Улыбка у Дуси щербатая. Всего за полгода службы в отделении связи она такой стала. Вылущилась. Как семечки из подсолнуха. До войны зубы хорошие были, а теперь крошатся. Это потому, что плоскогубцы и ножи все время теряются, проще зубами зачистить провод, когда соединяешь обрыв. Привычно до автоматизма: сгрызть-соскоблить изоляцию, завязать проводки, обернуть изолентой, потом еще прикопать восстановленную линию. И только после этого можно поворачивать назад. Ползком. По-пластунски. Вжимаясь в мерзлую покореженную землю — единственную защиту. А ползти мешает карабин. Он тяжелый, цепляется за ветки. Дуся злится.

Она то и дело норовит уйти восстанавливать перебитый провод без оружия — ей вполне хватает трофейного револьвера, спрятанного в противогазной сумке. Но… по уставу не положено. Она и так уже схлопотала гауптвахту не так давно: на переходе ремень ненавистного карабина сильно натер плечо, и Дуся спрятала его на подводе среди штабных ящиков. Старшина углядел полированный затыльник приклада с выбитым номером, сверил по журналу — и все, лови два наряда вне очереди!

И, пока получала дисциплинарное взыскание, сержант связи Дуся Коростиленко все думала и думала. Вспоминала большой прохладный дом над рекой Быстрицей, развесистый тополь над тесовыми воротами. Белый пух летел с него как июньский снег, набивался сугробиком в придорожной канаве.

Летом сорок первого Дуся заканчивала десятилетку и собиралась поступать в педагогический. Хотела на врача — старшая сестра застращала: мол, не с твоими мозгами. И Дуся покорно согласилась, что да, не с ее… Она вообще тогда не особо задумывалась, что ее, а что — нет. Помогала матери по хозяйству, таскала книжки из поселковой библиотеки, а отец непонятно ворчал: «Опять в беллетристику уткнулась, а у коровы навоз не чищен», прижимисто подкручивал фитиль керосинки. Дуся терла глаза, но оторваться от заветных страничек было выше ее сил. Вздыхала над рыцарскими романами — те герои были не чета их хлопцам, простоватым, горластым и приземистым, будто вырубленным из липовых колод — уж такая у них в поселке порода: все крепко сбитые, коренастые, светловолосые. Водянистые глаза навыкате…. А Дуся пошла в мать, заезжую татарочку, прибывшую в колхоз по распределению работать ветврачом. Смуглая, тоненькая, уголки карих глаз чуть приподняты к вискам.

Это теперь она бреет голову под ноль — возможности помыться никакой, вши одолели. Из-за треклятых вшей и ватник на ней прожженный: поначалу насекомых выковыривали из швов щепочкой, давили, потом травили керосином. А недавно появились «жарилки»: бочки такие железные. Солдаты разжигали под ними костры, вывешивали внутри обмундирование, прокаливали. В итоге почти все подразделение щеголяло разномастными подпалинами.

Нарядов у Дуси и до войны не водилось. «По простежке простегают ножки», — строго говорила мать, намекая, что надо жить по средствам. Перекраивала поношенные платья старшей сестры, доставляла заплаты. И только к выпускному надумала пошить дочери новое платье. На примерке Дуся глянулась в зеркало и ахнула: вместо никчемной замухрышки на нее глянула красавица. Белая ткань красиво подчеркивала смуглую кожу, тугие косы змеились по груди, весело блестели глаза, темнел чуть заметный пушок над верхней губой и все ярче разгорался румянец — хороша! Мать ласково огладила материю, расправила складки подола и переколола булавку на пройме.

— Снимай, доченька. Сейчас на машинке стачаю — все женихи твои будут! И, будто соглашаясь с ней, за окном качнулась черемуха.

Дуся лишь улыбнулась в ответ.

Выпускного бала у них не было. В этот день началась война.

Дуся две ночи не спала. Кусала губы, ворочалась с боку на бок. И наконец решилась. На фронт! Просилась добровольцем в красную армию. Взяли! Думала, повезут сразу на передовую — а попала в полковую школу связистов вместе с другими девушками. Но и там, в тылу, новобранцы света белого не взвидели! Их, домашних, неприспособленных, муштровали без конца. Сперва — курс молодого бойца. Потом зубрили азбуку Морзе. Учили стрелять, ползать, соединять обрывы линии. Стирая кожу на ладонях до кровавых пузырей, связисты рыли окопы. Потом — строевая подготовка. И только через шесть месяцев началось распределение. Вот только до фронта доехать не довелось: эшелон разбомбили. И лишь двое из их взвода выжили — она да Зина Нечипорюк. Так и служат вместе с тех пор. Дружат.

На дружбе, круговой поруке тут многое держится. А любви как таковой нету. Ну какая может быть на передовой любовь?!

Вчерашние школьницы испуганно шарахались от молодых солдат, пытавшихся с ними заигрывать. Даже в туалет поначалу ходили скопом, чтобы кто-нибудь не схватил… Краснели от забористой мужицкой матершины, сальных шуточек. Это потом уже и сами научились ругаться, и хороший отпор дать могли…

Зина старше Дуси на два года. Высокая, жилистая, всегда подтянутая и собранная. Аккуратистка — даже если идет наступление и помыться неделями нет возможности. Такая же бритоголовая, как и Дуся, сероглазая, губы в нитку, суровая складка на лбу. «Вобла сушеная», — шушукаются у нее за спиной девочки из отделения. И только сержант Коростиленко знает, какая славная у Зины бывает улыбка. Да и то лишь однажды ее видела.

К ним в подразделение привезли тогда самодеятельность. Заезжие артисты давали концерт, а потом устроили танцы. Связистки вальсировали по большей части друг с другом. Только отвязная хохотушка Марочка захомутала старшину-артиллериста. Но ей сам черт не брат! Бедовая.

Дусины пальцы легли в ладонь Зины. Сухая и теплая, чуть шершавая, она мягко сжалась — и от этого прикосновения по телу побежал странный огонь. Голова закружилась — и чтобы не упасть, Дуся вцепилась в плечи подруги, прильнула к ней.

Зина вела уверенно и плавно — и Дуся едва поспевала за ней в такт, считала про себя «раз-два-три… раз-два-три», механически переставляла по треугольнику ноги — так подсказал ей школьный учитель музыки, когда готовил выпускников к несостоявшемуся балу. Ласковое поглаживание вдоль спины необжиданно помогло расслабиться. Дуся подняла глаза — и утонула. Будто два горных озера кристально чистой воды — Зина глядела почти в упор и улыбалась тихо и нежно. И мир исчез. Слился в калейдоскоп ярких трассирующих полос: золотых, изумрудных, алых. Вокруг пылала летняя зелень. Плавился закат и в эту короткую передышку не было никого кроме них двоих. И Дуся двигалась уже не под музыку, а в такт ритмичным ударам своего внезапно зачастившего сердца. Оно стало большим. Ему было тесно в груди, под гимнастеркой. Не осталось места даже для воздуха! Губы сами собой растянулись в ответной улыбке…

Дуся испуганно вздрогнула, озираясь: стоя на гауптвахте она будто оцепенела, погрузившись в воспоминания. Кудрявым душистым облаком ей на колени упал букет полевых цветов. За кустами мелькнула знакомая тонкая тень.