- Белла… Белла, ну, что ты? Ну, скажи мне… Скажи мне, как.... Тебе плохо со мной? Белл, пожалуйста! Просто скажи – и я научусь! Я смогу, правда! Покажи мне! Чего я не знаю? Белла! Пожалуйста! Ну, с ним же ты можешь! Почему? Покажи!

Встрепанная и слегка задыхающаяся Панси выпрямилась, усевшись на растерзанной постели, поджав под себя ноги, и быстрым, едва ли не вороватым движением облизала влажные губы, блестящее же пятнышко на носу и черный короткий вьющийся волос в уголке рта так и остались на умоляющей физиономии, и приподнявшаяся было на локтях после того, как, упершись ногами в ее плечи, оттолкнула Панси от себя, Беллатрикс, запрокинув голову, снова упала на спину и расхохоталась.

Как же бедняжка старалась! У нее не получилось ни разу, ни одного раза за все это время – но какими же жадными глазами она следила за каждым движением ласкающего Беллу Рудольфа. Кончить можно было только от того, как ее взгляд вползал под кожу. Ну, или от таких вот печальных глаз готового идти к реке щенка – бедняжка так виновата.

- Белла…, - потерянно прошептала Панси, и Беллатрикс прекратила смеяться так же резко, как начала – после Азкабана эта резкость въелась намертво, как колючий песок из плохой смазки в шарнир сустава, заставляя двигаться и думать только так, угловатыми рывками. Свои почти привыкли, а чужих перед Авадой или Круцио ее манеры интересовали в последнюю очередь. Только эта телушка все еще вздрагивала, и иногда за это хотелось вцепиться в нее ногтями – в губу, чтобы на ней надулся кровавый шарик, или в сосок так, чтобы он превратился в забавное двойное копытце, или, собрав в стиснутый кулак, изо всех сил дернуть за волосы внизу – тон в тон тем, что на голове, бледная островная инцестуозная порода, не то, что ее жгучая, с континентальными примесями настоящей горячей, а не жабьей крови. Пару раз она почти так делала – останавливал только тошнотный скулеж, слишком напоминавший всю ту падаль, с которой приходилось возиться вне Убежища и которую она не желала видеть дома. Она выкинула бы отсюда и эту волоокую дуру, но, во-первых, тогда девчонке совсем некуда будет пойти – с ней больше никто даже не разговаривает после того, как она переехала к ним с Рудольфом, а во-вторых, они с Руди сдохнут со скуки за время грядущего перемирия или сожрут друг друга, как пауки в банке.

- Белла, ну, покажи мне! Я научусь! Пожалуйста! Я обещаю, что научусь – просто покажи!

- Отсоси Руди – покажу.

- Но… Хорошо.

Телушку буквально перекашивало от вида стоящего члена. Почему, Белла особенно не интересовалась, но когда Рудольф первый раз попытался трахнуть ее в рот, бедолажка сперва свалилась с постели, треснувшись ногой так, что пару дней хромала, потом долго блевала прямо там же, у самой кровати, хлюпая и подвывая, а после дня три скулила у их дверей, слушая, как они трахаются вдвоем, упрашивая пустить ее и обещая всю «Арс Аманди» за раз соло и любой элемент на бис после.

- Руди! Руди, пикси тебя сожри! Ру-ди!

Орать в магическом доме, чтобы вызвать кого-то из другой комнаты, а то и из другого крыла, было глупостью, но Белле нравилось – она подозревала, потому, что прослойки самоконтроля отсырели и сгнили в Азкабане самыми первыми из всех ее внутренностей. Она теперь часто сначала делала, а потом думала – по крайней мере, дома, – и это нравилось.

- Ру-ди!

Визжать тоже нравилось, особенно когда телушка так забавно закрывала уши руками и виновато морщилась.

- Что?

- Трахни ее. В рот.

- Бел, не забудь, что идея была твоя, - хмыкнул Рудольф, скидывая халат, и уже Панси. – Иди сюда.

Если Беллу едва узнавали после Азкабана, потрясенно и жалостливо глядя до первого ее выверта, то Руди, как говорили, почти не изменился, ни внешне (исключая, естественно, влияние лет и бесконечного голода по всему, что приносит хоть какие-то ощущения), ни повадкой. Сначала с ним даже нянчились – приглашали к себе, втягивали в разговоры, возобновляли дружбы, «реабилитировали». Белла пожимала плечами из своего угла, Темный Лорд ухмылялся с трона. Потом все так же быстро, как и началось, сошло на нет: приглашения, разговоры, дружбы. Конечно, Рудольф не делал ничего ужасного – не бил посуды, не кидался Авадами в эльфов, не говорил жуткости юным трепетным наследникам родов, как поначалу, пока не натешилась и не начувствовалась, Белла. С него просто необратимо слетела всякая «социальность», как насмешливо сообщил попробовавшим пожаловаться Темный Лорд – он не лгал, не скрывал, не закрывал глаз, не понимал политичности и дипломатичности. Светские сливки пугались, терялись, потом злились – в итоге Лестранжи жили в собственном родовом Убежище, которое кто-то остроумный окрестил лепрозорием, от заданий с ними шарахались все, кто только мог хоть о чем-то попросить в ответ на приказ, и только мрачный Макнейр при встрече демонстративно целовал Беллу в щеку и пожимал руку Рудольфу, хотя и он после пары дней пребывания у них в гостях честно отказался от повторного приглашения. Белла не обиделась – в нем все равно не было ни силы, ни наслаждающейся жестокости, способных ее возбудить, - а Руди расплылся в почти что радостной улыбке, умилившись откровенности.

Как к ним прибило телушку, Белла, если быть до конца честной, так и не сообразила толком, что-то очевидно пропустив. Руди потом рассказал, что сперва та просто смотрела на Беллу восхищенными коровьими глазами, потом начала ходить за ней по пятам, уморительно краснея, бледнея и теряясь, когда это обнаруживали, в итоге же повесилась на шею честному Руди, с ним и прибыв «в гости». Но последнее Белла помнила и сама, тем более что как раз она и придумала такой способ приглашения.

