Бабушка умирала долго; брату стало нехорошо от духоты, он начал ныть, и мама вывела его, чтобы купить воды; она спросила:
- Дзюри, хочешь пойти со мной? – но отец удержал Дзюри за руку.
- Кто останется с бабушкой?
Рука у отца дрожала, и так же дрожало бабушкино веко, Дзюри даже подумала, что это отец заставляет бабушкин глаз дрожать и плыть. Потом бабушка всхрапнула и вздрогнула, отец сжал руку Дзюри до боли, и Дзюри всхлипнула.
- Прекрати, - шепотом приказал отец. – Не смей. Будь хорошей девочкой.
Потом эти слова преследовали ее. Быть хорошей девочкой, она запомнила, - это не проявлять эмоций, кроме тех, которые нравятся окружающим.
Не говорить о плохом.
Улыбаться. Всегда улыбаться.
*
Я подумала: если бы я была настоящим автором и если бы то, что происходит между нами двоими, было только историей, которую я пишу, историей, которая непременно закончится счастливо, - ее теперешние метания были бы только ее очередью, безуспешной попыткой сбежать. Избежать. Я пыталась сбежать в январе, когда только поняла, что влюбилась; я продержалась семь дней, и это были тяжелые семь дней для нас обеих. На что это похоже теперь? Чем закончится?
Мне не нравилось имя "Канако", оно ей не подходило. Я назвала ее и думаю о ней теперь – "Хина"; я мысленно обращаюсь к ней – "Хина"; все это до сих пор не то, но она откликается, и это подходит нам обеим.
Я не автор. Я все еще могу влиять на события, но я хочу, чтобы сейчас решала она.
*
После смерти бабушки они переезжают в первый раз, потом переезжают снова и снова, отец не может найти работу и злится на то, что матери платят мало, мать упрекает отца в том, что он сидит дома и ничего не делает ("это не мужская работа, ясно?" – орет отец), и каждый раз Дзюри съеживается в кровать и начинает плакать. Прекрати. Прекрати. Прекрати. Брат толкает ее ногой. Не реви. Она продолжает мысленно: "Будь хорошей", - и улыбается. Кривовато. Неправильно. Интересно, застал ли брат время, когда родители еще не ругались? Дзюри не верит даже, что такое было.
*
Интересно, если быть хорошей девочкой, по-настоящему, по-настоящему хорошей девочкой, - родители перестанут ссориться?
Не переставали, но Дзюри привыкла быть хорошей. Тихой, послушной девочкой. Она почти не знала, какой она могла бы быть сама.
В первый день в школе (учительница положила руку ей на голову поверх банта и спросила: "Ты будешь хорошей девочкой?" – Дзюри кивнула) Дзюри увидела, что можно быть нехорошей, но такой обаятельной. Та девочка, которая укусила старшеклассника, а потом ярко улыбнулась ему, стала звездой всего класса, и Дзюри слышала, как старшеклассник спросил: "Как тебя звать, малявка?"
- Ханада, - крикнула та в ответ, - Ханада Канако.
Дзюри запомнила. Не могла не запомнить.
*
Я всегда боялась наступления завтрашнего дня. Если бы я не была собой, если бы я была ей, - у меня наступило бы другое завтра? Было бы оно открытым и смелым?
*
Когда Канако, знакомясь с классом, дошла до Дзюри ("Тебя как зовут?"), Дзюри почувствовала, как у нее перехватило дыхание. "Меня зовут Канако", - ответила она и сама испугалась.
- Не может быть, - сказала Канако. Она удивилась – Дзюри видела, как ее глаза, похожие на огромные вишни, расширились и потемнели. – Это я Канако.
- Ну, знаешь, - неловко сказала Дзюри, - многих людей зовут одинаково. Меня назвали в честь бабушки.
- Как удивительно, - сказала Канако, теперь она, кажется, радовалась и сердилась. – А мне говорили, что это имя только мое и больше ни у кого такого нет. Но я рада, что мы с тобой тезки, - значит, мы обязательно будем друзьями!
Она протянула Дзюри руку, и Дзюри, замирая от холода в животе, дотронулась до ее руки. Потом кто-то стукнул ее по плечу – "Эй, Дзюри!" - и, оглядываясь, Дзюри уже понимала, что все кончено.
- Манами, - слабо отозвалась она.
- Пойдешь играть в мяч?
- М-м… Нет.
- Дзюри? – повторила Канако и засмеялась. – Как твою бабушку звали на самом деле, а, Дзюри?
Дзюри захотела провалиться сквозь землю. Вернуться на десять минут назад и отменить все. Она улыбнулась растерянно и жалко, Канако фыркнула и убежала ("Эй, Манами, я хочу играть в мяч!"), и Дзюри подумала, что теперь можно заплакать.
"Она будет дразнить меня всю оставшуюся жизнь".
Но нет, Канако вовсе не обращала на Дзюри внимания.
*
Я убеждала себя не писать ничего, хранить свое безмолвное и гордое страданье - оно ведь рассосется когда-нибудь, даже скорее, чем мне бы хотелось; я сочиняла списки причин, по которым надо молчать, - но ты такая осязаемая на фотографиях, что все мои причины превращаются в дым. Я думала, что забыла, как ты выглядишь. Я не могу смотреть и не могу насмотреться, я чувствую, что ты самый живой человек на свете. Я даже смех твой вспомнила. Я чувствую его как сейчас.
Ты так поразила меня при встрече тем, что говорила не умолкая, переходила с темы на тему. Я помню твои истории. Я просто хочу увидеть тебя - и просто смотреть на тебя.
