Первые осенние капли дождя постучались в окно.
Это был именно осенний дождь, совсем не такой теплый, быстрый и порывистый, какие бывают летом. Летние иногда налетают шквалисто и яростно, иногда весело звенят вслепую под солнцем и под конец распахиваются радугой, иногда сыплются размеренно и тихо, а потом в лесу за Муми-домиком всходят целые стаи грибов. Даже самые холодные и противные летние дожди не бывают такими, как осенние.
Филифьонка посмотрела в окно и сдержала ругательство. Она только что закончила мыть окна, чтобы закрыть их на зиму.
Если поразмыслить, то смысла в этой уборке не было никакого. Мыть окна перед осенними дождями, подметать крышу (подумать только, крышу! Лишь Филифьонке могло прийти такое в голову!) за пару недель до того, как на нее посыплются палые листья, перебирать вещи, которые уже были перебраны, перечищены и упакованы весной...
Ее это успокаивало.
Весной она обнаружила в ящиках комода, и на антресолях платяного шкафа, и еще кое-где такие вещи, от которых, как ей казалось, уже давно избавилась. Следовало выбросить их или, еще лучше, отправить в печку, чтобы они не собирали пыль и не валялись мертвым грузом, но Филифьонка зачем-то начала их заново пересматривать.
Пачка писем... Зрение у Филифьонки порядком село, и она удивлялась, как можно писать так мелко и убористо. А когда-то она и сама писала так же, и лапка с ручкой летела по бумаге стремительно и бодро. Когда-то ее подруга, фрекен Муми, писала ей чуть ли не каждую неделю.
Правда, она писала на старый адрес, до того, как Филифьонка сняла этот дом. Письма нашли ее с большим опозданием. А когда Филифьонка разыскала фрекен Муми...
Она села над письмами и подперла длинную мордочку лапками.
Фрекен Муми была такой кругленькой, такой нежной и рассудительной. Рядом с ней все казалось таким понятным, спокойным и правильным, и сама она всегда все делала правильно. Филифьонка, которая вечно боялась, что у нее что-то не в порядке, что-то не так и вообще, вдруг на нее кто-то обиделся ненароком?, — так вот, Филифьонка успокаивалась только рядом с фрекен Муми. Они любили сидеть рядом на лавочке под большим кустом чубушника, разглядывали книжки с картинками и фантазировали, как живут те, кто на них изображен... И однажды губки фрекен Муми коснулись мордочки Филифьонки, и та замерла, а потом неловко обхватила ее лапками и привлекла к себе.
Еще никогда ее лапки не казались ей самой такими длинными, неловкими и неуклюжими.
Еще никогда они не делали такие правильные вещи...
У них был целый упоительный миг, а потом Филифьонка испугалась чего-то, выдернула лапки из лапок фрекен Муми и убежала — глупо и постыдно.
Теперь ей казалось, что она обречена всю жизнь прятаться и убегать ото всего: от впечатлений, от решений, от друзей, и от любви тоже. Нет, нет, говорила она сама себе, как это обречена? Разве я от кого-то убегаю? Подумаешь, один раз! Тогда я просто не знала, как прилично ответить на первый поцелуй. Нас не учили этике любовных отношений, это досадный пробел школьного образования, и только! А так я, наоборот, пытаюсь наладить отношения. Я поздравляю родственников, и приглашаю их на день рождения и рождество, и пишу им письма, да-да, чрезвычайно благопристойные вежливые письма, они безукоризненны, и только невоспитанность моих родственников мешает им оценить мои старания...
И вот Гафса. Разве я не стараюсь поддерживать с ней отношения? Например, сегодня вечером я пригласила ее на чай! Хотя то досадное недоразумение с фрекен Муми должно было навсегда отвратить меня от самой мысли об отношениях. Близость, привязанность — право слово, это так мило, когда в книжке, но в жизни всегда есть опасность потерять лицо, случайно нарушить приличия и сделать неверный шаг!
Тогда, весной, Филифьонка нашла не только письма. Музыкальную шкатулку, которую фрекен Муми подарила ей на день рождения, она тоже нашла. И шарфик.
Шарфиком она подвязала черенок молоденькой вишни в саду. Вишня была хрупкой, как сама Филифьонка в молодости. А шкатулку передала обратно фру, теперь уже фру, Муми с ее юным приятелем Снусмумриком.
Филифьонка не могла припомнить, что же она ему рассказывала. Такой приятный молодой человек, несмотря на его богемный образ жизни, — так и хочется ему рассказать что-нибудь сокровенное! И вдруг ее обожгло запоздалое опасение: вдруг она проболталась ему о Гафсе? Хотя и о том, как больно и тяжело ей было узнать, что фрекен Муми, не дождавшись ее, вышла замуж, тоже болтать не следовало...
— Ах, какая же я глупая, — прошептала Филифьонка.
