Ольха спустилась к обрыву у берега Пестрянки и, подобрав подол сарафана, уселась на осыпающийся склон. За спиной Ольхи шумел густой бор, а в ушах все еще звенел голос матушки, отчитывающий непокорную девицу. Не велела матушка отходить далеко от деревни, особенно к бору, а то занесет нелегкая к тьма-речке – и поминай, как звали.

Сейчас тьма-речка, которую раньше ласково кликали Пестрянкой, шумно неслась у самых ног Ольхи, закручивалась в маленькие водовороты у гладких блестящих разноцветных камушков. Вода темная, дикая, илистая. Камешки то зеленоватые от мха, то рыжеватые, будто ржой покрытыми, то совсем черные. Отчего и получила Пестрянка свое имя когда-то. Теперь она была тьма-речкой, а тьма-речке не положено светлое имя.

Одна только Ольха продолжала звать Пестрянку по имени.

И стар и млад знал, что в речке теперь водилось всякое, ведь по весне утопла в ней девица Аксанка. Красивая девица, и как и Ольха, на выданье, была она только на год Ольхи младше, но о темных глазах ее парни песни складывали. А о голубых Ольхи – никогда. Но Ольха не обижалась. Да и зачем ей песни парней, если звучала в ее душе другая песня.

Аксанку так и не нашли, ведь в порожистой быстрой речке было много омутов. А, значит, дух ее неупокоен, перестала деревенская красавица быть созданием света, стала, как есть, созданием тьмы. И тьма-речка теперь – ее дом навеки.

– Смотрите, – страшным голосом рассказывала матушка Ольхе и ее младшим братьям, – подойдете близко – не заметите. Призовет вас тьма-девица в свои объятья, кровь вашу выпьет, и станете вы ее другами да подружками. И не будет у вас пути назад.

Поначалу Ольху, горевавшую о подруге дольше всех предписанных сроков, разве что к полатям не привязывали – чтобы не понеслась она прямо к тьма-реке, навстречу своей кончине. Но шло время, весна стала летом, а лето уже близилось к осени. И Ольха, хоть и сторонилась по-прежнему хороводов, звонких песен да осанистых парней, все же, по мнению деревенского люда, почти оправилась. А, значит, будет к Осенней радде справная невеста.

Ольха со старшими не спорила. Будет так будет. Не было такого, чтобы матери в этом деле перечить. Все равно недолго она побудет мужней женой. До первой брачной ночи, когда молодой муж снимет с нее нижнюю рубаху и увидит на смуглой груди бледные шрамы от острых зубок нечисти.

Ольха не боялась. Она уже давно ничего не боялась. Вот и теперь, раздевшись до нижней рубахи, придерживаясь за прибрежную иву, она сползла по насыпи, упала в холодную реку, но удержалась на ногах. Ледяная темная вода Пестрянки щекотала ее под коленками. Ольха задрала рубаху повыше, срамно завязав ее вокруг пояса, и стала медленно заходить речку. По телу ее пробегали мелкие зловредные мурашки, водица омыла горячие бедра, охолодила живот.

– Аксанка, – негромко позвала Ольха, хоть и знала, что можно и не звать. Под водой нечисть-девка ее все равно не слышала. Зато чуяла запах свежей плоти, горячей, юной.

И правда, возле Ольхи плеснулась вода, будто большая рыбина сверкнула спиной, еще и еще раз. Потом над водой показалась маленькая девичья головка со спутанными грязно-зелеными волосами. Ольха улыбнулась.

– Я скучала, Аксанка.

Нечисть посмотрела на нее ласково и хитро, ухмыльнулась, показав тонкие мелкие нечеловечьи зубки, втянула носом воздух. Тоже скучала. По теплой плоти, горячей крови. Руки ее помнили давние стыдные ласки, которыми одаривала Аксанка Ольху, когда они уходили подальше в бор. Вот и сейчас ее ледяные ладошки скользнули по талии Ольхи, провели по полным бедрам, а затем уверенно переместились между ног. Сама Аксанка, по-прежнему не поднимаясь из воды полностью, приблизилась к Ольхе и прижалась жесткими губами к животу. Та только охнула и подалась вперед. Она знала, что будет дальше. Сначала нечисть ее вылизала, тщательно и нежно, скользя язычком по животу и выше, стянула и бросила в воду рубаху, которую Ольха придержала, не дав утонуть или уплыть, взяла в рот сжавшиеся соски, прикусила кожу, но не пустила кровь. Потом вновь опустилась на колени, погрузившись в воду, и к ласкающим Ольху пальцам присоединился верткий, как рыбка, язычок. Ольхе казалось, что шумная Пестринка становилась еще более шумной, чтобы скрыть ее, Ольхи, стоны и вскрики.

Нечисть-Аксанка вылизала ее везде: и там, где, поди, и муж бы не стал. И лишь когда чувствовала, что Ольха дрожит от предвкушения и удовольствия, встала рядом с ней, прижалась обнаженным телом, бледными тяжелыми грудями, холодными бедрами. Первый укус достался левой груди, у сердца. Маленький, чуть заметный.

Аксанка никогда не пыталась причинить лишней боли, не пиршествовала, а лишь аккуратно слизывала проступившую кровь. Оставляла маленькие ранки, которые потом чесались, будто Ольху кошка поцарапала, но быстро заживали. Еще одну и еще одну. У самого соска и на животе, на обоих бедрах. Ранки только потом станут досаждать немного, пока же они только усиливали удовольствие, и Ольха то и дело вцеплялась в Аксанку, боясь упасть, потому что ноги ее уже не держали.

Тьма-девке необходима горячая земная кровь. Иначе холод постепенно разрушит ее, превратит в холодную воду, зашумит Пестрянка, унося дух нечисти прочь от деревни. Пройдут годы, и очистится Пестрянка, вновь получит свое имя. Но если Аксанку кормить кровью – этого не случится. Будет она сильной и голодной. И все такой же желанной, несмотря на синеватую кожу и ставшие огромными запавшие глаза.

Ольха знала, что вечно так продолжаться не может. Аксанка цедила ее кровь, как дорогое лекарство. Наслаждалась каждой каплей и никогда не брала лишнего. Но это только отдаляло неизбежную расплату. И Ольха лишь надеялась на то, что однажды не сможет выйти из Пестрянки, став парой своей желанной раньше, чем ужаснувшийся муж сожжет ее в поле в первую брачную ночь.