Ты не похожа ни на кого. К твоим огромным круглым глазам не подходит вызывающий рот, и твои волосы… И все равно - это же ты. На тебя невозможно смотреть, как на солнце.
Я вспоминаю все, что я чувствовала, глядя на тебя, и не нахожу слов.
В какой-то старой-старой истории, такой скучной, что я читала ее наискосок и перелистывала по три страницы зараз, попалась фраза, которая долго жила в моем блокноте, про то, что "созерцать тебя - единственная радость моя", про то, что "твое появление здесь - как самая яркая из звезд, которых удостоились очи мои". Текст дикий; пошлость жуткая; я чувствовала примерно так.
Мне до сих пор кажется, что все на свете должны быть влюблены в тебя.
*
На английском, когда Канако поставили в пару с Дзюри, Канако спросила: "Можно ли мне заниматься в паре с Манами? Она столько знает, я чувствую, что научусь от нее". У Дзюри тогда сжалось сердце; учительница засмеялась и спросила: "Вы совсем не хотите помогать Дзюри, Ханада-сан?" И Канако ответила: "Мне очень стыдно, что я эгоистка".
На занятиях по физической подготовке, если Канако выпадало быть капитаном команды, она уклонялась, она ни за что не выбирала в команду Дзюри; тонко, тихо и незаметно она делала все, чтобы Дзюри не было рядом, но так, чтобы одноклассники не объявили Дзюри войну.
Сначала казалось, что никто не замечает игнора. Потом то один, то другая начали спрашивать: "Что такое, Канако, вы с Дзюри поссорились?", "Что такое, Дзюри, почему Канако тебя избегает?" Дзюри улыбалась и пожимала плечами, Канако поднимала брови: "Да нет, мы дружим", и даже смеялась, пару раз она даже поздоровалась с Дзюри.
Дзюри запомнила каждый раз.
*
Человек, которого ты встречаешь однажды, - в которого влюбляешься, - не обязательно лучше или хуже других, ты просто… чувствуешь, что узнаешь его из сотен других, как будто вы были связаны на небесах или что-то вроде. Ты ищешь сходства, ты обнаруживаешь его: вот, вам нравятся одни и те же исполнители, пусть разные песни, вот, вы после школы ходите в одно караоке, пусть в разных компаниях, вот, вы цитируете одного и того же автора, пусть разные произведения. На тарелке продавщицы вы оставляете одну и ту же сумму, пусть ты берешь воду, а тот человек – мороженое. Все совпадения случайны. Все – значительны. Кажется, воздух пропитывается смыслом от того, что этот человек существует где-то рядом с тобой. В музеях вы смотрите в одном направлении. Ты можешь наблюдать… и задерживаться возле тех картин, где задерживается он… ты можешь делать все, чтобы понять…
Но если ты не понимаешь, что делает тебя собой, как ты можешь по-настоящему понять другого человека?
*
Канако тогда шла в школу с Манами, Дзюри случайно столкнулась с ними за пять минут до звонка, и Манами радостно закричала: "Доброе утро, Дзюри!" Дзюри покраснела и махнула рукой, она смотрела на Канако, и Канако тогда неохотно сказала: "Доброе утро" и не добавила никакого имени.
Потом она была совершенно несносна весь день – носилась и кричала так громко, что старшеклассники на нее оглядывались, и разговаривала со всеми сразу, как будто у нее было несколько ртов, - со всеми, кроме Дзюри.
*
Отец Канако, кажется, умер, и она жила с матерью и дедом – отцом отца? У нее не было ни сестер, ни братьев; день рождения у нее, кажется, был в середине зимы; она любила рассказы Дадзая Осамы. Все, что Дзюри знала о ней, она узнала, подслушивая украдкой. Канако не хотела общаться с ней; она могла выбирать – вокруг нее постоянно были поклонницы, так королева рыб плывет в стае маленьких рыб. Дзюри достаточно было смотреть на Канако украдкой, фотографировать, если просят, на общих фотографиях пристраиваться с краю, но совсем недалеко от нее; Дзюри привыкла быть незаметной дома и в школе ничего не хотела менять. Манами, которая попыталась соперничать с Канако, быстро стала изгоем в классе. Ее дразнили, в ее книжках рисовали, в ее спортивные тапочки сыпали муку и соль, и Дзюри только сжималась, когда Манами смотрела на нее. Как будто и не были никогда друзьями. Может, и правда не были?
- Сугитани-сан? – окликает учитель. – Лучше смотрите в тест, а не на Ханада-сан.
Все смеются, и Дзюри краснеет. Ей только кажется – она очень быстро отводит глаза – ей только кажется, но Канако краснеет тоже.
*
В другой раз они столкнулись в магазине, и Дзюри была с мамой, - они набрали столько еды, что мама не могла бы одна унести, - а Канако с девочками из школы, и они все смеялись и разговаривали наперебой. Канако заметила Дзюри первой и отвернулась, и только тогда Дзюри заметили все остальные: "Эй, Дзюри, привет, Дзюри, Дзюри, пойдешь с нами в караоке?" Дзюри тогда посмотрела на Канако, а потом на маму, и мама шепотом спросила: "Кто это?", а вслух сказала: "Иди, если хочется". Канако тогда повернулась к Дзюри и сказала: "Здравствуйте". Дзюри только через пару секунд поняла, что Канако здоровалась с ее матерью. "Помочь вам?" – и Дзюри опять только через пару секунд поняла, что Канако обращается к ее матери. "Не надо нам помогать", - сказала она вызывающе громко, и только тогда Канако взглянула на нее. "Тише, Дзюри", - снисходительно ответила она. И мама, и девочки засмеялись, и это было для Дзюри обиднее всего, она покраснела так, что чуть не загорелась.
