— Эх, яблочко,
Да раззолочено,
Ты, Антанта, не форси,
Пока не поколочена!

Чернявый цыганистый парень в пропотевшей насквозь гимнастёрке лихо выбил каблуками дробь по дощатому полу вагона — и пошёл выделывать кренделя под развесёлые переливы гармоники. А народ вокруг всё не унимался: подкидывали одну частушку за другой:

— Эй, кадетик молодой,
Куда котишься?
Первой Конной попадешь —
Не воротишься!

— Паровоз пары пускает,
По дороженьке бежит,
Собирайтеся, ребята,
В Красну армию служить!

Паровоз и впрямь хрипло завыл, выпустил густое белое облако. Лязгнуло под полом, дрогнул вагон, еще дернулся — уже сильнее. И поезд пошел, постукивая колесами все шибче. В приоткрытую дверь теплушки пахнуло духмяной сладостью разнотравья.

— Изорвало бурей снасти,
Нет верховной больше власти,
Адмирал Колчак скулит,
Чемодан сбирать велит.

— Вот разобьем Дитерихса — тогда и войне конец. Везде наша, советская власть будет! Эх, и заживём же мы тогда, брат Овод! – молодой красноармеец весело тряхнул рыжим чубом, подмигнул соседу. Тот, невысокий, худощавый, с тонкими чертами задумчивого лица, мягко улыбнулся в ответ, согласно кивнул:

— Заживём!

— Нешто, Михайло, вы и вправду с ним братки? — уставился на них седой вислоусый дядька, даже отложил сбрую, над которой корпел уже час. – Один рыжий, другой чёрный…

— Два весёлых гуся! — парень так и прыснул, ткнул второго локтем в бок. — Мы еще и близнецы, дядя!

— Бывает же! — тот изумлённо хмыкнул, покачал головой. — А китаёза вам кем же приходится? Тоже родня?

— О! Ещё какая! — рыжий просиял. — Ю-ю наш брат по оружию. Ну и названный брат тоже! Мы с ним огонь и воду прошли!

— Ю-ю капитана холоси товалиса! — заслышав свое имя, скуластый низкорослый паренёк живо обернулся, с жаром закивал. Раскосые его глаза лукаво блеснули из-под будёновки.

А эшелон всё набирал и набирал ход. Позвякивая удилами, хрупали сено кони, и тут же, на сене, развалились вольготно бойцы. Они чистили оружие, штопали амуницию, травили байки вполголоса.

Засинели мягкие сумерки. Мишка проводил задумчивым взглядом проплывшую мимо сопку, густо поросшую лесом. Потом что-то прикинул в уме и повернулся к китайцу:

— Ну что, Ю-ю, скоро на месте будем! Эк нас закрутила судьба. Аж на твою родину занесло. Половину земного шара, считай, отмахали: от моря до моря!

Овод приподнял растрёпанную со сна голову, прислушался к разговору. Машинально поправил:

— Там не море, а океан. Тихий.

— Да один хрен — прорва солёная! — Мишка фыркнул. — Ю-ю, ты океан видал?

— Видал, капитана! — смуглое лицо озарила широкая белозубая улыбка. — Океана большой шибко! Как небо!

Бойцы заинтересовались, подсели поближе. Один тронул Ю-ю за рукав:

— А ты тигру видал уссурийскую? Говорят, такая зверюга громадная! По обличью как кот, а величиной с корову, а то и поболе. И в полосках вся. Человека сожрёт — не подавится!

Заслышав этакое, китаец сразу оживился:

— О! Моя знай! Ван амбань эта звелиса называеса. Моя ван амбань сам не видал, бабА говоли. Селисе, желуча, косути – усё китайски болиниса неси! Болишой полиса!

— А БабА — это кто? — парень, сплошь усыпанный веснушками, заморгал белёсыми ресницами, приоткрыл от удивления рот. — Жена твоя, что ли?

— Батя это евонный, — сперва прыснув, важно пояснил Мишка. — Я по-китайски уже маленько наблатыкался.

Ю-ю кивнул. Так и есть, мол, всё верно. Отец это.

— Моя Владивостока минога живи. БабА работай, моя помогай. БабА умирай — моя минога работай. Потом моя ривалюси делай.

— Вот черт, — конопатый поежился. — Ты-то герой. А мне боязно. Ну как на нас эта хрень-амбань нападет?!

