Верка сидела и отрешённо смотрела в окно — работа с шитьём на сегодня была закончена, а точнее — испорчена, потому что мать отругала её за плохо сметанную жилетку, и прогнала на кухню. А Верка что, виновата, что проклятые иголки будто живые к пальцам липнут? Как на магнит — тут или уколешься, или шов затянутый весь и неровный сделаешь. Зато теперь можно было спокойно слушать, приоткрыв дверь в общий коридор, сегодняшние сплетни — а они были бурными.

Сегодня окончательно погиб дом № 6. Дурная слава у него начала проявляться ещё пару лет назад. То сны кошмарные всем жильцам в одну ночь видятся, то кошки начнут сбегать от хозяев или беситься — пока ни одной животины в доме не останется. Потом начали вещи ломаться — ну ладно ещё, электрические, они — хрупкие штуки, но чтобы сквородки посреди дня трескались, пугая хозяек? А потом, с месяц назад, говорят, вообще Исчезник стал из стены вылазить. Люди, конечно, много чего говорят, бывает, и врут изрядно, но вот всё про дом № 6 — чистая правда. Потому что сегодня, когда приехали к переселяющимся грузчики с тележками, первой, распихивая соседей, плюхнула свой скарб на тележку бабка Никитична, которая в доме № 6 жила с момента своего рождения и ко всем передрягам привыкла, и вообще она старуха толстая и ленивая. Кроме того, сплетница она страшная, но про Исчезника в доме только перед иконкой и зажжённой лампадкой рассказывает — боится иначе. Ну и как можно не поверить?

Дальше начались пересуды неинтересные, с подсчётами денег — сколько тот Исчезник жильцам ущерба нанёс; кто-то при переезде не всё взять смог, оставили и забыли впопыхах немало. Верка заскучала, хотела взять книжку в комнате и на кухню вернуться — но не повезло. Только она прошла под абажуром, как лампочка, пшикнув противно, будто на горячую плитку воды плеснули, ярко вспыхнула и лопнула — а мать и сестра со своим шитьём остались при тусклом зимнем свете из окошка. После такой-то неприятности от Верки, которая, по словам матери, иногда действует, как чёрная кошка, виновница была мигом обхаяна и выдворена на улицу — чтобы последнюю оставшуюся на замену лампочку не испортила.

Верка, побродив по пустым улицам, унылым, как сегодняшний зимний день, непогожий, грозящий серым небом, решилась полюбопытствовать, взглянуть на то, о чём люди сплетничают — тоже ведь развлечение. Прошла быстро через соседний район, через небольшой лесок пробежалась, хоть мать и запрещала далеко разгуливать, и уселась в давно облюбованное местечко возле того самого дома, печальная судьба которого интересовала сегодня почти всех. Села она за почерневшим, давно уж подгнившим сараем — задняя стена накренилась, привалилась к большому дереву рядом — вот там-то и удобно было прятаться, и принялась наблюдать за покинутым домом. Верка уже не раз бывала в брошенных зданиях, несмотря на все предостережения, да и на опасность — от старых и прогнивших полов, а может, ещё и от Тех, которыми мать пугать любила. Но не могла Верка устоять перед тем, чтобы снова испытать то яркое и пробирающее до самого сердца ощущение — будто в доме остались не только брошенные, никому не нужные вещи, но и отголоски прошлого, части душ людей, которые жили раньше среди этих вещей и стен. Но, конечно, в дом № 6 Верка не полезла бы. Народу тут не видать — хорошо, никто из знакомых матери не нажалуется, и домов рядом толком нет — вдалеке только один виднеется, с другой стороны леска, жилой, низенький, а сбоку дома № 6 стоит строение какое-то нелепое. Узкое, но высокое, без окон; спереди — одна забитая дверь, над ней — козырек и ещё одна дверь, замазанная чёрным, и оборванные змеи проводов болтаются. В общем, был бы просто дом брошенный — непременно Верка залезла бы. Но припереться в дом, в который обосновался хозяином Исчезник — это даже пострашнее, чем прокатиться на кенте по Выворотке. Хотя на последнее она, Верка, наверное, согласилась бы. Уж там прошлое застывшее — точно не в пример брошенным домам, раз увидишь — никогда не забудешь пережитое. Таких впечатлений надолго хватит. А если вернуться не получится... Ну да что терять — жизнь эту, с каждодневным корпением над чужим шмотьём, со сварливой матерью под боком, с вечно исколотыми пальцами, с тоскливым ожиданием перемен, о которых только мечтать можно? Лучше она, что ли, чем липкая патока Выворотки? Что там, что тут — постоянно одно и то же, тоска болотная...