"Хорошая девочка", - одобрительно сказала мама, когда Канако ушла. Дзюри захотелось крикнуть: "А как же я?"
Она очень старалась, чтобы с тех пор мама и школа не пересекались.
Интерес к Канако не пропал и стал только еще мучительнее и жестче.
*
Дзюри видит, что на спине у Канако лежит белая нитка, и удивляется, почему этого не замечает никто. Урок, потом следующий она ждет, что кто-то из неразлучных рыбок снимет нитку со спины Канако, - но нитка так и остается на месте, и скоро Дзюри уже не видит ничего, кроме нее. Почти на цыпочках она подходит к Канако, снимает нитку, украдкой дотрагивается до спины, - и Канако оглядывается на прикосновение и неожиданно широко улыбается. У Дзюри перехватывает дыхание. Как все сложно.
*
После этого я ничего не помню. Я перестала что-то соображать, когда дотронулась до твоей спины, и никакого значения не имело, что ты была в форме, - ты все равно были теплая; я удивилась этому, но это тоже было неважно. Перед глазами все расплывалось, я даже не сразу поняла почему; когда поняла - пришла в ужас. Я плакала.
*
Когда родители Дзюри ссорятся, Дзюри кажется, что все это из-за нее. Родители кричат друг на друга ("ты думаешь, мне так нравится целый день работать?"), а Дзюри кажется, что кричат на нее, и она сжимается в своей постели вокруг своих огромных, чудовищных прегрешений. Баллы за тест, бардак в комнате. Канако. Канако. Канако. Если бы родители знали. Может быть, родители знают. Она уверена, что не сможет сказать отцу, но, может быть, мать… Старший брат иногда смотрит на Дзюри так, как будто все знает. Он треплет Дзюри по волосам и говорит: "Не трусь".
*
Неделя перед поступлением – Дзюри забирают из школы, и учитель сердито говорит: "Не уверен, что это так хорошо для вас, Сугитани-сан, но на этом настаивают ваши родители" - превращается в кошмар. Она учится, учится, учится, в нее, кажется, больше не влезает ни одного слова, родители кричат друг на друга не каждый вечер, а целыми днями, но все же делают одно фото перед входом в дом – для личного дела Дзюри, - и отец впервые за долгое время улыбается.
На собеседовании отец, опуская глаза, говорит: "Я так ценю все, что моя жена делает для нашей семьи". Элитная школа; семьи студентов должны быть безупречны. Дзюри старается улыбнуться, и мать едва заметно кивает ей.
Они ведут себя почти как идеальные родители, думает Дзюри. Пока попечители смотрят на них, она быстро спрашивает: "Поедим вместе по дороге домой? Я так люблю есть с вами".
Отец выглядит почти свирепым. Он быстро взглядывает на попечителей, громко смеется и гладит Дзюри по голове: "Мы лучше отпразднуем, когда ты поступишь".
Дзюри уверена, что провалила тесты. Она чувствует. Отец спрашивал: "Ты постараешься?" - она обещала: "Я постараюсь", - но все знания куда-то выпали из ее головы, и она бездумно разрисовывала ручкой руку.
Она и правда проваливается, и родители кричат друг на друга сильнее прежнего ("Вся в тебя, это ведь твоя дочь!" - "Это ты виноват, у тебя никогда не хватает на нее времени!").
- Ничего, - говорит брат, он приносит мороженое. – Я уверен, было бы хуже, если бы ты поступила. Родителям, знаешь, нужно, чтобы дети зависели от них. Ну, и еще чтобы было на кого покричать.
Дзюри совсем не уверена, что это ее утешает.
*
С днем рождения. С тем самым первым, со всеми, которые были после него, со всеми, которые еще будут. Мне очень жаль, что я не могла обращаться с тобой так, как ты заслуживала, но я желаю, чтобы все люди, знакомые с тобой, любили тебя сильнее, чем я. Пусть у тебя не будет никаких проблем со здоровьем, пусть с тобой не случается ничего непоправимого. Надеюсь, что твоя бодрость никогда тебя не покинет и сбудется все, чего ты хочешь. Ты знаешь, я не хотела тебя сердить. С днем рождения. Я люблю тебя.
*
Когда она возвращается в класс, она обнаруживает… перемены. Манами поступила в ту школу, в которую провалилась Дзюри. Вокруг нее ходят рыбки-фанатки; Канако, рассорившись со всем классом, сидит одна, и Дзюри по-прежнему не хватает смелости, чтобы заговорить с ней. Она способна только смотреть – отчаянно.
Над Канако смеются, в ее книгах рисуют, в ее спортивные тапочки сыплют соль и муку. Дзюри только вжимает голову в плечи. Ей кажется, что ее саму это задевает намного сильнее, чем Канако. Если бы она не боялась… Если бы она не боялась… Она часто думает, что могла бы заговорить с Канако. Если Канако ответит – Дзюри думает, что, если Канако ответит, она, Дзюри, сможет пережить любую травлю. Ей, Дзюри, будет все равно, если от нее отвернется весь класс, но Канако заговорит с ней.
Дзюри страшно боится, что класс отвернется, а Канако не станет с ней разговаривать. Что угодно лучше, чем пустота. Одиночество, кажется, невыносимо.
Дзюри просто не знает, какой ей нужно быть, если она одна. Если рядом нет родителей, ради которых нужно быть хорошей девочкой, или учителей, ради которых нужно быть хорошей девочкой, или друзей, которые привыкли видеть хорошую девочку. Она сама не знает, какая она.