Овод флегматично пожал плечами:

— Скорее уж беляки или интервенты нападут, чем тигр.

Седой конармеец усмехнулся в усы:

— Ну, беляков-то мы бить обучены! Это дело привычное!

— Там, говорят, всё, как у нас на Украине: и белые, и синие, и зелёные, и малиновые… Всякой мрази понамешано.

— Да, та еще радуга! — Мишка расхохотался. — Ну, хорошо хоть чёрному барону мы прикурить дали. Жаль за границу утёк, а то я б и ему горячих всыпал, почище, чем клятой Голубой Лисице!

— Он тогда знатно от твоей порки выл! — Овод вскинул на брата сияющий взгляд. Сразу вспомнились былые деньки, их служба под началом самого Будённого.

Просторы родного Днепра, потом Царицын, Воронеж, где разбили Деникина… Они мчались в атаки, и слава об их лихой троице летела следом, а порой и обгоняла ребят. «Красные дьяволята» — не сыскать во всей конармии отважней бойцов, хитрее разведчиков. Герои! Сам чёрт им не брат! Ни пуля их не брала, ни вражеский штык – будто заговоренные. Вот только тиф, подлец, оказался хитрей.

Сперва Мишка все бегал до ветру, маялся животом, а следом за ним занедужил и Овод, и верный Ю-ю. Когда у всех троих начался жар, да такой, что едва не падали с сёдел, комдив чуть ли не силком отволок их в полковой лазарет. А там седой замордованный бессонницей врач только ахнул, завидев розоватую сыпь:

— В карантин! Немедленно!

И когда полк получил приказ выдвигаться на запад, в сторону Житомира, пути Деда и его троих подопечных окончательно разошлись: Овод, Следопыт и Ю-ю в горячечном бреду метались в горячке на госпитальных койках.

Овод переносил болезнь особенно тяжело. У него даже открылись старые раны. И всё время чудилось страшное: будто он не в больнице сейчас, а снова на мельнице, в руках махновцев. Лежит, привязанный к лавке; ремни впились в тело так туго, что не шевельнуться. И одноглазый палач измывается над ним. Добела раскалённый шомпол, иглы и крючья — одна пытка сменяет другую. Боль захлёстывает его, рвёт на части. Он почти не осознаёт себя и еле сдерживается, чтобы не завыть во весь голос, будто зверь, которого заживо освежевали. «Нет! Нельзя! Нельзя, чтобы эти нелюди узнали…» Удары всё сыплются, но он лишь вздрагивает и до крови кусает губы: «Я выдержу!».

— Отвечай, зверёныш, иначе из твоей спины вырежут кожу для моих сапог! – визгливый голос врага отдается в висках. Даже звук – и тот мучает. Овод усмехается в ответ и плюёт кровью в ненавистную рожу, нависшую над ним... И тогда сальные патлы Махно вдруг исчезают. Вместо этого на грудь чёрной змеей падает тяжелая коса. На высокую тугую грудь под вышитой белой сорочкой. И бархатные карие глаза ласково глядят на него, полные слёз и немого сочувствия.

— Не хочешь ли пить, солдатик? — девушка наклоняется к нему, трогает мягкими губами воспалённый лоб.

Овод жалобно хрипит, подаётся навстречу, но проклятые ремни держат, и нет сил разорвать их.

— Бедный мой, бедный! Что они с тобой сделали?! – солёные капли падают ему на лицо, текут по щекам. Она все-таки плачет. А потом подносит к его губам жестяную кружку, полную восхитительно холодной воды. И, стуча зубами о край, Овод жадно глотает, не может оторваться. Он чувствует, как вместе с водой в его тело вливаются новые силы.

— Катя! Катенька! – шепчет он, тянется обнять свою спасительницу, но та исчезает. И опять приходят его мучители, повисает над головой чёрная петля виселицы…

…Мишка тогда от тифа оправился первым – и, едва встал на ноги, принялся ходить за друзьями: кормил их с ложечки, пересказывал все больничные новости, не гнушался и судно вынести. Помогал и прочим больным. Он обаял всех санитарок и сестер, бегал по поручениям, зубоскалил в курилке.

— Лошадиный организм! – хмыкнул тогда врач, осмотрев его.

— Так я же будёновец! Конармия! С кем поведёшься…

А выписали из лазарета их только в октябре.