И мелькнуло тут что-то, движение почудилось, на самом краю видимости. Верка пригнулась, чтобы только не быть увиденной случайным прохожим, а то и другим любопытствующим — мало ли кому в таких местах шататься вздумается, сжалась комочком, скользнула взглядом вбок и обмерла: на козырьке нелепого домика стояла девчонка. Почти такая же, как Верка — совсем ещё ребёнок, худенькая, только очень уж в легкой, явно не зимней одежде, странной на вид, выцветшей и бесформенной, как будто носили её несколько поколений подряд. Постояла, не шевелясь — только видно, как морозные облачка пара от дыхания идут — оголила худенькие плечи, нагнулась как-то неловко, боком, зачерпнула руками пригоршню снега и растерла по телу. Даже не вздрогнула. Постояв ещё немного, девчонка отвернулась к стене — и ушла сквозь закрытую чёрным пластом дверь.

«Та!» — со страхом и восхищением, всё ещё застыв в неудобной позе, выдохнула Верка. Уставилась широко открытыми глазами на дверь, будто ещё какого чуда дожидалась, потом села поудобнее, руки замёрзшие в карманы сунула и смотрела долго на окрестности, всё вспоминая увиденное, а как стало смеркаться — очнулась, сорвалась и побежала домой.



Мать, как всегда, не порадовалась её возвращению — лишь схватившись за дверную ручку, Верка взвизгнула и чертыхнулась, получив чувствительный удар тока от железного набалдашника, так, что даже пальцы зудеть начали. Следующий разряд поджидал Верку, когда она пустила струю воды из старенького кухонного крана. А это уже хуже — значит, кран до следующего утра будет биться электричеством, плеваться ржавой водой, и даже освящённый хлеб, сожжённый на жертвенной конфорке, ничем не поможет. «Бедовая девчонка», — каждый раз сокрушалась мать, и ругалась скорей по привычке, а от соседей снова ползли привычные пересуды: «Сглазили во время беременности». А она, Веркина мать, чем виновата? Все приметы соблюдала, избегала дурных людей, иконки покупала, молилась исправно, а уж за месяц до родов ни единого вечера жертвенная конфорка не пустовала... А результат? Надеялась, что вырастет хорошая помощница, чтобы было кому умение передать, а выросла — фантазёрка, притягивающая неприятности, которая ничего освоить толком не может, зато лазает по гнилым сараям, всякий старый хлам и синяки собирает.

В тот вечер Верка чудом, как ей показалось, избежала очередной порции нравоучений, но всё равно спала не лучше, а то и хуже, чем после обычного скандала: снились какие-то бесконечные, длинные и узкие, извилистые, как верёвки, коридоры, оборванные провода, исходящие бледными искрами, и ещё Верка чувствовала чьи-то ощущения, и были они неприятными — безысходность, отчаяние и тупая боль, странная, всеобъемлющая — не понять, то ли душа болит, то ли тело.

Поутру Верка встала разбитой, будто и правда всю ночь непонятно где бродила, а не спала, но пришлось-таки сесть за работу, которой не преминула нагрузить её мать — мысли путались, но руки привычно выполняли знакомые действия, погружая в какое-то безразличное состояние, и хоть время до ночи прошло быстро и незаметно.