Беллатрикс тогда в течение всего сборища – ей это было позволено, называть вещи своими именами и говорить о том, что видит: утомительная пафосная показушка для неофитов, Темный Лорд и сам так считал, мученически закатывая глаза, когда оборачивался к ней и выражения его лица никто больше не видел – ловила на себе мечтательные коровьи взгляды и даже некоторое время развлекалась, резко поворачиваясь и наблюдая, как Панси едва не подскакивала на месте и жалостливо пунцовела.

А выходя, задержалась на повороте и, когда телушка, шедшая последней, свернула, Белла грубо схватила ее за горло и, сильно сжав, притиснула к стене.

- Следишь за мной, сучка?

- Я… Нет! Я..., - побледнев с красными пятнами, дурочка дернулась было, но Белла сдавила сильнее так, что у бедолаги ошеломленно распахнулись глаза и выступили слезы.

- Что ты?

- Я… Я…

- Ну так что? – Бела смотрела совершенно серьезно и внимательно, не раз на опыте проверив, что это пугает больше всего – как будто они просто беседуют на важную тему и она ни в коем случае не стискивает нежную шейку с зацветающими синяками.

- Я… просто смотрела… и все... я не следила!

Белла чуть отпустила, и Панси подняла голову, глядя такими чистыми, испуганными и умоляющими – причем, самое смешное, умоляющими не отпустить, а поверить – глазами, что Белла едва не расхохоталась.

- И на что же ты смотрела?

Сменив тон на урчаще-снисходительный, она еще ослабила хватку и, передвинув руку повыше, мягко погладила дурочку за ушком. Та моментально вся пошла красным румянцем и опустила глаза. Такая наивная, что сразу захотелось впиться в нежную шейку ногтями.

- Неужели на меня? И что же ты хотела увидеть?

- Простите меня…

- Простить? Деточка, - завела Белла ласково и, увидев, как Панси снова удивленно поднимает голову, резко сжала руку, снова стукнув дуру головой об стену. – Кончай пудрить мне мозги! Что тебе надо, я спросила?

- Ничего! Правда! Я ничего не хотела! – запричитала та, на последних словах уже с хрипами, но все равно не попытавшись разжать Беллину руку, даже прикоснуться к ней, всего лишь судорожно скребясь в стену.

И почему-то эта коровья жертвенная беспомощность вдруг показалась Белле безумно возбуждающей – так, что она буквально почувствовала, как это самое возбуждение греет между ног и стекает по бедрам.

- Совсем-совсем ничего? Правда? – наклонившись вперед и чуть разжав руку, Белла еле слышно прошептала это в странно алеющее ушко и обвела его ободок носом, фыркнув где-то у мочки. – Просто смотрела?

- Да, - так же тихо прошептала Панси в ответ, ощутимо вздрогнув и опять задохнувшись, но уже не из-за Беллиной хватки.

- Любишь смотреть? – тем же низким шепотом спросила Белла, а потом, снова резко прежним тоном. – Проверим?

И, не дав прикрывшей глаза на придыхании телушке опомниться, задрала сбоку ее платье, просунула руку между вовсе не сжатых, как можно было бы ожидать, ног, и, даже не успев отодвинуть какое-то явно дорогое кружево, почувствовала, что палец прелестно скользит, а вовсе не насильничает.

Сразу захотелось туда же всей ладонью, и Белла, снова сжав горло маленькой розовенькой телушки, рывком въехала в нее двумя пальцами, которые сейчас же вязко обволокло и стиснуло, и быстро согнула их пару раз.

Дуреха распахнула рот, лихорадочно втянув в себя те капли воздуха, которые ей позволила Белла, и выпучила глаза так, что, не заведись Беллатрикс настолько, рассмеялась бы. Еще несколько движений пальцев, глаза закатились, и глупышка, уже почти подставляясь под душащую руку, сжимающую ее горло и отпускающую его в ритме движений внутри, запрокинула голову и, кажется, в очередной раз, но уже сама, приложилась о стену.

- Еще хочешь? – прошептала Белла ей в ухо и, дождавшись кивка, выдернула из нее пальцы и отпустила шею. – Трахнись с моим Руди и приходи.

И, прочертив широкую линию мокрой и липкой ладонью по лбу ошалело моргающей и едва держащейся на явно дрожащих ногах телушки, поставила ей на носу бесцветную точку и, отвернувшись, пошла к выходу, чтобы аппарировать домой. А потом, раздевшись и раскинувшись на постели, медленно, запуская и гася волны, смакуя, мастурбировала, облизывая пальцы, на которых остался запах, вспоминая и понимая, как ей этого не хватало.

Они объявились через два дня: аппарировав в спальню, Руди ухмыльнулся ей с каким-то чуть удивленным одобрением, как улыбался ее особенно хорошим идеям, и демонстративно встряхнул телушку, обвисшую на его руках. А поскольку держал он ее спиной к себе одной рукой за талию, сминая в кулаке часть подола задранного платья, а другой подхватывал и поднимал, чуть отводя в сторону, правое бедро, в такт его движению подпрыгнула ее выглядывающая из расстегнутого лифа кругленькая грудь, из обоих глаз скатились слезинки, а с кончиков светлых волос внизу нехотя сорвалась белесая капля и шлепнулась на пол.

- Она выполнила твое условие, - усмехнулся Рудольф, отпустив телушкино бедро и двумя сомкнутыми пальцами демонстративно скользнув между ее губ внутрь, а языком проведя по ее щеке и прихватив зубами мочку уха, отчего бедолага дернулась, не пытаясь ничего сделать, но и не поднимая глаз. – Что теперь?

- А ты как думаешь? – прошептала Белла и переползла к краю кровати, остановившись на коленях перед все еще не глядящей в ее сторону Панси. – Какая прелесть.

В большинстве случаев Белла ненавидела сюсюканья и ворковатые нежничанья в постели, но иногда на нее находило.

- Какая милая глупая девочка. Послушная и глупая. Но красивая. Да, Руди? Она тебе нравится?