*
Дзюри любит смотреть на людей в метро. Когда она смотрит на них, она может воображать себя кем угодно, какой угодно. Вот человек ковыряет в носу. Дзюри думает, что такой она быть не хочет. Вот – читает газету, и Дзюри быстро оглядывает заголовки – выходит новая компьютерная игра, можно будет подарить брату. Вот женщина красит губы; и Дзюри смотрит ей в рот так пристально, что женщина чувствует взгляд. Дзюри делает вид, что спит. Вагон раскачивается, люди входят, выходят, вот (Дзюри видит) мужчина прижимается к молоденькой девушке, и девушка отодвигается от него. Вот двое школьников, толкаясь, выскакивают из вагона, один из них словно случайно роняет на пол горсть фантиков. Вот мужчина ест никуман; когда Дзюри смотрит на него, мужчина поднимает взгляд и подмигивает. Дзюри снова зажмуривается. Чего она хочет – это не привлекать внимания.
*
Последний год в младшей школе заканчивается абсолютным триумфом Манами – всем одноклассникам, которые несколько лет травили ее, теперь так жалко расстаться с ней, что они все обмениваются с ней телефонами и адресами, а две девочки даже приносят ей шоколад. Солнечный день, ветреный день, родители разговаривают с учителями, школьники плачут, Дзюри оглядывается раз, другой, но та, кого она ищет, наверное, вообще не пришла.
- Мама, - говорит Дзюри. – Я отнесу книжки в библиотеку.
Ей хочется побыть одной.
Библиотека пахнет пылью и старыми книгами, Дзюри кладет учебники на солнечное пятно и пишет записку библиотекарю; потом она чувствует… это.
*
Мне иногда кажется – я знаю, что это глупо, - что мы были связаны в прошлой жизни, - как иначе я могла бы чувствовать то, что ты чувствуешь? Я знаю, когда ты сердишься или когда расстроена; я чувствую, как ты радуешься, как будто огромное солнце распускается внутри меня; иногда я могу даже чувствовать твой голод. Но твои эмоции далеки от меня и разобраться в них сложнее, чем в собственных. Еще я чувствую, где ты. Я всегда знаю, где ты. Я не могу понять, от чего это зависит или с чем это связано. Я не уверена, что узнаю тебя по запаху. Я просто… чувствую это и все.
Обнаружила, что запах скошенной травы ассоциируется с тобой. Я думала сначала, что это такая ассоциация просто потому, что я всегда о тебе думаю, - но нет, тут именно ты и ничего больше.
Еще ты у меня ассоциируешься с запахом мятной зубной пасты, и запахом остывающих - только из принтера - бумаг. Я скучаю по тебе. Мне хочется, чтобы все было как раньше. Чтобы я восхищалась тобой, чтобы ты ждала моих писем. Чтобы-чтобы.
Мне иногда так невмоготу от этих желаний, что я подбрасываю монетку: если цифра, она ответит. И потом не решаюсь смотреть, и повторяю: ну пожалуйста, пусть цифра!.. Жаль, что ты не зависишь от моих монеток.
Говорят, этот июнь подходит для начала новой жизни. Я бы хотела взять тебя с собой. Или пойти с тобой...
*
Канако покачивается на стуле и не смотрит на Дзюри. Потом – Дзюри успевает сделать четыре жадных, глубоких вдоха и чувствует, как щиплет глаза, - не оборачиваясь, говорит: "Сугитани-сан, ты тоже пришла сюда, чтобы избежать их?"
"Они разговаривают о расставании, но никогда не были вместе. – Грустный голос Канако проникает прямо в грудь Дзюри. – Они обмениваются благодарностями, не испытывая благодарности. Они такие тупые".
Дзюри может только беспомощно ерзать на стуле и почти не понимает, что именно Канако говорит; она вдыхает поглубже и улыбается: "Наша учеба наконец-то закончилась". Осторожные, вежливые слова, когда сердце готово выпрыгнуть из груди.
Канако впервые оглядывается: "Ты разговариваешь со мной, когда никого нет поблизости".
- Ох, - говорит Дзюри. – Прости.
Она хочет плакать от собственной трусости.
- Да все такие, - отвечает Канако.
Они молчат немного; Канако раскачивается, Дзюри только переводит дыхание – ей кажется, что каждое движение Канако отдается где-то глубоко у нее в груди.
- Я была лидером, - задумчиво говорит Канако, как будто продолжая их давний спор или разговаривая сама с собой, - я была изгоем. Моя школьная жизнь была удивительно интересной. Знаешь, я постоянно думаю: какой должна быть настоящая я?
- Настоящая? – переспрашивает Дзюри; она почти знает, как могла бы ответить на этот вопрос: "Я знаю тебя лучше всех, я знаю, какая ты", - но ей на это не хватает дыхания.
- Те месяцы, когда меня травили, - уверенно говорит Канако, - я собой не была. Они преследовали ненастоящую меня, только ту, которую они в состоянии были видеть.
"Я всегда могла видеть тебя", - хочет сказать Дзюри, но может только молчать.
- Я… понимаю, говорит она наконец, справившись с голосом. – Дзюри, которая сдавала тесты в элитную школу, чтобы не огорчать родителей, - не настоящая я.
Канако смотрит прямо на Дзюри; не улыбается, но ее глаза наполняются таким теплым светом, что у Дзюри больно сжимается что-то в груди.
- Да, - говорит Канако, - я вижу, ты понимаешь. Мы одинаковы.
Они еще немного молчат, ножки стула Канако подрагивают.
- Ты когда-нибудь читала Дадзая Осаму? – спрашивает Канако; и Дзюри мотает головой, удивляясь, что даже не задумывалась об этом.