Спустя ещё один день события стали постепенно забываться, поблекли, чувство боли из снов почти исчезло, оставив лишь какой-то неясный тревожный след. А под вечер, когда только начинал блекнуть дневной свет, выдалось свободное время, и Верка, преодолев голос разума, уверяющий, что лучше не искать новых неприятностей, решила-таки удовлетворить любопытство и прибежала к задворкам дома № 6. Маленький домик без окон, с заколоченной входной дверью, казался абсолютно безжизненным, как и полагается подобному зданию, и ни тени не мелькнуло над козырьком, ни искры на обрывках проводов.

«Ну и правильно, чудеса только раз в жизни бывают, — пытаясь преодолеть досаду, втолковывала себе Верка. — И видела я её совершенно случайно».

Но случайно или нет вернулось после этого чувство гложущей тревоги, бессмысленное и необоснованное, Верка решить так и не смогла.

Следующий день, как назло, выдался уж совсем неудачным. Начался назойливым шумом, громкими разговорами в соседней комнате — женщина с неприятным голосом объясняла Веркиной матери, какое платье хочет, и что срочно надо, а потом мать суетилась, всё спрашивала чего-то, обмеряла, обсуждала. Ну а самой худшей помехой для матери в нелегкой портновской работе была, конечно же, незадачливая дочка, которая не только, как это всегда повторялось, мешается под руками, но ещё и собирает на себя всевозможные мелкие неприятности, вроде внезапно перегоревших лампочек или заклинивших от одного прикосновения механизмов швейной машинки. Вот и выгнала мать из дома Верку буквально с самого утра.

— Да-да-да, я опять всё испорчу, уже ухожу. Не волнуйся, погуляю спокойно одна и к вечеру вернусь, — Верка второпях одевалась, пытаясь скрыть предательские слёзы — мало того, что кошмары не дали нормально спать ночью, так ещё и утро всё пропало, болтайся теперь по холодным улицам.

«Ага, вот пойду и разберусь, что Та у меня во снах устроила. Меня с моей мамашей Теми не запугать. Лучше Те, чем эти!»

На этот раз Верка подошла совсем близко к странному зданию — потрогала старые, выщербленные кирпичи, попинала заколоченную дверь снизу, а потом отошла на пару шагов и упрямо уставилась взглядом на козырёк. Вспомнила чувства из снов, подумала — если Та их насылает, поймёт, и верно — прямо сквозь дверь появилась и махнула бледная рука в обтрёпанном рукаве. Верка, помедлив немного и не дождавшись более никакого знака, уцепилась за край козырька, и, упираясь ногами в выступающие кирпичи на стене, подтянулась и плюхнулась на козырёк. Встала, пихнула верхнюю дверь — тоже никакого движения, и ясно, что забита она, или заперта изнутри — но разве такое не только в жилых домах бывает? Когда дверь внезапно распахнулась наружу, вздыбив и откинув чёрный закостеневший пласт, Верка отпрянула так, что чуть не свалилась с крыльца-козырька, и, стоя на самом краю, опасливо заглянула внутрь. Впрочем, ничего выдающегося, как можно было бы представить себе жилище Той её в смелых мечтах, внутренняя комнатка из себя не представляла. Да и единственная лампочка внутри, под самым потолком, была такая блеклая, что, смотря в помещение днём, с улицы, и не разглядишь ничего толком. Ту — Лектрючку, Верка увидела сидящей в самом углу, заметила брошенный на себя взгляд, и зашла наконец-таки. Дверь неслышно захлопнулась — только чёрное старьё за дверью прошуршало, а ещё внезапно стало темно. В помещении было прохладно, но всё же потеплее, чем на улице, что уже обрадовало. Верка благоразумно остановилась, где была, привыкая к слабому свету, а потом с любопытством уставилась на Лектрючку. И правда — девчонка как девчонка, личико приятное, хоть бледное, чумазое и болезненное какое-то, волосы вьются, глаза тёмные, как и волосы, руки детские — узкие, тоненькие, хоть и пальцы длинные. Фигуру не разглядеть — сидит Лектрючка в углу на корточках, подбородок в колени уткнула, ещё и тряпье какое-то до колен с полу подтянула. И тут дошло до Верки: пялится он на Ту столь открыто, что и обычному человеку неприятно может стать, а уж что у Той на уме — никому не ведомо. Слов у Верки не стало, боязно, а ещё и ощущение усилилось это противное — чужой тревоги. Стала по помещению глазами шарить — да пустое оно, только какие-то дверки по стенам, тряпьё в углу, где Лектрючка сама сидит, и небольшой ящик в другом углу — дальнем, но только справа.