Обритые наголо, худые и почерневшие, ребята тихо брели по незнакомому городу, жались друг к другу, зябко кутаясь в провонявшие карболкой шинели. Озирались по сторонам. Всюду была нищета и разруха: покосившиеся заборы, припорошенный первым снежком бурьян на пустырях, заткнутые тряпьем окна. Со стен орали аршинные буквы военных плакатов, шелестели на ветру листки извещений, бахромой наляпанные по стенам. Гулко дрожали под ногами дощатые тротуары, заляпанные подмерзшей грязью. Откуда-то несло едкой гарью. Люди здесь были злые, неприветливые. Они глядели исподлобья, сторонились при встрече. А то и вовсе ускоряли шаг, чтобы разминуться, да побыстрей.

От голода сводило всё нутро.

Ребята помыкались так день, а потом отыскали-таки сборочный пункт, предъявили документы военкому.

И вскоре с эшелоном отправились в Сибирь — воевать с беляками.

Еще один год затянувшейся гражданской войны. Теперь уже на Дальневосточном фронте, где генерал Дитерихс собрал под своим командованием остатки семёновских, каппелевских и других белогвардейских банд, сформировал из них новое подразделение…

— Как, говоришь, они свое войско прозвали? – лукаво сощурился коренастый мужичок в углу теплушки, наморщил перечёркнутый шрамом лоб.

— Земская рать.

— Куда-куда насрать?!

— Га-а! – вагон грохнул хохотом. Бойцы повалились друг на друга, схватились за животы. Кони удивленно вскинули головы.

— Тьфу на вас, дурносмехи! Никакой дисциплины! – ворчал комвзвода, но и сам еле сдерживал улыбку.

— Мы у сопочки живём,
А в Приморье — каша,
Скоро красные придут,
Будет воля наша! — тряхнул буйными кудрями Цыган, снова пошёл вприсядку с гиком и посвистом.

Но на самом деле за всем этим весельем и дуракавалянием таилось и нечто другое. Каждый день, каждый час у них за плечами стояла смерть, холодом дышала в затылок.

Словно крысы, загнанные в угол, белогвардейцы лютовали, цеплялись за последнюю пядь земли. Расстреливали, жгли, мучали, не щадя никого. Не меньше их зверствовали и японские интервенты, оказавшие поддержку «Чёрному буферу» — Приамурскому земскому краю. Овод до сих пор с содроганием вспоминал историю Сергея Лазо и Всеволода Сибирцева, которых после зверских пыток японцы заживо сожгли в топке паровоза.

От одной только мысли об этом он покрывался липким холодным потом, стискивал зубы: чудился запах горящей человеческой плоти.

Когда-то давно, будто в другой жизни, у них с братом были две страсти: война и книги. Читали они запоем всё, что подворачивалось под руку. Но больше всего любили истории о боевых подвигах и приключениях, о путешествиях за моря и океаны, о героической борьбе…

Но одно дело — читать и мечтать, переживать за вымышленных героев. И совсем другое — пройти самому через голод и боль, лежать под огнём в завшивленнных грязных окопах, терять товарищей, погибать самому. Его убивали — да не убили.

Сколько минуло с той поры, когда Овод плакал над потрёпанным томиком Войнич? Три? Четыре года? А ощущение, будто прошла целая жизнь… Неужели ему только восемнадцать?!

Овод уставился на свою ладонь. Чёрная, задубевшая, вся в мозолях и въевшейся копоти. Когда-то заезжая цыганка гадала ему по руке. Посулила и долгую жизнь, и любовь, и дальнюю дорогу. Дорог хватало с избытком. А вот любовь… Да какая любовь на войне может быть?! Он горько усмехнулся, сжал кулак. Всё, что он умеет, — это драться. За счастье простых людей, за власть Советов, за справедливость в этом больном измученном мире. Отстаивать свою независимость. А придёт время — и они будут строить. Новую, настоящую, счастливую жизнь. Поднимать из пепла то, что было разрушено, сажать сады, сеять хлеб, возводить города. И вот тогда можно будет вздохнуть полной грудью…