- Мне нравится идея, - хмыкнул он в ответ, чуть подтолкнув телушку вперед, заставляя опереться коленями на край кровати, а потом перехватил рукой за плечи, чуть наклонив назад и прижав к себе. – Затейница ты, женушка.

Белла только рассеянно усмехнулась в ответ, зачарованно глядя, как после ее легкого, совсем изучающего прикосновения, всего лишь короткой линии указательным пальцем вдоль соска, тот вытянулся, твердея, а розовая ореола буквально на глазах сморщилась, напряженно сползаясь к центру.

- Милая девочка. Глупенькая, но милая, - прошептала Белла и, наклонившись, медленно повторила языком извивы морщинок, по их спирали добравшись до соска, погладив его влажными губами, а потом проведя зубами. Панси всхлипнула, Руди усмехнулся, сама же Белла, снова погладив сосок губами, просунула руку под не до конца расстегнутое платье телушки, дернула, отрывая пуговицы, и высвободила вторую грудь, сосок которой так же послушно подобрался, как и первый.

- Красивая, - снова повторила Белла, поглаживая груди Панси раскрытыми ладонями и иногда сжимая. – Юная и красивая. Да, Руди?

- Соскучилась? – хмыкнул тот, и Белла задумчиво улыбнулась, глядя, как вдавленные внутрь ее пальцами соски снова выпрямляются, словно тянутся к ней:

- Безумно.

Распоров платье заклинанием и сразу же отбросив палочку в сторону – хотя и запомнив куда, - Белла пару секунд просто облизывалась на тонкую талию, круглый небольшой животик, покатые женственные бедра, а потом медленно провела рукой линию от подбородка дурочки вниз, до самых светлых волос, для себя даже неожиданно осторожно спустилась еще ниже и внутрь, раздвигая губы, скользя в складках в такт хриплому дыханию Панси, поглаживая, а потом вытащила руку, поднеся ко рту, чтобы облизать, и увидела красные разводы.

- Руди, ты скотина.

- Зря. Я с ней чуть не час вполне искренне возился. Не получилось – она ж меня боится до припадка. Я даже перепугался, что ее переклинит на самом интересном месте, и мы так застрянем. Ты бы смеялась?

Наверняка.

Как она удачно угадала…

- Девочка, - прошептала Белла и провела мокрым в розовых разводах пальцем по щеке Панси. – Маленькая… Больно было? Больно?

С видимым трудом заставив себя открыть блестящие глаза, Панси тихо всхлипнула:

- Больно…, - и Белла слизала с ее кожи и кровь, и сорвавшуюся слезу.

- Вот и хорошо. Больше не будет. Пока.

Панси снова всхлипнула, и Белла убрала с нее руки Рудольфа, оттолкнув его назад и заодно окончательно стянув с телушки растерзанное платье:

- Уйди.

- Не думал, что так соскучилась, - насмешливо пожал плечами тот, но послушно отошел и опустился в кресло, раздвигая ноги и откидываясь на спинку. – Посмотреть-то можно?

- Можно, - отмахнулась Белла, не глядя, почти нежно слизывая с лица Панси оставшиеся слезы. – Ляг. Сейчас мы все вылечим…

И она лечила, облизывая все еще чуть кровящий стараниями Рудольфа алый вход, слизывая сочащееся оттуда розоватое семя, поглаживая напряженным кончиком языка послушно выраставший ему навстречу клитор, прорисовывая линию соединения ягодиц сверху вниз и снова вверх, так искренне увлекшись всем этим, что когда телушка, чуть не задушив ее стиснутыми ногами и почти насквозь прокусив ребро собственной ладони, кончила, Белла просто улеглась на ее бедро, поглаживая скользкую промежность и иногда поднимаясь ладонью вверх, до талии, до груди, размазывая мокрую ласку по вздрагивающему телу.

- Женушка теперь бессеребренница? – насмешливо полюбопытствовал откуда-то из-за спины Рудольф, и Белла только отмахнулась:

- Уйди к Гриневальду. Я сплю.

Ничего больше странно не хотелось, все как-то обесцветилось и рассыпалось, глаза закрывались, и, резко отбросив руки потянувшейся было к ней Панси, Белла устроилась удобнее, положив голову чуть выше, на теплый дышащий живот, и действительно уснула.

С телушкой стало веселей. Иногда то, что Руди или просто перехватывал ее руку, когда на Беллу находило, или лениво, даже не размахиваясь, давал сдачи так, что она падала в большинстве случаев на постель, затем или раздвигая ноги и задирая платье вверх, или слизывая кровь с разбитой губы и опять же раздвигая ноги – все это иногда надоедало. Телушка сдачи не давала – только вздрагивала, всегда хватаясь рукой за красную щеку и всегда – даже в сотый раз – глядя на Беллу с идиотическим удивлением непроизвольно блестящими глазами. Но так получалось, скорее когда Беллу накрывало – любила же она по-другому: с медленными влажными, одними скользящими губами и самым кончиком языка поцелуями, чувствуя, как телушка тянется навстречу, вздрагивая и изредка всхлипывая на каждой пощечине, а иногда и просто так, в обманувшемся ожидании, потому что сама Белла не знала, ударит ли или ласково погладит по горящей щеке, когда поднимала руку, даже не открывая глаз, точно зная, что не промахнется, что бы не решила.

Дурочка не сопротивлялась даже тогда, после своего первого Круцио. Естественно, оно не было первым в жизни – иначе она никогда не оказалась бы там, где водились Лестранжи. Но первым в присутствии Беллы оно было точно. Глупый, не умеющий ждать аврор, который по-идиотски подставился, посылая проклятие в Беллатрикс – и получил телушкино Круцио.

Белла ничего не сделала: не сняла с него пыточное, не убила обреченного придурка, не забрала бумаги, за которыми они пришли, напоровшись на глупую, для галочки засаду – все это сделал Рудольф, каким-то двадцать пятым чувством ощущавший, когда несмазанные шестеренки внутри Беллы перемыкало. Она сама только схватила дуру за плечо, ногтями распоров платье и кожу, и аппарировала в Убежище. А потом только била, без всякой магии, выбросив палочку, руками и ногами. Когда до этого вскрикивавшая телушка захрипела, отлетев к кровати и ударившись виском о деревянный столбик, Рудольф попробовал было оттащить Беллу, но она обернулась так резко и внятно, что он молча отошел, показывая раскрытые ладони, а Беллатрикс, остановившись на пару секунд перевести дыхание и подумать, затем схватила дуру за шкирку полуразодранного платья и, как куклу или мешок с ветошью, выволокла в коридор, пихнула к дальней стене и захлопнула дверь в спальню.