Ящик — так ящик. Странный он. И ощущение от него, как от самых интересных вещей в заброшенных зданиях — что-то важное для давно живших там людей в них заключалась. Подошла Верка к ящику — просто стоит он у стенки, сам по себе, плотно прижатый к кирпичам узким боком, старый, пыльный, металлический, а один бок пластмассовый и оплавленный, неровный, с выступами и выемками. Лектрючка смотрит — так внимательно, что Верка на себе взгляд просто чувствует.

«Да ладно, будь что будет, всё равно вляпалась дальше некуда. Что думаю, то и скажу». Верка несмело улыбнулась:

— Это вещь... Она же старая, сломанная? Она когда-то была важной для тебя? У тебя с ней воспоминания связаны? Как в детстве?

Лектрючка опустила взгляд в пол, лицо её стало таким напряженным, будто она думала: «Была важной или нет? Правда же — была? И вообще — есть ли, что вспоминать?»

Наконец она подняла глаза на Верку и, буквально просияв лицом, уверенно кивнула.

И тут Верку просто прорвало — то ли от пережитого страха, то ли от радости, что не прогадала, спросив про ящик. Она взахлёб рассказывала Той про свои похождения по старым домам, про невероятную мечту побывать на Выворотке, про свои пугающие сны. Про свои нехитрые пожитки — тряпичную куклу, сшитую сестрой и ставшую не игрушкой, а неким талисманом, про бабушкину брошь и про книги, найденные в одной покинутой квартире, про то, что половину их подарила сестре, а одну книжку мать сожгла, потому что она, Верка, из-за той книжки стала якобы заниматься ерундой, без надобности путать и тратить нужные для дела нитки, вместо того, чтобы шить учиться. Верка перевела на ящик Той взгляд и уверенно сказала, кивнув на странный предмет:

— Ну, это всё для меня столь же важное, — и замолкла, не зная, что уже дальше говорить.

В опустившейся тишине слышалось лишь, как шуршит Лектрючка, перебирая пальцами растрёпанные края своих рукавов, а затем послышался неестественно шипящий, неуверенный голос:

— Е-щё...— и Та махнула рукой в сторону одной дверки на стене.

— А, — Верка аж подскочила от неожиданности, — что ещё? Ещё что-то важное есть? Там?

Лектрючка кивнула в ответ, встала, аккуратно придерживая одежду и ступая немного неуверенно. Распахнула дверку, за которой Верка заметила груду разных массивных, но местами проржавевших инструментов, и железную коробочку с полустёршимся от времени цветным рисунком и слабыми пятнами ржавчины на оголившемся металле. Лектрючка взяла коробку в бледную руку, а Верка с нетерпением заглядывала через плечо, пока Та пыталась стянуть приржавевшую крышку. А потом уставилась на содержимое, открыв рот — в коробке лежали мелкие-мелкие бусинки, одни — круглые, другие — длинненькие.

— Бисерки! — в восторге взвизгнула Верка. — Бисерки! Я тебе говорила про книжку, которую мать сожгла. Но я-то оттуда всё-все запомнила! — Верка задрала рукав шубейки и показала Той своё запястье, обмотанное плетёными цветными шнурочками. — Это я делаю из ниток, когда мать не видит, и ношу тоже тайком. А ещё в книжке были плетёнки из таких бусинок, как у тебя. Это что-то особенное, получше будет, чем из самых красивых ниток. Настоящее у тебя сокровище! — Верка вздохнула и завистливо покосилась на полную коробку бусин. Лектрючка повернусь к Верке, протянула коробку — мол, бери.