Под мерный перестук колес Овод задремал. И ему снова приснилась кареглазая дочка мельника. В одной прозрачной рубашке, будто мавка какая, она стояла у заводи по щиколотку в воде, теребила кончик косы. Река ласково омывала маленькие босые ступни. Тихая, прозрачная: каждый пальчик видно! Овод же мялся на берегу и краснел, не мог отвести глаз от стройных девичьих ножек. А Катерина заходила всё глубже, манила его за собой. Вот уже и подол намок. Девушка подобрала его повыше, мелькнула молочной белизной круглых бедер, сделала ещё шаг. Наклонилась, потянулась сорвать кувшинку — и замерла, пронизанная солнечным светом. Замер и Овод, залюбовался. И тут тишину прорезал горн — сигнал кавалерийской атаки. И весь их эскадрон с топотом копыт, гиканьем и свистом налетел на полном скаку, разбил зеркальную гладь. Растелешившись, в радугах водяной пыли, бойцы въезжали в затон на рассёдланных конях. С хохотом вставали в полный рост — и валились на глубину плашмя, подняв тучи брызг.

— Подъё-ом! По ко-оням!

Овод встрепенулся, дёрнулся испуганно, все еще не понимая, где он: лицо было мокрым, будто и впрямь у реки побывал.

— Ну и горазд же ты дрыхнуть, брат! — Мишка стоял над ним с жестяным чайником в руках, весело скалился. — К Свиягино уже подъезжаем. Собирай манатки давай!

— Сволочь ты, Следопыт! — мрачно буркнул Овод, утирая лицо.

— Ну вот! Я его умыл, напоил — и я же еще и сволочь получаюсь! И где справедливость?!

Станция встретила их тишиной. Затянувшееся бабье лето ласково глядело с ясных небес. Едва тронутые золотом клёны вдоль улицы, паутинки, летящие по ветру, стрёкот цикад в придорожной траве — так мирно! Кони тихо ступали по бархатной теплой пыли. Ехали бойцы в полном молчании. Лишь тихонько позвякивала сбруя. Их взвод получил распоряжение примкнуть к кавалерийской дивизии НРА и сейчас двигался в село Александровку вместе с встретившим их ординарцем.

На въезде туда ребята увидели кузницу и столпившихся возле нее конников. Один из них, потный, раскрасневшийся детина, пытался подступиться с подковой к рослому гнедому жеребцу. Однако тот заметно нервничал, норовил лягнуть неумелого коваля. Парень вспылил, в сердцах замахнулся на коня:

— Да чтоб тебя, дрянная скотина!

Заслышав этакое, Следопыт не выдержал, спрыгнул с седла и решительно направился к кузне. Следом за ним поспешили и Овод с Ю-ю. Яростно сверкнув глазами, Мишка выхватил из рук у парня клещи и молоток, а потом перехватил недоуздок гнедого и что-то зашептал ему в самое ухо. Конь фыркнул и встал как вкопанный. Поднял послушно правую переднюю ногу. Мишка умело и быстро расчистил ему копыто и в два счёта перековал. Потом провёл ногтем вокруг подковы, проверяя, широко улыбнулся:

— Во! Принимай работу! Надо так подгонять подкову, чтоб между ней и передним краем копыта оставался тоненький зазорчик... не толще ногтя. А ты что тут напортачил? Эх, хлопец! Ноги лошади — это ж ноги армии... В дрянной обуви лошадь и пяти верст не пройдет...

Хозяин коня смущенно потупился, потер могучую шею.

— А я чо… Я ничо… Я ковать не умею…

— Ну так учись, раз взялся.

Остальные бойцы окружили их. Разглядывали Мишкину работу, восхищённо цокали языками.

Один из них, сухощавый, носатый, похожий на хищную птицу, пристально глянул на ребят, усмехнулся:

— Что, хлопцы, хотите к нам в конную разведку? Вы, я гляжу, толковые.

Мишка радостно встрепенулся:

— В разведку? — он просиял. — Вот это дело по мне!

Ребята вокруг заулыбались. Всё складывалось и впрямь удачно…

А когда закатное солнце тронуло рыжиною верхушки сосен, над селом вдруг поплыли нежные звуки скрипки. К ней присоединилась еще одна, потом вступила партия третьей... Они пели, печалясь и трогая за душу. И золото облаков над сопками казалось ожившим воплощением этой дивной мелодии.

И бойцы замерли, как зачарованные, оцепенели.

— Что это? — тихо, одними губами вымолвил Овод. Музыка всколыхнула в глубине его души что-то новое, неиспытанное доселе. Перехватило дыхание, на глаза навернулись слёзы, но это было не горе — другое огромное и сильное чувство, захлестнуло его с головой.

