Ария ни от кого не требует вставать перед ней на колени. Она не нуждается в таких пошлых демонстрациях преданности, от которых издалека разит провинциальным театром. Когда же кто-то — как правило, чувствуя за собой нешуточную провинность, — действительно начинает ползать перед ней, тыкаясь лицом в сапоги, Ария брезгливо записывает это существо в слизняки и выбрасывает прочь пинком: пусть живет, так и быть, она может быть милосердной правительницей под настроение — но только где-нибудь подальше от ее глаз.

Но сейчас, когда она видит перед собой Найрин в именно таком положении, губы Арии сами собой раздвигаются в медленной, жестокой, удовлетворенной ухмылке.

Она взмахом руки отсылает Брэя и прочих телохранителей. Она сама когда-то учила Найрин биотическому бою; даже сумей та сейчас избавиться от наручников и ограничителя на задней стороне шеи — плох тот учитель, который делится всем без остатка, не оставляя парочку приятных мелочей при себе.

Ария подходит ближе. Смотрит Найрин в лицо. Льдисто-синие глаза встречаются с золотыми.

Даже так, даже со скованными за спиной руками, с не позволяющим встать грузом на шпорах, Найрин все-таки глядит с вызовом. С вызовом, которого никогда не следовало бросать Королеве Омеги.

Красная метка на ее лице — символ разметанной, приведенной к покорности банды — смазана, содрана.

Ария замечает блеск на боковой стороне головы Найрин и без колебаний направляет пальцы туда, где из раны на серебристо-темной коже еще сочится кровь. Проводит двумя пальцами по лицу Найрин, под самыми глазами — та даже отвернуться не успевает. Насыщенный темно-синий не вполне того же цвета, что кожа Арии — но за знак принадлежности вполне сойдет.

Мандибулы Найрин едва заметно вздрагивают; а ведь должна была бы знать, чем это всё закончится.

Еще тогда, когда воспользовалась суматохой после возвращения Омеги — и скрылась, чтобы потом появиться раздражающим красным пятном на периферии зрения. Как раз тогда, когда Ария полагала, что память о ней-погибшей ей хорошо послужит.

(Как ей все же удалось выжить?)

Ария с любопытством скользит подушечкой пальца по надбровной дуге — спасибо строению черепа, Найрин не может нахмуриться и смазать линию касания.

(Ария тогда приказала перевернуть по камешку весь район, где произошло последнее столкновение с Адъютантами, но Найрин как испарилась в воздухе.)

Ария приближается ещё на шаг, вынуждая Найрин запрокидывать голову — но ее взгляд, которого она не отводит от глаз Арии, остается таким же спокойным, ничуть не отражая дискомфорта. Арии это нравится — и одновременно раздражает.

— Я ведь только хотела видеть твоих «Когтей» в качестве службы безопасности станции, — замечает она.

— Чтобы они потом предавали тех, кто им доверится? Если те хоть чуточку не устроят тебя?

Голос Найрин звучит со странной, нехарактерной хрипотцой. Повредили ей горло, когда она сопротивлялась? Это можно будет выяснить позже.

Ария качает головой.

— Вы, турианские идеалисты, ничему не учитесь. Никогда.

Хотя следовало признать: Найрин справлялась с игрой немного лучше Архангела. Тот ставил перед собой уже вовсе заведомо нереалистичную цель.

Найрин же просто...

Рука Арии ложится ей на голову, лениво ласкает костяные пластины гребня.

...просто недопоняла кое-что.

— Почему бы тебе было не остаться со мной?

Независимость — только игра, в которой выигрывает превосходящее количество сил.

Справедливость — иллюзия слабых.

Равенство...

(Что-то внутри Арии лопается, точно перезрелое зерно с горькой сердцевиной.)

Равенство — тоже.

— Остаться? Ты в этом смысле?

Найрин гибким движением вдруг подается вперед и длинными тонкими зубами тянет вниз молнию её обтягивающих штанов.

Улыбка Арии застывает, превращаясь в оскал.

«Смеешь? До сих пор?»

Она понимает вдруг, что только что произнесла это вслух. Пусть даже шепотом. Пусть даже без охраны и прочих посторонних ушей.

Мандибулы Найрин раздвигаются шире. Бедра Арии — тоже. Она сама поворачивается так, чтобы встать поудобнее перед своей пленницей.