Верка помедлила, думая, стоит ли так сразу брать чужие вещи, да ещё столь ценные, и, решившись, просто зачерпнула горсточку, осторожно ссыпав её в карман: — Спасибо!

А Та, задумчиво покачавшись, поставила коробку на место, прикрыла шкафчик и махнула рукой, отчего входная дверь распахнулась настежь, ослепив Верку ярко-рыжим светом зимнего заката, хлынувшим с улицы.

— Спасибо! За всё спасибо! Я ещё приду, как смогу, а про сны не буду волноваться, если мне так надо их видеть.



Кошмары больше Верке не мерещились, но когда она думала о Лектрючке, то постоянно присутствующее и во сне, и наяву щемящее тревожное чувство нарастало и вновь начинало казаться той болью из первого, сильней всего врезавшегося в память сна. Жизнь, кажется, входила в размеренную колею — работы дома было много, и даже мать не ругалась, как обычно, потому что у Верки на удивление просто всё спорилось в руках. О том, чтобы выйти на улицу, не было и речи — свободными оставались только вечера, а вечером лучше по городу, и тем более по его окраинам, не шататься.

Добраться до дома Той удалось только спустя неделю. Лектрючка сразу отворила дверь, как только Верка влезла на козырек, но встретила её в углу, сидя боком и закутавшись по самую шею. Ни рассказы Верки о городских слухах, ни увлечённые попытки объяснить про плетение не поменяли на лице Той мучительно-сосредоточенного выражения. Радость насчёт сделанной ниточки из бисерок, которая была торжественно вытащена из кармана, тоже осталась неразделённой. В конце концов Верка тоже сдалась, замолкла и села рядом с Той.

— А хочешь, я тебе готовую нитку бисерок подарю? Ты мне отдала самое ценное, и мне для тебя не жалко.

Лектрючка молчала и не шевелилась.

— Тебе плохо, да? Но я же не знаю, что с тобой. Сестрёнка мне куколку ту сшила и подарила, когда я сильно в детстве заболела. В основном сестрёнка всё болеет, и я за ней ухаживаю, но тогда, я помню, она сидела около меня и сказку пыталась рассказывать, хоть я знаю — она сказки терпеть не может. Ну давай, я тебе на руку нитку одену. Протяни только руку, я сама завяжу.

Та, поморщившись, высвободила из-под тряпья кисть — пальцы едва видны из-под сползшего рукава. Верка взяла руку Той — она оказалась неожиданно горячей, несмотря на бледность, и Верка почувствовала, как от пробежавшего по всему телу слабого электричества пошевелились волосы, и между ними и шубейкой слабо затрещало. Она задрала рукав Той, чтобы завязать украшение на запястье, и сама испугалась — по руке змеилась неприятного вида красная, вспухшая, неровная, будто с рваными краями полоса — там, где обычно у людей видна вена. Верка вздрогнула, поборов желание отшатнуться, а Лектрючка попыталась выдернуть руку, взмахнула кистью, открывая дверь, впуская внутрь помещения серый вечерний свет и порывы холодного воздуха.

— Не вырывайся, я только поначалу испугалась. Я уйду, если хочешь. Но раз ты согласилась на подарок, я тебе его оставлю. Дай завяжу. Я аккуратно, не задену, где больно. Прости, что я тебя испугалась, — Верка, разревевшись как маленькая, выскочила на козырек, сходу спрыгнула, неловко, отбив себе пятки, но всё равно быстро побежала домой — не останавливаясь и не оглядываясь.