- "Вы лжете, так хотя бы ведите себя достойно", - цитирует Канако. – Но легче сказать, чем сделать.
Дзюри снова может только вздохнуть; она обещает себе, что прочитает что-нибудь обязательно.
Они сидят в тишине и смотрят, как тяжелые солнечные пятна ползут по полу; ветер за окнами рвет листья и облака.
*
Я не знаю, смогу ли я слушать музыку, которую ты посоветовала, - это же ты ее посоветовала, достаточно, кажется, и того, что я читаю Осаму, который не связан для меня ни с кем больше. В любом случае я сейчас как-то слишком вымотана, даже читать получается только утром в метро - пятнадцать минут, пять страниц. Потом, может быть. Когда-нибудь.
Я только надеюсь, что мне это не слишком понравится. Я не готова скучать по тебе сильнее, чем я скучаю.
Когда вижу в утреннем, в вечернем транспорте - со спины - девушек, фигурой похожих на тебя, чувствую, как сердце падает куда-то в живот. Позавчера одна такая перебегала дорогу, я чуть не бросилась вслед за ней в окно поезда, мне повезло, что она повернула голову. Сегодня напугала девушку на эскалаторе, мне обязательно нужно было увидеть ее лицо.
*
В старшей школе Канако все еще изгой; тот единственный разговор с Дзюри ничего не меняет между ними – разве что Дзюри перестает зачарованно разглядывать нежный румянец Канако, перестает таращиться на ее длинные, темные, густые ресницы и только думает, что хотела бы знать о Канако все. Откуда такая серьезность? Ей по-прежнему не хватает смелости заговорить. Потом становится поздно.
Родители Дзюри разводятся. Оба устали от крика, обоим кажется, что проще воспитывать одного ребенка, чем двоих. Они делят детей – старший брат остается с отцом, Дзюри достается матери, и ей меняют фамилию – с Сугитани на Оосиму. "Я буду скучать", - думает Дзюри. Ее переводят в другую школу.
В другой школе тоже есть лидеры и рыбки-поклонницы; Дзюри находит себе друзей ("Я смогу все забыть"), но каждый раз, когда она слышит похожее имя, видит похожий поворот головы, у нее больно сжимается сердце. С друзьями из старой школы она не общается вообще.
Она записывается в литературный кружок; учитель Тамура ей нравится, ей кажется, что, если бы она что-нибудь рассказала ему, он бы понял. Во всяком случае, он же понимает, когда у нее не получается написать рассказ, и всегда подсказывает, что нужно исправить.
В тот день она ждет начала занятий. Разговор она слышит случайно ("Канако-то переехала", - говорит незнакомая девочка), и ей кажется, что у нее что-то лопается в груди, что она прямо сейчас умрет.
"Ведь многих людей зовут одинаково", - думает она. Потом не выдерживает и вмешивается в чужой разговор.
- Ведь вы говорили про Ханада Канако, да?
Незнакомые девочки глядят на нее подозрительно, но пока не враждебно, и Дзюри добавляет поспешно: - Простите, что влезла в ваш разговор, я просто училась с ней в школе.
- А, - говорит незнакомая девочка. – О ней. Мы вместе с ней ходили на курсы. Противная она, да?
"Если бы ты только знала", - думает Дзюри, но выдавливает смешок. – Переехала, да?
- О да, - с удовольствием отвечает девочка. – Якобы родители поменяли работу, но ясно, что это в школе ее затравили. По-моему, это ужасно глупо – переезжать в другой город, если не можешь терпеть.
- Да, да, - лихорадочно отвечает Дзюри, - может быть, у тебя остался ее емейл?
Подозрительность незнакомой девочки растет снова.
- Для чего тебе? – спрашивает она; и Дзюри лжет, отворачиваясь: - Ну, я знаю мальчика из старших классов, которому нужно было поговорить с ней.
- Ничего себе, - откликается девочка, и Дзюри даже думать не хочет, что она там себе вообразила, - я дам тебе адрес, но это старый емейл, и я не знаю, работает ли он сейчас.
- Спасибо, - говорит Дзюри. – Спасибо.
*
"Белое полотнище моей души испещрено какими-то мелкими знаками. Мне и самому непросто разгадать, что там начертано. Словно десятки муравьев, вылезши из моря туши, с еле внятным шорохом ползали, кружились по этому белому полотну, и на нем отпечатались их смутные следы. И если бы я сумел разобрать эти темные письмена, если бы я сумел их прочесть и понять, я смог бы объяснить, в чем смысл моего "долга". Только это уж очень трудно". (Дадзай Осаму, "Отец")
*
Раз в месяц она ужинает с отцом и братом. В такие дни мама специально возвращается домой позже; впрочем, теперь она всегда возвращается поздно – "Я же должна проявить себя на новой работе", - и Дзюри смутно чувствует, что мама что-то недоговаривает. Работа наверняка сложная, Дзюри еще не знает, кем собирается стать, когда вырастет, знает только, что терпеть не может оставаться одна. По вечерам ли. Днем ли. В школе она обзаводится подругами для того только, чтобы было с кем ходить после школы к метро. Мысли о Канако вспыхивают и пропадают снова.
- Сегодня ты ужинаешь с отцом, не забыла? – кричит мама из ванной.
- Помню, помню. – Дзюри выкладывает из коробки с завтраком рис и кладет пару сэндвичей, пока мама не смотрит.
- Я задержусь, - напоминает мама.
- Угу, - кричит Дзюри, - мам, я ушла!
Отец должен забрать ее сразу после уроков, но он присылает смс: "проблемы на работе, вечером где всегда". Дзюри чувствует неприятный холод: что делать в оставшееся до встречи время? Подруги все разошлись кто куда, и она бродит по школе, пока к ней не подходит учитель Тамура.
