не бойся», — повторяет та же тысяча голосов, и пальцы скользят по груди, по животу, гладят и ласкают.

— Я не боюсь, — отзывается Озма, подается навстречу, слепо и глупо, сжимает ладонями грудь Запад, тянется губами к соску. Она не знает, как правильно — она просто делает. О, Тип бы одобрил.

Запад стонет, перехватывает ее запястье и направляет пальцы — вниз, и быстрее, и глубже. Там мокро, скользко и сладко. Озма открывает глаза, и смотрит на потекшую по щекам краску, на взмокшие перепутанные волосы, на искусанные губы.

«Вот так», — думает она и двигает пальцами все резче и грубее, и говорит про себя: «Моя». А потом произносит вслух — когда Запад вскрикивает, запрокидывая голову, и вздрагивает под ее рукой.

— Моя, — повторяет она, глядя в затуманенные зеленые глаза.

— Как прикажете, Ваше Величество, — Запад накрывает ее своим телом, кладет голову ей на плечо. И впервые за то время, которое Озма ее знает, не смеется.

Тысяча голосов над их головами шепчут и шелестят, и повторяют что-то, и никак нельзя разобрать — что.