Спать Верка не смогла. И работать с утра нормально — тоже. Иголки просто притягивались к ней, норовя вколоться побольнее, нитки путались, а ножницы ни с того ни с сего неожиданно сорвались вниз, продырявив хороший кусок материи и прилипнув к основанию швейной машинки, словно на магните. Чувство отчаяния — уже не только чужое, приходящее от Той, но и своё собственное, буквально сводило с ума. Получив от матери совет убираться куда угодно, лишь бы больше ничего не испоганить, Верка вихрем выбежала из дома, сунув ноги в разношенные осенние боты и прихватив с вешалки первую попавшуюся куртку — старую сестрину, у которой рукава были почти на ладонь короче, чем у Веркиной шубейки. Торчащие на виду плетёнки — старые нитяные и две новые, по широкой бисерной нитке на каждой руке, зима на улице и материн окрик вдогонку — ничего уже не имело значения. Верка бежала к Той.



Едва войдя в распахнувшуюся дверь над крыльцом-козырьком, Верка сразу поняла, что не зря припомнила вчера болеющую сестру. Когда сестра было такой — с мертвенно-белым лицом и огненным, нездоровым румянцем на щеках, а обычно это бывало хоть раз за холодный период года, мать не спала всю ночь, попеременно нося сестре лечебные отвары и истово молясь на кухне, перед иконками и зажжённой жертвенной конфоркой. В такую ночь мать могла спалить перед образком последний в доме кусок хлеба, а напрочь перепуганная Верка сидела у кровати, обтирая тряпкой в очередном травяном настое мокрый лоб сестры, шепча ей бессвязные слова утешения и растирая содрогающуюся от мучительного кашля грудь.

Лектрючка же просто лежала недвижимо, свернувшись клубком, лишь периодически открывала глаза. Дверь осталась открытой, ветер свищет — Верка, таща на себя тяжеленную створку, смогла её сдвинуть только до половины, дальше разбухшая деревяшка намертво застряла на поверхности козырька.

Верка села поближе к Той и прислушалась — шепчет что-то.

— Й-ди... Й-ди-и... — ещё более шуршащим, чем раньше, голосом.

— Не уйду! — в этот раз Верка уже открыто, не отворачиваясь, плакала, но голос у неё был решительный.

Лектрючка отвернулась, обессилено закрыла глаза, но, кажется, задышала ровнее. Может ли спать Та? Но если дышит, если руки горячие — почему бы и нет? Верка, борясь с холодом, поближе подобралась к Лектрючке, подсунула под старое тряпьё в углу замёрзшие руки и ноги. Счёт времени у Верки сбился, но явно близился вечер — на улице начинало смеркаться.

Лектрючка очнулась, поглядела на скорчившуюся, замёрзшую Верку и повторила, шурша неестественным, нечеловеческим голосом:

— У-й-й-ди-и...

— Я же сказала, что здесь останусь! Не буду уходить! Я тебя не брошу! Зачем?!

Лектрючка промолчала, но, скривившись, отпихнула Верку, вынудив её встать, сама встала на колени — качаясь, заваливаясь в бок, и задрала ветхую рубашку.

Верка на это раз не кричала и не отшатывалась, просто застыла, борясь с подступившей дурнотой. На животе Той рдело страшное, мокрое пятно, расплывалось по боку, а дальше расходилось по телу толстыми неровными жгутами, будто под тонкой бледной кожей были протянуты растрёпанные стальные канаты.

— У-йди-и... Он-н... — и с трудом указала дрожащими пальцами на стену.

Вовремя — чтобы туда взглянуть. Или не вовремя — потому что Верка уйти уже не успевала.

Стена дрогнула, вспучиваясь отвратительным пузырём, расплылась, словно не из кирпича была, а из масла, показывая серое лицо Исчезника. Липкий взгляд зацепил Верку, отчего та застыла, как муха в паутине, только мелко дрожа, и перешёл на Лектрючку.

— Осталась? Некуда идти, ну да и тут уже всё мёртвое. А я сказал — людей здесь не терпел, и Тех терпеть не буду, в моём доме, в моих стенах. Мулетками обвешалась, гадина... Ну ничего, вчера не знал, сегодня знаю, с другими силами пришёл. Здесь ты, в моём доме, сама подыхать не будешь — я отправлю туда, откуда пришла.