- Дзюри, - говорит он, - ты помнишь, что должна сдать эссе?
Ой, думает Дзюри; вздрагивает и опускает глаза.
Учитель Тамура не спрашивает:
- Тебе ведь нечего делать сейчас? Пойдем, посидишь в учительской, попробуешь что-нибудь написать сейчас.
Дзюри сидит над чистым листом, но мысли ее блуждают, и она ни на чем не может сосредоточиться. Никакие слова не приходят к ней; она медленно и осторожно рисует букашку на парте.
Учитель Тамура поднимает голову от своих бумаг и (Дзюри кажется, что она чувствует) видит это. Он ничего не говорит про букашку, но внезапно спрашивает:
- Разве ты никогда не врала?
Дзюри не совсем знает, как ответить. Разве она не врет все время? Может быть, не словами, а поведением? Послушная Дзюри. Хорошая Дзюри. Она только вежливо улыбается. Учитель Тамура, кажется, вовсе не ждет ответа:
- Сочинительство – это тоже вранье. Напиши про это. Можешь соврать мне что-нибудь.
Внезапно что-то из прежних солнечных дней всплывает в памяти. Дзюри поднимает глаза и медленно повторяет:
- "Вы лжете, так хотя бы ведите себя достойно".
- А, - говорит учитель Тамура, обрадовавшись неизвестно чему, - Осама, да?
Дзюри кивает так, что волосы падают ей на лицо.
- Знаете, - говорит она, вдруг решившись, - мне надо идти.
Учитель Тамура кивает:
- Иди. Но учти, что в следующий раз ты должна будешь два эссе. Или ладно, одно, но в два раза лучше, чем обычно!
Он смеется (Дзюри кажется, что она чувствует); она вежливо улыбается.
*
*
Улица полна незнакомцев; Дзюри любит все, что можно увидеть, она просто бродит с мороженым в руках, наблюдая птиц и влюбленных, и взрослых людей, каждый из которых живет в своем особенном, запертом на все пуговицы и галстук мире. У молодого человека с бумагами, прижатыми к груди, крошечный значок на кармане, он плохо побрился. У пожилого мужчины на телефоне брелок с фотографией маленького ребенка. Какая-то пара ссорится посреди улицы. Какие-то дети гоняются друг за другом. Мороженое кончается, а все еще не темнеет, и Дзюри, поджав ноги, садится на скамейку в каком-то парке, смотрит на плящущие тени от листьев и ни о чем – очарованная – не думает. Она спохватывается, когда приходит смс.
Ты где?
*
Брат вырос, теперь он кажется взрослым и пугающе незнакомым, и Дзюри дотрагивается до его плеча и вздрагивает, когда он смотрит на нее хмуро.
- Почему ты в костюме? – спрашивает она. – Идешь на свидание?
Ей хочется подразнить, но брат отвечает очень серьезно:
- На похороны.
Ой, думает Дзюри; опускает глаза.
- Это его одноклассник, - говорит отец, - ты его, конечно, не знаешь.
Дзюри снова обращается к брату:
- Он ведь не был твоим лучшим другом?
Брат хмурится:
- Это не имеет значения. Друзья – всегда друзья, они не могут быть лучше или хуже.
Дзюри чувствует, что эти слова задевают в ней что-то. Она сама не может объяснить, что. Она только вежливо улыбается.
Отец снова говорит с ней:
- Не переживай за него, девушка у него тоже есть.
Дзюри моргает, ненадолго сбитая с толку, потом поддразнивает:
- А у тебя, папа?
Отец смеется.
- Дзюри, - говорит он, - ешь побольше.
Раз в месяц он может позволить себе быть спокойным, может позволить себе быть… отцом. Дзюри чувствует печаль, потом стыд. Потом она злится.
Уже слишком поздно, так что из кафе ее забирает мама.
- Мамочка, - кричит Дзюри назло отцу и бросается ей на шею, и мать смотрит на отца поверх ее головы (Дзюри чувствует).
- Обними отца, - говорит мама и подталкивает Дзюри к нему, но Дзюри мотает головой, как маленький ребенок. Они выходят из кафе, и мама спрашивает: - Разве ты не скучала по нему?
Дзюри молчит немного, подыскивая слова. Она в общем-то знает, что нужно ответить:
- Почти не скучала, - лжет она. – Мне хорошо, когда я с мамой.
И мама обнимает ее.
*
Какое по счету утро начинается с отчаянных мыслей, с отчаянной тоски?
Вероятно, моя зацикленность - самый яркий знак, что между нами все кончено (утро вечера мудренее). Вероятно, лучше и правда погрузиться в пучины пылающего разврата (утро вечера мудренее). Вероятно, я и правда люблю только свои представления о человеке, а она не любит даже этого.
Но я никак не могу забыть, что она однажды пришла за мной. Не могу перестать просить, чтобы она пришла снова.
*
(О чем ты думаешь? – спрашивает мама вечером, и Дзюри хочет все рассказать, но потом мама все портит, спрашивая: - Разве тебе не нужно в ванную?)
*
- Мама, - спрашивает Дзюри, - у тебя был человек, которого ты считала для себя очень важным, а потом перестала видеться с ним?
Мама слегка краснеет, зачем-то поправляет скатерть, встает и поднимает диванные подушки ("Дзюри, ты не видела пульт? По-моему, он был здесь") и только потом говорит:
- Ты ведь про друзей спрашиваешь?
Про друзей? Дзюри в общем-то не уверена, но улыбается и кивает.
- Да, - говорит мама задумчиво, - у меня был такой друг, с которым я перестала видеться.