В ее ящиках, сундуках и тайниках хранилось еще много чего. Зонтик, давно уже сломанный, или помятая соломенная панама, или траченная молью кофточка из красной ангорской шерсти, или превосходная перламутровая пуговица, которая ни к чему не подходила. Филифьонка приложила пуговицу в дырке в кофточке и покачала головой. Выбрасывать такие хорошие, надежные вещи было расточительно, но как их починить, Филифьонка не знала.
По правде, она бы предпочла починить свою жизнь, чтобы ее не мучили равнодушные родственники, захламленные ящики комода и бесплодные воспоминания, но вместо этого начала прикидывать, можно ли заменить спицу в зонтике.
За этим занятием ее и застала Гафса.
— О, — произнесла она. — Добрый вечер! Простите, я не вовремя?
— Что вы, что вы, фру Гафса! Простите, ради Бога, я заработалась! Вы знаете, столько старых вещей, столько воспоминаний, и не знаешь, какие лишние... ох, что я говорю, я так рада вас видеть! Давайте я поставлю чай...
— О, конечно, конечно, я понимаю, — вежливо произнесла Гафса. Похоже, она уже раскаивалась, что приняла приглашение Филифьонки. — Я принесла творожные пончики к чаю. Они особенно хороши с вареньем.
— Как это мило, фру Гафса! Вы предпочитаете яблочное или грушевое?
Они сели за столик. Филифьонка достала парадные чашки с голубыми цветочками.
— Может быть, я могу чем-то помочь? — спросила Гафса, облизнув губы и глядя на свои лапки.
— Ну что вы, не утруждайтесь... Ах да, фру Гафса, ведь у вас безупречный вкус. Может, вы знаете, как лучше украсить эту кофточку пуговицей так, чтобы дырочка не бросалась в глаза?
Гафса смотрела на кофточку. Сейчас видно было, что на кофточке куда больше дырок, чем одна. И вообще шерсть износилась и вытерлась, истончилась и вряд ли хорошо грела. И связана она была вкривь и вкось с самого начала. Да и пуговица к ней не подходила.
— Может, лучше попробовать искусственные цветы? У вас есть? Если нет, я могу принести, моя кузина умеет делать очень красивые розы из обрезков атласной ленты, — наконец сказала она.
— Как это было бы любезно с вашей стороны, фру Гафса, — тихо сказала Филифьонка.
Они молча прихлебывали чай. Мокрый зонтик Гафсы в углу, серый и печальный, стоял и никак не хотел сохнуть, и с него натекла лужа. Гафса покосилась на него, потом — на Филифьонку. Можно было бы уютно посидеть и помолчать рядом под шум дождя. Со Снусмумриком это удавалось. Он думал о своем, Филифьонка — о своем, и оба они словно грели друг друга, сами того не замечая. Но Снусмумрику она не собиралась говорить ничего важного. А Гафсе ей столько хотелось сказать.
— А скажите, фру Филифьонка, ведь катастрофы, о которых вы говорили, — они не очень часто случаются, да? — вдруг начала Гафса. — Я, я подумала, что наступила осень, и погода совсем испортилась, и вдруг, чего доброго...
— Боюсь, что вы правы, то есть да, разумеется, вы правы, — поспешно сказала Филифьонка.
— Вы ведь живете совсем одна, в этом доме на взморье, и это так ужасно, что вы одна, и некому прийти на помощь, если вдруг...
— С вашей стороны так мило, что вы волнуетесь обо мне, но право же, я привыкла, — скороговоркой выпалила Филифьонка и умоляюще посмотрела на Гафсу. «Ну заметь же, заметь, как я хочу, чтобы ты обо мне волновалась!»
— Ах, — проговорила та, — не хочу показаться навязчивой...
— Ну что вы, что вы...
— Может быть... то есть, я хочу сказать... если что-то случится, вы же всегда можете рассчитывать на меня, вы ведь помните об этом?
Дождь усилился.
В его шелесте звучала какая-то надрывная нотка. Он будто отчаянно кричал что-то морю, а море бурлило и швыряло на берег разбушевавшиеся волны, и Филифьонка безотчетно положила свою лапку на лапку Гафсы.
— Вам так далеко идти домой, — сказала Филифьонка, — в такую скверную погоду. Я была ужасной эгоисткой, что пригласила вас!
— Что вы, я всегда рада вас навестить!
Они помолчали. Филифьонке хотелось что-то сказать, но все, что лезло ей в голову, казалось ужасающе глупым. То она думала о своих вымытых окнах, то о горах и грудах листьев на крыше, то о зонтике, который уже не починить.
О кофточке...
«Не буду я обновлять эту кофточку, — ожесточенно подумала Филифьонка. — Ее давно пора выбросить вместе с глупыми надеждами и дурацким хламом! И связать новую, я, слава Богу, сама умею вязать!»