Исчезник повернул лицо к Верке, вылезая всё больше из стены, вытягивая мягкую, словно резиновую руку.

— А ты пойдёшь туда, куда твоя книжка вовремя не отправилась. Прямиком — на Выворотку.

Верка почувствовала, как холодеет, но уже не от зимнего мороза, а от чего-то несомненно более страшного, обжигающе ледяного. Сердце болезненно перехватило — хотелось закричать, но голоса не было. Перед глазами проплывал туман, воздух становился липким, тяжким для дыхания, и Верка как-то глупо и слишком поздно подумала, что вязкая Выворотка — это не только болотное спокойствие.

Исчезник с безразличием глянул на задыхающуюся Верку, втянул длинную руку куда-то вглубь здания, дёрнул резко — и вытащил из стены свёрнутые, разодранные, ещё искрящиеся электричеством кабели. Лектрючка дико, почти по-человечески завизжала, бусины на её руке расплавились, стекли серой массой на пол, а дрожащее пятно на теле стало расплываться, и новые красные рубцы поползли под кожей.

Веркины глаза, и так полные ужаса, расширились, зрачки стали как у Той — огромные, бездонно-чёрные. Невидимая паутина содрогнулась, Верка дёргано, как кукла, взмахнула рукой — хотела ударить по стене, по Исчезнику, но только скользнула костяшками по кирпичам, в кровь ободрав пальцы. Не страшно, не больно — боль Той сильнее.

Паутина расползлась, теряя хватку, ещё больше, ослабла, провисла, Верка хрипло и тонко выдавила:

— Не смей!!!

Дрогнула всем телом, извернулась:

— Не смей её трогать!!! — кулак на этот раз опустился на стену, прошёлся по острым выступам, оставляя кровавые следы, а сбившаяся бисерная нитка, порвавшись, разлетелась мелким брызгами — сверкающими каплями, растущими, светящимися, огненными нитями, стекающими по серой коже Исчезника, превращающими её в шипящее бесформенное месиво. Вторая нитка бисерок просто лопнула под Веркиным взглядом, и град исходящих светом длинных искр, похожих на осиный рой, растерзал и вбил останки Исчезника в стену.

Маленькое здание содрогнулась, стена заволновалась, хлюпнула, как болото, и липкие останки вперемешку с кирпичным крошевом прошли насквозь. Где-то со стороны улицы раздался мокрый шлепок, будто кучу гнили с размаху швырнули на промёрзшую землю.

А после раздался гремящий шорох — дом № 6, словно марионетка с обрезанными нитями, просел и рухнул, мягко рассыпаясь на прах и мелкие камешки.

Верка, шатаясь, практически ничего не видя, добрела до лежащей недвижимо, но слабо дышащей Лектрючки, обняла её, кое-как подтянула тряпьё на себя и неё, и провалилась в сон — пустой, глубокий, без видений, без чувства холода вокруг и без ощущения времени.



Проснулась Верка на закате, но прошли сутки или больше — она этого сказать не могла.

Встала, шатаясь, с таким ощущением, как будто на неё весь дом рухнул, уставшая, опустошённая. Стянула тряпьё с Той — и увидела под сбившейся одеждой Лектрючки молочно-белую, идеально гладкую кожу. Ни одного красного следа. Верка осторожно поправила одежду Лектрючки, закутала её, послушала ещё ровное и спокойное дыхание Той. А потом повернулась к двери, к свету, и с ужасом уставилась на свою одежду.

«Она ведь — Та, что с неё взять... А мне теперь как к матери возращаться? Дома не ночевала, избитая, в крови, одежда в хлам порвана...»

— Не... не надо... — голос был вполне себе обычный, девчоночий, только шипящий слегка, и звуки Та выговаривала неловко, словно заново вспоминая речь. — Не надо тебе никуда идти. Поздно уже тебе уходить. Оставайся.