- Вы поссорились? – спрашивает Дзюри.
- Нет, - отвечает мама, - он просто уехал в другую страну.
("Канако-то, - слышит Дзюри снова, - переехала. Переехала в другой город".)
- Но знаешь, - говорит мама и впервые за долгое время смотрит Дзюри прямо в лицо, - я думаю, что твои друзья навсегда остаются твоими друзьями. И о них все равно нужно заботиться, даже если их рядом нет.
Это Дзюри не слишком понятно.
- Ну, не говорить о них плохо, - объясняет мама, - а если есть возможность – писать. Сейчас столько всего есть, все эти интернеты…
(Дзюри сжимает телефон в руке.)
- По-моему, все-таки тебе пора в ванную, - говорит мама. И тут звонит телефон, и глаза у мамы становятся темными и счастливыми ("Да, - шепчет она, - нет, я оставила все на работе"), и Дзюри, чтобы не слушать, поднимается и уходит в ванную.
Свой телефон она берет с собой и, перед тем как раздеться, вздыхая и замирая от собственной смелости, она пишет: "Удачи тебе в новой школе. Может быть, ты сможешь там быть собой".
Она уверена, что Канако вспомнит их старый разговор. Не сможет не вспомнить.
*
Столько литров воды и мыльной пены спустя, что даже на ладонях и пятках кожа у Дзюри съеживается, приходит ответ.
Ты кто?
*
Я твой друг, пишет Дзюри.
"Кто ты? У меня нет друзей".
Потом еще одна смс. "Я всегда такая, какая есть".
Дзюри молчит. Еще одна смс: "Отвали, слышишь? Не пиши!"
Дзюри молчит. Еще одна смс: "Оставь меня в покое, ясно?"
Не может быть, думает Дзюри, она забыла меня.
*
Я даже не знаю, чего теперь-то от тебя хочу. Все прежние варианты невозможны, никакие новые не вообразимы; но сосредоточенность только растет от того, что ты молчишь, от того, что ты уклоняешься.
Сосредоточенность, хах. Одержимость.
То, что я влюбилась в воображаемое, стало ясно, еще когда мы разговаривали. Я влюбилась в человека, который не был на меня похож, - ты была на меня похожа. Я влюбилась в человека, который не обманывает ни словами, ни делами.
Какие-то вещи, видимо, предполагались по умолчанию, поэтому внезапная инфантильность, отсутствие логики и жестокость застали меня врасплох.
Но я хотела любить тебя реальную, не то, что я себе воображаю. Не то, что ты показываешь. Я хотела знать, какая ты есть.
*
Альбом со школьными фотографиями обнаруживается в ящике с игрушками. Дзюри даже не разбирала его после переезда, и теперь старый клоун кивает головой у нее на коленях, а ободранный скотч лежит на полу. Пятна пыли с альбома переходят на юбку. Дзюри заталкивает скотч ногой под стол, вместе с альбомом ложится в кровать – ей нужно увидеть Канако, увидеть ее лицо. Может быть, весь разговор ей приснился, но ведь это лицо – она не придумала?
Школьные фотографии… такие странные. Дзюри трогает пальцем свои волосы. Даже нельзя поверить, что она сама была такой малявкой. На всех фотографиях она тихая и послушная, и больше о ней сказать нечего. У Канако… детское лицо. Круглые щеки, припухшие веки. Улыбка… Дзюри перелистывает страницы, смотрит на телефон – телефон молчит.
Злой бес подталкивает Дзюри написать еще раз. Анонимность опьяняет ее, и она думает даже, сколько гадостей можно было бы написать, в каких чувствах признаться. Признаться… эта мысль внезапно отрезвляет ее. Если Канако преследовали, думает Дзюри, если ее дразнили, если ее травили, нет ничего удивительного в том, что она так реагирует на безобидные письма. На безобидные дружеские подначки.
Дзюри думает, что именно это мама имела в виду, когда говорила, что о друзьях надо заботиться, даже когда их нет рядом. Дзюри думает, что она позаботится; внезапно слова брата, слова учителя и та цитата из давних времен складываются, как кусочки пазла. Идея захватывает Дзюри, заставляет проверить по словарю ("ух ты, наши имена правда могут читаться так!"); сначала неуверенно, потом все быстрее Дзюри начинает набирать письма.
*
"Прости, я, наверное, ошиблась номером. Мне нужно было написать одной очень дорогой моей подруге, которая переехала. Может быть, у нее теперь другой номер. Ты ничего не знаешь о ней?"
Канако не отвечает, но Дзюри не ждет ответа.
"Знаешь, она когда-то сказала мне очень важную вещь. Она сказала, что друзья всегда остаются друзьями".
Канако не отвечает.
"Прости, у меня такое странное настроение сегодня вечером. Вот вспомнила о своей подруге и так хочется поговорить о ней, все равно даже с кем. Ты ведь не будешь против, если я расскажу тебе про Хину?"
Канако молчит.
"Мы познакомились с Хиной в середине учебного года, - пишет Дзюри, думая про то, как Канако пойдет в новую школу сейчас, - она вошла в класс, и все замолчали, потому что она казалась слишком умной, красивой и высокомерной для нас". Один-то раз можно признаться, думает Дзюри.
Канако молчит.
"Учитель представил ее, она важно сказала: "Приятно познакомиться с вами", а потом споткнулась на ровном месте!"
Канако молчит.
"Она засмеялась и сказала: "Какая я неуклюжая!" И так здорово было увидеть человека, который может смеяться над собой".
Канако молчит; Дзюри стирает и набирает снова: "В тот момент мы все полюбили ее".