Он вдруг остро ощутил свою ничтожность и уязвимость под этим бескрайним небом, среди сопок и первозданной тайги, подступившей к самому людскому жилью. Конечность и хрупкость мгновения. И одновременно — восторг слияния с прекрасным, мятежным миром. Одиночество — и общность с людьми: соратниками, братьями по оружию. Их чаянья и мысли он ощущал сейчас, как свои.

— Что это? — потрясённо вторил ему Следопыт. И в его широко распахнутых серых глазах Овод увидел отражение того самого чувства, что переполняло сейчас его самого. И то же читалось на лице Ю-ю, хоть тот и стоял молча, молитвенно прижимая руки к груди.

— Это наши пленные маэстро в сарае концерты дают, — невозмутимо пояснил давешний горе-кузнец, кивнул в сторону покосившейся хибары. — У Дитерихса дела совсем уж, видно, ни к чёрту. Патрули евонные хватают на улицах кого ни попадя, насильно в казармы гонят да ставят под ружьё. А какие с гражданских вояки, коли они не хотят того, да и не обучены. Казаки — и те шашки побросать уже готовы. На одном страхе да злобе лишь держатся. А в идею эту белую никто уж и не верит. Все только и думают, как бы тикать, да подальше. Ну, туда и дорога им!

— А музыка? — робко напомнил Овод.

— А чего музыка… Захватила надысь наша разведка группу белых под Спасском. Стали их допрашивать, а они скрипачами оказались. Играли себе во Владивостоке по ресторанам ночным, а патруль Дитерихса возьми их да сцапай. Мобилизовали, получается. Ну, теперь сидят вот голубчики под замком, пиликают. Не в расход же их пускать, в самом деле! Но и воли давать не велено. Так что мы третий день концерты ихние слушаем. А то, бывает, бабы местные соберутся, да спивать начнут. Дюже красиво выходит под скрипку-то…

Тем временем полки второй Приамурской дивизии медленно продвигались вперед, к Спасску. Обширный район вокруг этого города был подготовлен к круговой обороне. Японцы еще два года назад возвели укрепления, в расчёте, что им самим придется сдерживать наступление красных войск. На вершинах семи сопок оборудовали мощные форты, соединили их окопами, прикрыли проволочными заграждениями. Позиции эти слыли неприступными. Однако разведчики-красноармейцы донесли главкому Уборевичу, что противник еще не успел подтянуть все резервы, — это и был шанс на успех. Уборевич немедленно отдал приказ штурмовать укрепления.

— По ко-оням! — раздалось в стылой предрассветной мгле. Правая колонна второй Приамурской дивизии перешла в наступление. С шашками наголо, с лихим посвистом распорола в лохмотья стылую ночь. Застоявшиеся кони сорвались с места в карьер, размололи копытами звонкий лёд на октябрьских лужах. Загудела под копытами земля.

Чёрным фонтаном взметнулся взрыв, осыпал кавалерию мёрзлыми комьями.

— В атаку!

С вершины первого форта злобным лаем зашёлся пулемёт, поливая землю шквальным огнём. Воздух завыл, завизжал. Вокруг плотными облачками начала рваться шрапнель. Посечённые осколками, лошади падали на скаку, седоки летели через их головы — да так и оставались лежать недвижимо в прибитой заморозками траве. Но выжившие мчались уже через ряды заграждений, рвали грудью колючую проволоку.

Горячо пели пули. Бешеным вихрем летел эскадрон — гривы, согнутые спины, сверкающие клинки. Овод тоже летел, подхваченный этой стихией. Вперёд, в бой! И бок о бок с ним — Следопыт и Ю-ю. Ветер бил в лицо, в крови плескалось яростное шальное веселье. И тут что-то сильно и зло ударило Овода в плечо, выбило из седла. Тот лишь отчаянно и жалобно вскрикнул. Последнее, что он увидел, — перепуганные глаза брата. Он упал навзничь, прямо под копыта коней. Только и успел, что прикрыть голову руками. И свет померк.

* * *

Медленно… Как же медленно он приходил в себя! Мучительно болело всё тело, каждая его клеточка. Овод попробовал приоткрыть глаза, но мир плавал вокруг, как в тумане, сером и мутном. Проступали неясные контуры, лица, но ни одно из них он не мог вспомнить. И, отчаявшись, проваливался в тревожное забытье. А потом вновь приходил в себя, силился понять, где он. Но к горлу подкатывала тошнота, голова кружилась…

«Пить… Как же хочется пить!» — шершавым, как наждак, языком он медленно обвёл запёкшиеся губы. Застонал еле слышно. И тут вдруг случилось чудо: чья-то прохладная ладонь ласково коснулась его щеки, погладила пылающий лоб. А в рот полилась вода! Холодная, свежая —– он вбирал ее в себя торопливыми глотками, едва не захлёбываясь.