Они легли молча, и Белла почти сразу же заснула, лишь вполуха услышав, как ночью Рудольф вставал к дуре, оказавшись неожиданно благородным. Телушке было позволено вернуться в постель только после того, как она два дня простояла на коленях у дверей, а две ночи проспала, свернувшись там же, у порога. И Белла искренне, до урчания и почти оргазма наслаждалась, с силой и какой-то детской прямолинейной простотой выводя острым ногтем по бледной коже чуть изгибающейся поясницы печатное «Никогда больше», потом глядя, как телушка, послушно всхлипывая, облизывает ее пальцы, языком вычищая из-под ногтей самый нежный и тонкий верхний слой собственной кожи, а потом Белла сама облизывала свое кровящее еще приказание, кончиком языка выдавливая из него красную соль.

- Покажи мне свою зверушку, Белла, - потребовал однажды Темный Лорд, и Беллатрикс заинтересованно и слегка настороженно, как ребенок, благородно дающий поиграть своей куклой неловкому, но вроде бы любимому младшему брату, взяла Панси за плечо и подвела к его креслу.

Телушку трясло, как морскую свинку, которую поднесли к клетке удава, и Белла, внезапно успокоившись и почувствовав, что получает удовольствие, встала позади дурочки и, крепко сжав ее голову обеими руками и плотно до пустого шума закрывая ей уши, а зубами прикусив загривок, держала, пока Лорд смотрел Панси в глаза.

- Забавная, - одобрительно усмехнулся он, отводя взгляд, и Белла польщено придержала обморочное сокровище, полуулыбнувшись в ответ. Они почти не разговаривали, понимая друг друга, однако, по паре звуков и жестов – после той стороны разговаривать вообще мало хотелось. А треп о том, будет ли теперь Лорд трахать Паркинсон вместе с Беллой или вместо Беллы, удивленно смешил: как детишкам не стыдно признаваться в собственной глупой наивности, выставляя напоказ то свое, о чем стоило бы умолчать. Глупенькое мясо разной степени управляемости и полезности – счастливые довольные поросятки с хорошим аппетитом. А какую дивную пощечину Нарцисса хотела влепить ненаглядной родственнице, впервые услышав эту мысль! Руди не позволил, хотя Белла, пожалуй, не отказалась бы попробовать: в ее милой кузине всегда было что-то безумное, но Нарцисса слишком тщательно прятала это, пытаясь задушить – а так интересно было бы увидеть, как ее годами укрепляемые защиты ровной благопристойности полетят к пикси. Хоть раз, пусть даже без всяких слов, она сказала бы то, что думала. Но, нет так нет. Может быть, время еще будет.

***

Миледи Паркинсон объявилась, как всегда, неожиданно и с претензией.

- Где моя дочь, Блек? – процедила она в праведном негодовании, руки, однако, скрестив на груди. Неужели королеве неуютно?

- Здесь, - пожала плечами Белла, не удержав насмешливую ухмылку. В конце концов, должна же была Паркинсон за столько времени научиться держать хорошую мину при плохой игре? Тренировки ведь в этом очень помогают, да, Ида?

- Я хочу ее видеть, - тоном выше объявила вежливая гостья, и Белла снова пожала плечами с той же ухмылкой:

- Смотри.

- Мне обыскать дом?!

- Ищи.

- Да как ты смеешь?!

- Смею.

Белла давно уже не чувствовала себя такой спокойной и удовлетворенной не умученностью оргазма на исходе бесконечной пьяной ночи или пароксизма насыщения адреналином погони на грани желания убить или умереть без различения, только бы с остротой деятельного безмыслия – а ясной, без всяких вопросов и попыток сбежать в животную бессознательность шуткой осознаваемых слов и собственным выигрышем. Она ощущала себя почти человеком.

- Сию секунду отведи меня к дочери, Блек! – взвизгнула Паркинсон, выхватывая палочку, и Белла совсем спокойно улыбнулась в ответ, добивая, но совершенно не заходясь восторгом сама, не теряя этой ясной, как прозрачный воздух, и свежей, как он же утром, сосредоточенности на словах. Может быть, причиной тому были старые и неожиданно ясные, до резкости чужих фотографий, воспоминания о том времени, когда она еще умела и хотела разговаривать и думать словами – и это оказалось так захватывающе новизной. Возможно, Руди был прав, говоря, что они превращаются в консервы – всколыхнуть пыльные декорации оказалось на удивление свежо и увлекательно.

- Не шути со мной, Блек! – совсем на ультразвуке сдалась в истерику Паркинсон, начав пасс, кажется, чего-то не то связывающего, не то оглушающего, чтобы красиво плюхнуться в грязь, потому что Убежище никогда не позволит причинить хозяйке такой наглый вред, когда из дальней двери выползла-таки проснувшаяся телушка с едва приглаженными волосами, с медиумически-мутными не то после сна, не то по уже прижившейся в их презирающей слова бессловесности привычке прислушиваться к еле ощутимым токам магии и настроений глазами, с кровавыми, похожими на линию, закапанную сразу же расплывшейся красной акварелью, царапинами через всю грудь в вырезе незапахнутого халата.

- Мама?!

Какая детская и милая прелесть. Белла, помнится, рассталась с «мама» в пользу «мать» или «матушка» лет в семь, если не раньше.

- Ты… Что ты здесь делаешь?...

- Я?!

Кажется, ультразвук означал не только истерику, но и в зависимости от обстоятельств выполнял функцию некого эффективного средства воспитательных воздействий при необходимости мгновенного результата, потому что телушка при первом же звуке, моментально, за секунду съежилась, свернувшись в полную нервическую исполнительность, растеряв все слабое обаяние, которое ее неуклюжести придавала легкая сонная томность. Теперь стало понятно, почему дурочка так печально страдала от визгов Беллы и так быстро прижилась в лестранжевском призрении к разговорам.