— А если вы останетесь у меня? — вдруг сказала она.
«И налаживать отношения я тоже умею. Или... стараюсь?»
— А я вас не стесню?
— Что вы, что вы!
Филифьонка побежала по комнатам, выбирая лучшую для Гафсы. В этой мебель старая, в этой как-то темно, а в этой, наоборот, окна выходят на восток — если выглянет солнце, будет с утра бить в глаза, а тут, мамочки, тут не убрано! Как она могла оставить неубранную комнату?
— Я могла бы разместиться на диване, — скромно сказала Гафса.
— В моей комнате? Ну конечно, как же я не догадалась...
— И мы могли бы еще немного побеседовать на ночь, — продолжала Гафса.
— Именно!
Филифьонка открыла комод.
Достала лучшую простыню.
И самый теплый плед.
И парадную ночную рубашку, которую надевала раз в жизни, перед визитом врача, когда думала, что умирает. Красивую, с вышивкой и кружевами.
— Какая красота! — искренне восхитилась Гафса. — Какой у вас хороший вкус, фру Филифьонка!
— Вам очень идет, — ответила Филифьонка. — А хотите, я вам ее подарю?
Гафса замялась.
А потом ее губы коснулись мордочки Филифьонки — совсем как тогда, в далекой юности, на скамейке под кустом чубушника. Чубушник цвел; гремел и звенел тысячами птичьих голосов майский вечер, и казалось, что впереди только счастье...
Порыв ветра швырнул пригоршню капель в стекло, и Филифьонка опомнилась. Гафса испуганно подняла на нее глаза, словно сама от себя не ожидая такого.
— Наконец-то! — сказала Филифьонка.
Она тут же смутилась, испугавшись, что высказалась нетактично, но Гафсу ее слова ободрили, и она ласково приобняла Филифьонку за талию. Какой ужас, подумала Филифьонка, я ведь не представляю себе, как надо правильно целоваться, вдруг я сейчас сделаю что-то непристойное? Но лапки Гафсы легли на ее ягодицы, и Филифьонке стало все равно.
Она поняла, что может делать все, что угодно, не боясь нарушить приличия, — просто потому, что в любви не бывает иных приличий, кроме счастья двоих.
Нарядная вышитая ночная сорочка спланировала на так и не застеленный диван, а Филифьонка увлекла Гафсу на свою кровать.
— Ах, фру Филифьонка, — шептала Гафса. — Вы такая хрупкая, такая милая... Как я хочу уберечь вас от катастроф!
— Вы такая очаровательная! Как я счастлива, что вы со мной, здесь! — отвечала Филифьонка. Ее еще раз посетила мысль, что она все сделала не так, непростительно долго затянув с этими словами, — но слова были сказаны, и это было главным.
Нежные лапки распахивали пеньюар. Кружева пеньюара потускнели и потерлись, но это перестало иметь значение, как перестало быть важным то, что Филифьонка была худой и нескладной. Важным было другое: что ее соски напряглись, а груди так хорошо подошли как раз под ладошки Гафсы.
Что дыхание отяжелело и обжигало губы, а губы принадлежали ее Гафсе.
Что глаза подернулись нежной поволокой, и на блеклой мордочке заиграл беззаботный румянец.
И Филифьонка сделала то, что и мечтала сделать, и не решалась: она положила лапку Гафсе в низ живота. Откуда-то она знала, что Гафсе нравится то же, что и ей самой, и ласкать ее можно так же, как долгими одинокими ночами трогала себя, и так же горячо, как наедине с собой, можно шептать ее имя, и называть милой и прелестной, и светом очей своих, и слышать чужие стоны — такие же сладкие, как свои собственные, только куда слаще.
И чужие пальцы там, в самом нежном и уязвимом месте, — они тоже куда слаще собственных.
Потом они лежали вдвоем под одним широким одеялом Филифьонки. И это одеяло, и взбитые подушки, и наглаженные зачем-то простыни, и даже вымытые перед дождем окна, — все это приобрело смысл, и только то, что имело смысл, могло отныне оставаться в ее жизни. «Я жива, — думала Филифьонка. — Я больше не боюсь чувствовать. Мне больше не нужно поступать как положено, я могу делать то, что хочу, для тех, кем дорожу!»
А утро они начали поцелуем. И Гафса сварила кофе на двоих, и они вдвоем пекли блинчики.
Мельком Филифьонка бросила взгляд на открытки, лежавшие на комоде. Они приготовила их, чтобы послать родственникам ко дню Осеннего равноденствия. Хмыкнув, она хотела было выбросить их в камин, потом передумала и надписала на конвертах совсем другой адрес.
Муми-дол, семья Муми-троллей, и еще один — Муми-дол, дом Муми-троллей, для Снусмумрика.