«Партнершей». Так говорила Найрин. Ария в ответ на это дергала ртом и прижимала ее голову к себе ближе — чтобы не болтала в постели глупостей.

Точно так же Ария делает и сейчас — но этот жест лишен смысла: Найрин и без того не отвлекается от рассчитанных, точно атака наемничьего отряда, ласк.

Турианский язык словно бы специально создан для этого. Для того, чтобы забираться внутрь, раздвигая лепестки-складки, чтобы до капли втягивать выступающий сок — снова и снова, столько раз, сколько потребуется. То оказываясь мучительно-глубоко, то изощренно поддразнивая снаружи.

Найрин никуда не торопится, действует с полным знанием дела. Ее глаза, когда она чуть отстраняется, всё так же невозмутимы — она всегда была бесстрашной, всегда больше пеклась о подотчетных субъектах, чем о целости своей шкуры, и боялась только одного, одного единственного...

(Исчезнуть. Потерять себя.)

Ария шипит сквозь зубы, когда язык Найрин задевает давным-давно заживший шрам — след попытки одного из любовников вколоть ей смертельную дозу глушащего биотику препарата. После этого Ария ни с кем и никогда не засыпала в одной постели. Много сотен лет.
Ни с кем — до Найрин.

Хотя даже это — для протокола — произошло всего один раз. В ночь перед самым их расставанием.

(Потерять себя — даже в ней, Арии Т'Лоак. Или даже — особенно в ней.)

Ария сжимает кулак — до боли в привычных, казалось бы, сильных пальцах. Синие искры облаком пляшут вокруг.

— Скажи это, — требовательно выдыхает Ария. Она приказывает своим коленям умерить дрожь.

— Скажи. Признайся, — дыхание Арии становится все более прерывистым, резким.

(«Я была неправа».)

— Тебе не нужно было...

(Три простых слова.)

— Этого. Делать. — На последнем слове Ария почти кричит. Нужно быть осторожнее; иначе параноик Брэй всё-таки нарушит приказ и ворвется внутрь.

(Разве ты переломишься надвое, упрямая птица?)

Последняя мысль — почти нежная, и Ария ненавидит себя за это.

Но Найрин молчит. Кажется вдруг, что она даже не дышит — только её язык продолжает скользит по внутренней стороне бедер и промежности Арии, намеренно не давая ей сорваться с вершины как можно дольше.

С чем-то средним между рычанием и стоном, Ария призывает в ладонь биотику.

«Ты всё равно ничего не доказала!»

Тем, что ты...

Ария бьет искоса, со всей силы — со всей уверенностью в том, что такая очевидная глупость (такое очевидное неумение понимать, когда тебя всего лишь, банальнейшим образом берут на «слабо») не заслуживает никаких доказательств. Но прежде, чем голова Найрин откидывается в сторону, она успевает двинуть своим длинным языком еще раз.

...умерла.

Внутри у Арии словно взрывается бомба. И Найрин перед ее глазами взрывается одновременно с этим — ярко-голубым пронзительным сполохом искр в замкнутом коконе биотического барьера.

* * *
Ария просыпается на шикарной и чересчур даже широкой для одного-единственного разумного существа постели в своих апартаментах. Сердце всё еще стучит от так и не схлынувшего возбуждения — но оно неотвратимо вытекает прочь, сменяясь кислым разочарованием.

Ария разжимает пальцы на простынях; еще немного — и пришлось бы заказывать новые.

Ария продолжает видеть на внутренней стороне век фантомный негатив лица Найрин, мерцающий в темноте, слабо подсвеченной отблесками неона.

Ей не удается заставить Найрин признаться — даже во сне.

У людей есть поговорка о какой-то там бабочке, способной взмахом крыла поменять историю.

Ей бы такую — чтобы каким-то хитрым образом всё-таки нагнуть память-тварь, переписать лихорадочные события — кто их в точности разберет, здесь, на Омеге. И все-таки выдавить, вытряхнуть, даже вытрахать, если потребуется, нужные слова из проклятого бело-костяного рта турианки.

(Чтобы Ария могла, наконец, избавиться от мерзкой, отвратительной мысли: будто бы с Найрин была неправа — и не только в том одном, а с самого начала, во всех их гребаных и трижды драных, в разных позициях, «отношениях» — она сама).