- Что я здесь делаю?! Я объясню, доченька, если ты не в состоянии понять сама! Ищу тебя. Чтобы обнаружить здесь. Какая ты заботливая дочь, правда, Пэнни? Пока отец гниет в Азкабане, а мать гробит последнее здоровье в попытках его вытащить, ты подставляешься этим маньякам, как последняя дешевая бл*дь. Неужели никто больше не захотел, Панси? Загляденье, а не доченька у меня, правда? – по мере того, как Паркинсон говорила, попутно по-деловому убирая обратно в потайной карман палочку и поправляя прическу с выражением королевы, вынужденной отчитывать беременную незамужнюю служанку, из-за этого опаздывая на встречу с французским послом, телушка все съеживалась, пряча глаза и стискивая зубы и кулаки, чтобы – Белла вряд ли ошибалась – не разреветься. – Такая любящая, все готова сделать ради счастья родителей!

На последних словах дура таки разревелась, и Паркинсон, в последний раз пригладив идеально лежащие в прическе волосы, уже совершенно другим тоном, раздраженно-деловым, каким могла бы разговаривать с некрасивой служанкой дорогая куртизанка, проводив последнего посетителя, приказала:

- Запахни халат! Остальное барахло оставь – мы уходим, - и, не глядя, пошла к двери.

Телушка потерянно потянулась за ней, однако через пару шагов остановилась, оглянувшись на Беллу и комкая в руке ворот злополучного халата.

А Белле было смешно. Она не прогадала: телушка оказалась лучше всех изобретаемых ею раньше развлечений вместе взятых – таким живым, таким настоящим. А в теперешнем состоянии осмысленной рациональности и ясности, когда все называлось словами, это выглядело еще веселее: так отчетливо просматривались все связи, узелки, причины и болевые точки. И даже делать ничего не хотелось, потому что обе Паркинсон играли сами, послушно и, пожалуй, даже лучше, чем смогла бы с первого раза Белла со всем своим шестым осязанием воспаленных нервных узлов.

- Ты идешь? Или после всего этого хочешь еще потрепать мне нервы?! – обернулась у двери старшая Паркинсон, и Белла только с ухмылкой пожала плечами в ответ на отчаянный блестящий взгляд вздрогнувшей дурочки.

- Я не пойду, мама.

Ты же моя прелесть! Ну давай, развлеки меня – ты же можешь.

- Что?!

- Мама, я не пойду с тобой. Если я и смогу помочь отцу, то и отсюда тоже, а тебе я не нужна – мы только будем ругаться. Если тебе что-нибудь понадобиться, я всегда приду, но с тобой жить я больше не хочу. Прости, мама.

- Пэнни? Зайка, ты понимаешь, что говоришь?

Представление вышло отменным. Даже лучше, чем Белла могла предположить. Определенно, с того момента, как они виделись с Идой последний раз, та успела покорить еще не одну вершину истерического мастерства. То, что Белла помнила со времен Хога – «Патрик, ты что, не понимаешь, эта ненормальная приставала ко мне?! Накажи ее! Слышишь? Накажи, или я не желаю иметь с тобой ничего общего!» - показалось домашней постановкой детской сказки на фоне бенефиса, и вовсе не из-за давности лет.

Так, словно Беллы тут и не было – одно это ощущение стоило всех хлопот, Белла с ее сломанными внутренностями так много места занимала в любой комнате, что уже забыла, каково быть незаметным зрителем, ничего не меняя, – Ида пустила в ход, кажется, все, что могла. Крик не помог, хотя телушка едва не разревелась в голос, и тогда он красиво оказался последним бестолковым с отчаяния средством почти сломленной безысходностью и предательством женщины, которую покинули все.

«Знаешь, я никогда не думала, что буду безразлична собственной дочери…» каноном с тихими, почти ненавязчивыми всхлипами. Почти по-настоящему – искусство.

Телушка оказалась идеальным партнером: Белла догадывалась, что всему этому предшествовали бесконечные репетиции одного и того же сценария, но все равно в происходящем чувствовалась какая-то нотка импровизации, и тут дурочка была великолепна. Она так чутко реагировала на малейшее изменение тона, на незаметнейший жест, на легкое, почти неразличимое движение бровей, что угадывала выбранное королевой-Идой направление еще, кажется, до того, как та сама понимала, чего хочет.

Белла блаженствовала: театр всегда казался ей фальшивым до стыда за способных так серьезно и самозабвенно изображать чужую и не имеющую к ним ни малейшего отношения ложь людей, а это представление не содержало ни грана лжи, все равно оставаясь театром по сути – что восхищало.

Белла даже слегка огорчилась, услышав финальное:

- Если ты не пойдешь со мной, у меня больше нет дочери, Панси.

- А у меня всегда будет мать, мама. Но с тобой я не пойду. Будет только хуже.

Ну?

- Смотри, доченька, локти будешь кусать, если со мной что случится – а не исправишь уже ничего. Последний раз тебя прошу, Пэнни – пошли со мной.

- Я не могу, мама. Больше не могу.

- Плакать будешь – а поздно. А ты, Блек, за все скоро расплатишься, усыпят тебя, как бешеную собаку, и закопают у дороги! – выплюнула Паркинсон напоследок, умудрившись-таки испортить Белле зрительское удовольствие, и гордо покинула их лепрозорий. Телушка, всхлипнув, осела на пол, закрывая руками лицо, Белла же, усмехаясь, постояла пару секунд, глядя, как та почти беззвучно корчится, а потом пошла к двери. Спектакль закончился, изысканных наслаждений не должно быть слишком много. Больше всего ей, конечно, хотелось подойти и, наклонившись к дуре, четко прошептать в ее ухо: «А ты так уверена, что я позволю тебе остаться?» - но было слишком лень. Все-таки мыслить, а не чувствовать – занятие слишком утомительное.