Лектрючка притянула Верку за рукав, заставила присесть, прижала к себе, и Верка поняла ясно и радостно, что не надо ей домой к матери, что Дом теперь — тут. Она обняла Ту, зарылась в тряпьё, чтобы было теплее, и снова уснула — на этот раз обычным человеческим сном, и снилось что-то приятное, солнечное, из детства. Лектрючка долго смотрела из-за приоткрытой двери на темнеющее вечернее небо, потом несмело улыбнулась — как Верка, когда пыталась кого-то утешить, а из-под промерзшей земли поднялась оборванная змея провода, закачалась в воздухе, сплелась с обрывком, торчащим из стены, и в дальнем доме за леском впервые за пять лет в полный накал засветились лампы.



Утром Верка проснулась от шума, но вовсе не пугающего, а какого-то уютного. Она приоткрыла дверь Дома — бесшумно, не касаясь её руками, и глянула в щелочку — на расчищенной от снега площадке под козырьком стояла большая корзина, накрытая полотенцем, а рядом притопывала по снегу баба в шубейке и тёплом вязаном платке. Она то воровато оглядывалась, то глазела на козырек, аж раскрыв рот от любопытства. Холодный ветер прошелся порывом, задул в щель позёмку, и Лектрючка чихнула спросонок — так звонко, что с проводов за стеной посыпались серебряные искры, а любопытная баба, ошалев от нежданного фейерверка, взвизгнула и помчалась по снежному полю к своему дому. Верка рассмеялась и пошла за корзиной. Под полотенцем нашлось целое богатство для голодной Верки — бутылка молока, банка какого-то то ли сока, то ли компота — сразу пробовать не захотелось, жаркое в низкой плошке с крышкой, яблоки и два домашних калача.

Потом они просто сидели в углу, Та гладила Верку по волосам, с треском пуская мелкие искры, а Верка со смехом ловила её руки, рассматривая проглядывающие под ней нежные, живые проводки венок, трогая их тонким пальцем. Затем уже Лектрючка поймала Верку за руки и повела на улицу, где за домиком обнаружилась дверь в полу, как в погреб. И они вдвоём долго ходили по полутёмным длинным коридорам, скручивая оборванные провода на стенах — Верка даже прихватила с собой те самые инструменты из внутреннего шкафчика, внезапно поняв после игр с Той, что и как нужно делать. А к вечеру Верка поняла, что больше не знает своего имени. То есть, конечно, она прекрасно помнила, как звала её мать и сестра, но больше не думала, что это — её имя. И тогда Лектрючка, склонившись к самому уху Верки, щекоча его тёплым дыханием, произнесла своим неповторимым, родным голосом новое имя — шипящее, трескучее, как синие искры на проводах.



Мать вовсе не ждала Верку. В ту ночь, когда она пропала, мать проплакала до утра, и заснула только с рассветом. Но когда она проснулась, на душе было легко и светло, беспокойство исчезло из мыслей, и даже усталое лицо женщины, проводящей долгие часы за шитьём, вдруг похорошело. Лишь только она вошла на кухню, перед иконкой сама загорелась лампадка, и мать Верки от всей души помолилась за свою дочь, но поняла, что та уже не вернётся.

А уже через неделю в дом Веркиной матери начали постоянно приходить люди с просьбами замолвить словечко, с деньгами, с подарками. Шитье было почти заброшено — только для себя да для самых давних своих заказчиков стала делать, все равно сидеть совсем без работы Веркина мать не привыкла. А всё остальное время занимали разговоры и молитвы, в которых надо было припомнить, что в доме № 17 мигают лампы, а в восьмой квартире дома № 3 перестал шуметь и остыл электрический водонагреватель.

Саму же Верку вообще никто не вспоминал, будто и не было её — только просьбы безличные, и всё.

А те, у кого дело было уж совсем худо, или же лица важные, отвечающие за состояние целых домов, а то и улиц, говоря свою просьбу, тихо, словно с опаской, произносили новое Веркино имя, искрящееся и шипящее, а перед ним ставили другое слово, говоря его медленно и боязно, словно камешек во рту перекатывая эту приставку — Тех-Ник.