— Не спеши, не спеши так! — раздался серебристый, странно знакомый смех.

Овод наконец разлепил опухшие веки – и тут же смежил их опять. Он все-таки бредил. Ему почудилась Катя, склонившаяся с кружкой над ним. Совсем как тогда, на мельнице, три года назад, когда его чуть было не запытали насмерть махновцы. Откуда дочке мельника взяться здесь, на Дальнем Востоке?! Они оставили ее в освобождённом Екатеринославе искать какую-то дальнюю родню, у которой Катя надеялась поселиться. Отца-предателя, едва не продавшего её бандитам, девушка знать не хотела.

«Наваждение!» — Овод сжался под тонким казённым одеялом. Отчего-то зачастило сердце — будто ему тесно стало в груди.

— Не узнаёшь меня, да? — прошелестело над ухом. Овод вздрогнул. Его точно кипятком обдало — он распахнул глаза и встретился со взглядом других, бархатно-карих, глянувших ему в самую душу глаз. Это и впрямь была она, Катя! Похудевшая, коротко стриженная, с заострившимися чертами погрубевшего обветренного лица, но действительно она. В застиранном белом халате, белой же полотняной косынке с красным крестом, стянутой на затылке. Катя-медсестра. Ангел милосердия.

— Откуда ты здесь? — Овод поражённо уставился на неё, весь обмирая от мягких прикосновений, от близости.

Девушка невесомо примостилась на край его кровати. Чуть слышно скрипнула панцирная сетка, качнула их, прогибаясь.

— Вот и свиделись, — она улыбнулась — будто солнышко проглянуло из-за туч. — Ты только лежи, тебе пока что нельзя вставать. Тебя шрапнелью поранило сильно и кони еще потоптали. Но это ничего. Наш хирург, Петр Алексеевич, все осколки извлёк и шину наложил. Так что жить будешь, — карие глаза лукаво блеснули. — Ваш эскадрон тут такое учудил! Едва Спасск взяли — ввалились чуть ли не в полном составе, потребовали самого лучшего лечения для тебя. Попробуй тут откажи, когда маузером перед лицом размахивают, — снова смешок серебряным колокольчиком тренькнул.

— А Мишка? А Ю-ю? Они живы? Ты их помнишь хоть? — Овод всё же не выдержал, приподнялся на локтях, напряжённо вглядываясь в лицо Кати. Та мягко, но настойчиво вернула его на место.

— Ну как не помнить таких! В порядке всё с ними. Больше всех переживали за тебя… А Мишка дурной такой! Знаешь… Как увидел меня — так и встал столбом. И рот открыл, — девушка хихикнула. — Стоит и слова вымолвить не может. А на следующий день притащил во-от такущий букет! — она показала руками. — Хризантемы осенние. Их еще дубками зовут. И где только взял?!

Овод вдруг ощутил болезненный и острый укол ревности. Отвёл глаза.

А Катя между тем продолжала как ни в чём ни бывало:

– И ещё через день, и ещё… Всё ходит и ходит, и носит свои цветы…

— А ты что же? — голос враз сел, прозвучал низко и хрипло.

— А я – ничего, — она пожала плечами. — Беру и ставлю. В ординаторской и в палатах у раненых. Всё радость им. Раненых у нас знаешь как много сейчас после штурма! Даже в коридорах лежат!

Овод медленно повёл взглядом вокруг. Выкрашенные голубенькой краской стены, чистый беленый потолок, окно… Палата была такая крошечная, что здесь еле поместилась его кровать — остался лишь узкий проход.

— Это бывшая подсобка. Здесь инвентарь раньше хранили. Но я сразу побежала к Петру Алексеичу, упросила его, и он разрешил, чтобы тебя здесь положили.

— Погоди… — выдавил Овод, холодея. — Так он видел? Знает?!

— Господи! Конечно, знает! Он же тебя оперировал! А вот остальным знать ни к чему, — она лукаво склонила голову к плечу. Тёмная прядка выскользнула из-под косынки, завитком упала на лоб. И ему вдруг невыносимо захотелось коснуться, потрогать эту упрямую скобку.