Однако, когда Беллатрикс проходила мимо страдающей телушки, та вдруг всхлипнула:

- Белла… Не уходи…, - и, не поднимая глаз, обняла Беллатрикс за ногу, сперва просто прижимаясь щекой к ее бедру, а потом лихорадочно, истерически-умоляюще начала целовать, наклоняясь все ниже, к самому полу, и оставляя холодящие влажные следы разомкнутыми губами: колено, голень, лодыжка. От прикосновения губ к большому пальцу и щекотного бега рассыпавшихся дурочкиных волос по коже Белла застонала, закрыв глаза и запрокинув голову. Как же она могла забыть...

Призывая кресло, опускаясь в него, приподнимая и протягивая усевшейся на полу телушке правую ногу, Белла почти ощущала, как по внутренней стороне бедер скатываются вязкие капли, и даже рассеянно, но всерьез прикидывала, будет ли их достаточно много, чтобы хоть одна добежала вниз, на язык послушно склонившейся к ее пальцам дурочки - язык, то остро рисующий змейки и зигзаги, то рыхло ведущий влажные полосы снизу вверх, щекотно по своду стопы и сладко через подушечку большого пальца, чтобы потом обхватить его губами и втянуть в рот, продолжая поглаживать. Он напоминал так много из догнивших в Азкабане свалок глупых воспоминаний, но одновременно был так хорош, что Белла просто откинулась назад и, со стоном потянувшись и поерзав так, чтобы опуститься ниже, поставила вторую ногу дурочке на плечо.

Та выглядела почти идеально: сидя на коленях, осторожно и одновременно сильно, так, как нужно, посасывала беллин большой палец, потом, выпустив его и на прощание коснувшись губами, влажным языком соединила подушечки остальных пальцев между собой прикосновениям и тонкой полоской слюны, добралась до мизинца и всосала его. Ее волосы были растрепаны, глаза красные, на щеках досыхали, стягивая кожу, полоски слез, но Белла и не любила прилизанный шик, за безразличной плесенью Азкабана научившись видеть через кожу, почти не замечая, какая она – а всхлипывающая телушка была настолько настоящей наизнанку, что все остальное – дорогая косметика, блестящие от слез, но не краснеющие, если знать, как правильно плакать, глаза, ухоженные пальчики с магическим маникюром – казалось бы фальшивым, как попытка припудрить края открытой раны.

Продолжая, поставив ее себе на бедро, мягко разминать пальцы той ноги, которую ласкала только что, телушка другой рукой приподняла вторую беллину ногу и провела языком по ее подошве и скользнула между большим и указательным пальцем.

- Хватит.

В конце концов, время у них еще будет – теперь, когда Белла вспомнила. Может быть, она даже разрешит так развлечься Руди, это будет смешно. А может быть, он пошлет ее к Гриневальду – и это тоже будет смешно.

Хотелось продолжить, устроив ноги на подлокотники кресла, запрокинув голову на спинку и потянув дурочку выше, но и на это время тоже будет, а вот урок оставлять на потом нельзя.

Поэтому Белла поднялась, за волосы заставила телушку встать на ноги и дернула к себе, сжав руками плечи и впившись в кожу ногтями:

- Запомни одну вещь, зайка: я тебе не мать.

Дура вздрогнула, хлопнув глазами и, кажется, приготовившись рыдать, но Белла не позволила – схватила за шею, ногтем указательного пальца впившись уже в подбородок, а всеми остальными пальцами сжав горло.

- Поняла?

- Да…

- Не слышу.

- Да.

- Не слышу!

- Ах…

Беллатрикс чуть отодвинулась, развернулась и, не особенно сдерживаясь, толкнула дуру сбоку на кресло так, что та упала вперед, успев упереться ладонями в дальний подлокотник и с трудом удержавшись на ногах. Хмыкнув, Белла одной рукой пригнула ее за шею вниз, не давая выпрямиться, а другой задрала платье.

- И ты у меня это выучишь.

Телушка снова охнула, когда Белла коленом раздвинула ей ноги и легко, по уже готовой мокрой дорожке ввела в нее пальцы, а потом всхлипнула, почувствовав, как глубоко они входят и как объемный перстень на беллином указательном безжалостно царапает кожу.

- Я тебе не мать.

И снова ту же мысль на новое движение.

- Я тебе не мать.

Словом и действием в лучших традициях педагогики.

- Не мать.

Дурочка всхлипывала, а Белла в очередной раз где-то вдалеке усмехнулась сама себе. Она знала, как сделать боль сладкой – и внутри, чтобы проникновение наполняло, раздвигая, ощущаясь, заставляя надеваться на ее руку, сжимаясь и выгибаясь, ловя все оттенки, двигаясь на самой коляще-пугающей грани страха, но не разрывая, и снаружи, когда нажатия и удары разминают, разжигают, заставляя чувствовать, возвращая ощущения той коже, что обычно забыта под одеждой и остается несуществующей, пустой, ничьей. Но она редко этим пользуется. Другая боль интереснее: та, от которой телушка сперва закусывает губу и застывает, ловя все, что может успеть, каждую вспышку, каждую секунду прикосновения, которое достаточно сильно, чтобы чувствоваться, но еще не болит – а потом морщится и скулит, потому что боль перехлестывает, но не прекращается, уже не хочется чувствовать, но поздно.

Белла знала, когда остановиться, чтобы полосы на ягодицах расплылись малиновым жаром, который так влажно под вздрагивания и рваные вздохи может лизать кубик льда, и как класть удары, чтобы все сошло меньше чем через час, оставив на коже легкое жжение, от которого телушка будет сладко постанывать, садясь. Знала, но только улыбалась в нужный момент, поднимая руку, позволяя себе не сдерживаться – и в центре малиновых полос вспухали холмами иссиня-черное, а на губах телушки, которая облизывает стек после, оставались красные пятна. И сидела она тихо и прямо, тугая и звонкая, как тот стек, еще чуть не неделю, пока Руди, послав Беллу к Мерлину, не лечил тихо пытающуюся саботировать дуру, положив к себе на колени и задрав платье (Белла запретила телушке брюки: женщина должна быть открытой, податливой и мягкой, ее ноги – широко раздвинуты, а одежда – воздушна и невесома) – а потом трахал, пока страдалица застывала, стискивала зубы и пыталась делать мученический вид, что все это не с ней. И Белла заводилась сама, и, становясь на колени, слизывала с ее губ и вагины семя, доводя до прочти нежеланного оргазма на коленях Руди под его чувственные полунасмешливые поглаживания.