Овод с усилием выпростал из-под одеяла тонкую руку, потянулся и провёл кончиками пальцев по завитку, по дугам соболиных бровей. Катя чуть вздрогнула, но не отстранилась. Опустила ресницы. Невесомо касаясь, он гладил ее синеватые веки, ощущал их едва уловимый трепет. Потом — высокие скулы, щёки, подбородок, губы — медленно-медленно, бережно очерчивая их контур.

— Ты… такая красивая…

Губы под пальцами чуть раскрылись в тёплом дыхании, принимая, вбирая в себя. Катя накрыла его пальцы своими, сжала – и он ощутил её пульс, жар её кожи. Девушка приложила его ладонь к своему лицу, принялась целовать.

«Другая… она совсем другая стала! Да и она ли это?!» — он потрясённо прикидывал, а сам весь плавился под этими прикосновениями. Нутро сладко сводило, стягивая тугим узлом удовольствия. Овод не выдержал, застонал, потянулся всем телом к ней, чтобы втиснуться, притереться, слиться из двух в единое целое. Искупить эти годы горькой нужды, излечить их…

Они ласкали друг друга, целовались в немом исступлении, стремясь выплеснуть, отдать друг другу всю нерастраченную, неизведанную ранее нежность. Страсть.

Одеяло с тихим шорохом сползло на пол. А потом за ним последовала и одежда.

Тело Овода открылось — будто страшная карта: испещрённое следами ожогов, застарелыми рубцами от плетей и порезов, свежими кровоподтёками… Смуглое, оно резко контрастировало с белизной бинтов. Темнела впадина живота, жалко выпирали рёбра и кости таза. Оводу вдруг стало стыдно… он вспыхнул, попытался отстраниться, прикрыться… Но Катя не дала. Начала покрывать поцелуями шею, острые ключицы, маленькую, едва наметившуюся грудь с торчащими тёмными сосками… Гладила узкие мальчишеские бедра — пока те не раздвинулись, позволяя, пропуская пальцы к самому сокровенному.

Овод извивался, горел. Подставлялся бесстыже — и только всё кусал губы, чтобы в голос не заорать от жгучего, почти болезненного наслаждения.

Он задыхался, по щекам текли слёзы: вот, значит, чего хотелось ему всё это время! А он даже не знал, что такое бывает, что это возможно. Вот так, вдвоём, по согласию. И не узнал бы — если бы не она!

— Катя! Катенька! — шептал, будто в забытье, нежно и страстно, ласкал в ответ ее плечи, и грудь, и спину, ощущая ладное девичье тело как своё. Между ними будто стёрлись границы.

— Где я? Где ты? Не пойму! — она хихикнула. Закинула ногу ему на бедро — и Овод ощутил, какая она горячая и мокрая. Родная, любимая! Его обдало жаром — с новой силой.

Они сплетались, сливались на узкой больничной койке — та поскрипывала в унисон их движениям…

А за дверью переделанной под палату подсобки возила тряпкой по полу санитарка, шаркали разношенными тапками больные, переговаривались врачи и медсёстры. Но это всё было так далеко, так неважно. Здесь остались только они — двое, вобравшие в себя целый мир, отвоевавшие друг друга у целого мира. Вопреки всему.

* * *

Мишка тем временем маялся под окнами госпиталя. Он то мерил шагами бетонную отмостку вдоль стен, то принимался уныло слоняться меж соснами госпитального парка. Верный Ю-ю неслышной тенью скользил за ним следом, то и дело скорбно качая головой: он тревожился и за судьбу Овода, своей ненаглядной Дуняши. Не обидел ли её кто? Хорошо ли лечат? И за капитана тревожился, который места себе не находил с тех самых пор, как увидел молоденькую медсестру из приемного отделения. Но всё же… Всё же всем своим чутким и добрым сердцем он чувствовал: скоро всё переменится, встанет на свои места, а там и вовсе пойдёт на лад. Потому что конец войны действительно близок. Здесь, на самом краю земли, они отстояли наконец-то свою свободу и право на счастье.

И будто в подтверждение, красноармейцы в соседнем с госпиталем гарнизоне выводили хором хорошую новую песню, сложенную про них и для них:

— По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с бою взять Приморье —
Белой армии оплот.

...И останутся, как сказка,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.

Разгромили атаманов,
Разогнали воевод
И на Тихом океане
Свой закончили поход...