Иногда она удивлялась, как забавно и совершенно непроизвольно у них получилось разделить роли: она жестока, он милосерден, она бьет, он ласкает, она груба, он нежен. А самое смешное, что непонятно, от чего телушка страдает больше и очевиднее – он ее ударов, или от его ласк.

- Я тебе не мать. Я не мать тебе, зайка. Я не твоя матушка, запомни, - бархатной нарочито-безумной вибрацией шептала Белла в ухо всхлипывающей телушки, войдя в раж и притягивая ту к себе за волосы, вынуждая выгибаться, опираясь дрожащими руками о подлокотник кресла, через которое ее перегнули, и вместо точки в каждой фразе с совершенно непристойным хлюпом всаживая в нее едва ли не всю ладонь до самого предела разумного, но уже давно за всякими болевыми порогами. – Поняла меня? Не слышу?!

- Да, - снова, в который раз всхлипнула та сквозь стиснутые зубы, не открывая глаз, но слепые методы воспитания Белла никогда не любила, поэтому, вытащив руку, все так же за волосы заставила дуру развернуться и мокрой ладонью стиснула ее шею:

- Не слышу.

- Поняла! Я поняла! – вскрикнула телушка, распахивая глаза, и Белла, удовлетворенно ухмыльнувшись, несильно оттолкнула ее, надавив на лицо все той же мокрой ладонью. Дура плюхнулась на пол, а сама Белла, переступив через нее, вернулась в кресло, расслабляясь и сонно прикрывая глаза. Она не кончила, возбуждение еще бродило где-то в кончиках пальцев, но больше ничего не хотелось, а телушка вполне уютно прижалась к ее ногам, и Белла опустила вниз руку, погладив дурочку по теплым гладким волосам и зарывшись в них всей ладонью.

- Пока можешь остаться.

Та вздрогнула, подалась к беллиной руке, хотя ласка, в сущности, адресовалась не дуре, а всего лишь собственной чувствительной коже ладони и пальцев, замерла так на пару секунд, а потом резко, так, что Белла сама едва не вздрогнула, повернулась и схватила ее руку в свои, поднося к губам.

- Я люблю тебя.

Белла снисходительно хмыкнула, расслабляясь снова, но дурочку это не смутило.

- Я люблю тебя. Люблю. Люблю тебя. Люблю. Белла. Люблю, - лихорадочно, какой-то медиумической речью, совсем себя не контролируя и даже, кажется, не помня, заходясь истеричной собачьей нежностью, бормотала та, целуя руку Беллы, ее пальцы один за одним, каждую фалангу до подушечки и обратно к центру ладони, то едва касаясь губами, то проводя ими влажные прохладные полосы, лаская губами запястье и носом прорисовывая на нем дорожки вен, языком поднимаясь до локтя и снова в его сгиб вперемешку с поцелуями и змеиными осторожничающими вздрагивающими исследованиями шепча свои «люблю», «люблю тебя» и «Белла».

А Белле, пожалуй, нравилось: и мягкое кресло, на высокую спинку которого можно откинуть голову, и выворачивающая розовую нежную мякоть внутренности наизнанку у ее ног телушка, и осторожные влажные губы, намечающие точки и линии, по которым потом послушно бегут лучи тонкого, невесомого, какого-то другого возбуждения, которое хочется не раздуть, а сохранить, ловя оттенки вкуса и наслаждаясь.

Все это нравилось ей настолько, что она, пожалуй, была готова оставить телушку себе насовсем.

***

- Уходи со мной, Панси. Я серьезно – просто пошли.

Слышно Беллатрикс было хуже, чем видно, однако она неплохо разбирала интонации и почти все слова, а большего и не требовалось.

Стоя в тени запущенной одичавшей живой изгороди, незамеченная никем, Белла уже с четверть часа наблюдала, как маленький Малфой мнется на пороге, пытаясь привлечь внимание телушки.

Привлечь, конечно, не в прямом – та вежливо отвечала на каждую его реплику и изредка даже кивала, – однако и он, и Белла хорошо понимали, что по-настоящему дура не слышит ни слова.

- Мы купим все, что нужно, тебе не понадобится возвращаться. Просто держись за меня – и аппарируем. Палочка же с тобой. Пэн!

Дуреха очнулась, только когда Малфой потянул ее за руку.

- Куда аппарируем?

- Ко мне. Тебе нельзя здесь оставаться, Пэн! Теперь я могу тебя забрать, понимаешь? Давай же!

- Драко, прекрати.

О, а Белла и забыла, что у ее зверушки есть голос. Да еще какой! И почти без истерики. Кремень, а не девчонка!

- Панси, это ты прекрати! Что ты творишь?! Я тебе говорю – пошли! Я могу тебя забрать, они не посмеют вмешиваться! Я просил Северуса, он обещал помочь, а Темный Лорд ценит его! Слышишь? Пэн!

- Драко, я рада была тебя видеть. Очень. А теперь, если не хочешь войти и выпить чаю, поздоровавшись с хозяевами, прошу тебя – уходи. Белла скоро вернется – и вряд ли она тебе обрадуется. Ты, я думаю, тоже рад не будешь.

Ох! А телушка-то, оказывается, способна разговаривать связно.

- Пэн, да что с тобой?! Ты что, всерьез хочешь остаться с ними? Не бойся! Честное слово, они не посмеют ничего сделать! Не против Северуса! Пэнси, я серьезно, слышишь?!

- Слышу, Драко. И я благодарна. Но я уже ответила тебе. Иди.

Нет, металл в голосе дуры, конечно, не звучал – но Белла невольно прониклась. Малфой, кажется, тоже – но вот ума, дабы настрой осмыслить, ему не хватило.

- Пэнни, я ведь все понимаю, правда! Тебе страшно, ты сделала глупость и теперь не знаешь, как освободиться – я понимаю! Я и слова тебе не скажу, слышишь? Просто пойдем со мной! С остальным мы разберемся! Я помогу тебе! Пэн!

Ну, давай же, девочка! Порадуй свою ненаглядную Беллу! Хоть чем-нибудь – и Белла сама не знала, чему обрадуется больше.

- Ну?!

Кажется, телушка снова зависла, как это часто случалось с ней – когда ее трахал Руди, когда на подоконнике сидела сова Паркинсонов, когда Белла читала или колдовала, не замечая – и теперь она просто смотрела на Драко, словно бы не слыша его вопроса, не ощущая его недовольства и нетерпения, как будто читая на нем что-то свое, с ним самим никак не связанное.

- Панси! – наконец крикнул Драко, устав смотреть в глаза с поволокой, и Белле вдруг тоже захотелось что-нибудь крикнуть. Уже не скрываясь, она вышла из своего укрытия и поднялась на крыльцо.

- Да, Панси! Ответь же нашему гостю! – но требование получилось каким-то насмешливо-вкрадчивым, совсем тихим. – Он ждет.

- Хорошо, - послушно кивнула та, почти не вздрогнув от голоса Беллы, и повернулась к своему спасителю, - Драко, спасибо, но я не нуждаюсь в помощи. Я выбрала то, что хотела, и это… мое и… только мое ре… …шение...

Белла, не слушая телушку, ловя где-то горизонтом лишь интонации и с интересом разглядывая маленького Малфоя, тихо подошла к ней вплотную, встала чуть позади, положила ладонь на ее плечо, провела вниз, едва касаясь, а потом, добравшись до границы короткого рукава, так же медленно и вдумчиво, как делала все остальное, сжала пальцы, впиваясь почти до крови, и в том же темпе повела ладонь вниз, оставляя под ногтями кожу и заставляя дуру сбиваться, рвано дыша, забывая окончания слов и прикрывая глаза. И Белла готова была спорить, что, вздумай она задрать на дуре платье и просунуть в нее пальцы, те войдут плавно и влажно. Ведь правда?

Маленький Малфой, кажется, хотел что-то ответить или даже спросить, но так и застыл с открытым ртом и выражением едва ли не ужаса на лице. Упивающийся смертью? Да малыш, кажется, и боли-то не видел. Так чего же он хочет?

- Уходи, - почти ласково прошептала Белла, все-таки опуская вторую руку вниз, забираясь ею под подол телушкиного платья, чувствуя, как послушно та чуть наклоняется и расставляет ноги шире, и видя, что она так и не открыла глаз. Драко, неосознанно зажав рот рукой, отшатнулся, с каким-то ошеломленным неверием глядя на них, и аппарировал. Белла усмехнулась и дернула дуру на себя, зная, что та поймет – в дом.

И она даже не знала, откуда ей пришла эта фантазия – задать вопрос потом, когда и слов-то, кажется, не осталось.

- Хочешь умереть? – вдруг совершенно серьезно, даже чуть наклонив голову к плечу, спросила Белла, перестав улыбаться и сильнее стиснув рукой горло дурочки, с напряженным, каким-то почти исследовательским, почти детским вниманием наблюдая, как та распахнула глаза, открыла рот, пытаясь глотнуть воздуха, где-то внизу заскребла пальцами по простыне. Белла чувствовала себя монетой на ребре. Или еще лучше – кубиком. Костью, которую кидают на жирный, грязный, залитый не особенно дорогой, но особенно крепкой выпивкой стол рядом с отчаянно-небрежно вываленными из карманов монетами, закладными и блестящими побрякушками – той самой костью, вслед за падением которой кто-то встанет, ничего не забрав, поднимется наверх, чтобы на чудом завалявшийся с порванном кармане галеон трахнуться с местной шлюхой и, даже не выйдя из ванной, не сказав и не написав ни слова любимой жене и очаровательным нежным малюткам, наложит самое непростительное, за которое никого уже не накажут. Белла чувствовала, что почти вибрирует в предвкушении ветерка, сквозняка, вздоха – чего угодно, что опрокинет ее куда-нибудь, в любую из сторон, прекратив упругую, на застывшем вдохе звенящую дрожь. Как же давно она так не ждала, просто глядя, как все замедленно, распирая секунды до часов, течет само, без нее. Она, кажется, разучилась смотреть – и потому сейчас это было так странно: просто остановиться сбоку, не дыша, а потом, дождавшись самой тягучей, самой долгой и дрожащей, как капля масла на кончике иголки, секунды, просто позволить ей упасть – самой, куда перетянет вязкая внутренность тонкую, но прочную пленку. И только потом, спазматически задохнувшись и умерев за то мгновение, что капля летит вниз, распахнуть глаза и сказать «Ой». Как же она разучилась просто смотреть...

Телушки уже не было, сквозь нее отчетливо просматривалось едва ли не все мироздание во главе с богом, до которого Белле не было дела уже давным-давно. Черты лица с зажмуренными до стекающих слез глазами и непроизвольно уже открывшимся ртом расплывались, теряя смысл и имя, холодея до обычных декораций, оставаясь за стеклами ее черных очков – когда почти потерявшаяся в устройстве вещей, не имеющих никакого другого смысла, кроме как нести ей слова бога в мире, где кроме них никого больше нет, Белла услышала тихо, с последним воздухом выпущенное:

- Да, - и вовсе не от бога, а от мгновенно разрушившей всю прелестную гармонию мировой исключительности одним фактом своей снова всплывшей одушевленности телушки.

Да?!

Мгновенно выпустив уже почти посиневшее темным ошейником горло, Белла схватила дуру за волосы и, подняв ее голову, хлестнула наотмашь по щеке, ударила раскрытой ладонью по другой и все так же за волосы скинула с кровати, брезгливо отерев о покрывало руки:

- Вон отсюда, - отлично, впрочем, понимая, что никуда та не уйдет. Никуда и, кажется, никогда. Вот и хорошо.