*
Если бы учитель Тамура мог это видеть, он бы, наверное, сказал, что Дзюри пережимает. Она думает, как он говорил про вранье. Потом думает про эссе. Почему бы, думает Дзюри, не написать про это? Канако так и не отвечает, может быть, думает Дзюри, она попробует в новой школе упасть?..
Уроки тянутся бесконечно долго, потом, когда Дзюри возвращается, мамы все еще нет дома, и Дзюри, чтобы не чувствовать, что она совершенно одна, включает радио, телевизор, зажигает свет во всех комнатах и разговаривает с собой вслух. Может быть, позвонить Нару, говорит Дзюри, или нет, ее, наверное, нет дома, наверняка они все пошли в караоке.
Звук смс перебивает ее.
"Когда в новой школе все девочки предложили Хине дружить, как она поступила? Что она сделала?"
Дзюри чувствует, что долгая жаркая волна окатывает ее. Сработало, шепчет она. Не могу поверить.
Сначала она выключает радио, потом телевизор. Потом выключает свет и с ногами садится в кресло. Она пишет и пишет, и Канако отвечает. Канако отвечает ей.
Канако спрашивает: "Как тебя зовут?"
Я помню это, думает Дзюри. Многих людей зовут Канако.
Она пишет: "Котори".
*
Я думала, мне уже все равно, что ты молчишь, в конце концов, ты не единственный прекрасный человек в моей жизни и уж конечно не последний, у меня, пока я пыталась отвлечься от тебя, получилось наладить общение с людьми, которыми я давно восхищалась, но нет, это никак не работает. Весь день ощущение, что внутренности не просто переворачиваются, а разбегаются в разные стороны.
Так глупо писать тебе, если ты уже все решила. Так унизительно даже испытывать эти чувства.
На курсах проходили сегодня сложные дополнения после глаголов желания, все эти трагические I want you to stay, I want her to phone me и прочее; к концу занятия хотелось уже закричать и сломать что-то. Я в отчаянии. Я хотела бы никогда в жизни тебя не видеть.
Но с кем бы я ни общалась сейчас, с кем бы ни знакомилась - неважно, насколько они прекрасны или податливы, я все равно чувствую, что это не те люди. Целый город не тех людей. Это так невыносимо, что даже смешно.
*
Канако спрашивает обо всех привычках воображаемой Хины, и Дзюри, чтобы ответить, подолгу сидит над журналами. Воображаемая Хина умеет, кажется, делать все, она мила, обаятельна, она придумывает смешные прозвища учителям, придумывает тайные знаки для школьных девчачьих обществ (Дзюри слышит от кого-то, что нужно покрасить ногти розовым лаком – то ли через один, то ли только мизинец, - и она пишет Хине… Канако, что нужно красить мизинец, ей все сложнее называть Канако по имени даже мысленно, она использует то имя, которое дала сама), она ходит в караоке и поет там громче и забавнее всех. Дзюри думает, пользуется ли Канако всеми этими советами. Скорее всего, да. Понимает ли Канако, что это именно советы. Скорее всего, да. Канако ни разу не спрашивает, почему "Котори" столько знает о своей подруге и зачем "Котори" все это рассказывает ей.
Зато об этом спрашивает учитель Тамура. Дзюри все-таки пишет эссе, и учитель Тамура читает его серьезно и медленно; потом, отложив листы сочинения на край стола, он говорит: "Я только не понимаю, зачем Котори делает это".
И Дзюри пожимает плечами: "Кто знает?"
*
- С кем ты все время переписываешься? – спрашивает мама.
Дзюри смеется:
- Да так, подружки из школы.
- Пригласи их как-нибудь к нам домой, - предлагает мама.
Дзюри жарко краснеет:
- Да нет, когда… Я думаю, они не придут… Ну…
Мама спрашивает:
- А хочешь встретиться с моими друзьями?
Дзюри улыбается и пожимает плечами. На самом деле она, конечно, не хочет. Телефон пищит, и она хочет поскорее прочитать смс.
Мама говорит очень серьезно:
- На самом деле есть один человек, с которым я бы хотела тебя познакомить.
- Хорошо, - отвечает Дзюри. – Познакомь.
- Давай в субботу? – предлагает мама. И тут же спохватывается: - Нет, в этот день ты встречаешься с папой. Может быть, в воскресенье?
Дзюри снова пожимает плечами и наконец открывает смс.
*
"Что Хина делает на свидании?"
Дзюри старается не думать об этом по-настоящему. Теперь Канако… Хина становится героем истории.
"На свидание Хина одевается в белое".
"Она предлагает пойти в кафе".
"Она обязательно кладет носовой платок или книгу на край стола, чтобы свет отражался от белого".
"Ты замечала, что люди в белом выглядят так воздушно?"
На фотографиях у Канако длиннющие ресницы, кружевная тень на щеках.
"На свиданиях Хина больше молчит, чтобы говорил ее спутник".
Дзюри идет в кафе, чтобы смотреть, как ведут себя парочки. На свободный стул она бросает рюкзак; ей бы хотелось, чтобы Хина… Канако встречалась с ней. Можно было бы заказать лимонад. Или кофе. Какая-то девушка за соседним столом громко просит "Латте Ройял", и это получается у нее так шикарно, что Дзюри на мгновение даже затаивает дыхание и просто любуется.
"Хина обычно заказывает "Латте Ройял".
Пароль для вайфая – "панда". Дзюри заказывает молочный коктейль и шарик ванильного мороженого, открывает ноутбук и вводит в строке поиска: "Как вести себя на свидании". У ванильного мороженого странный вкус.
- Почему мороженое соленое? – спрашивает Дзюри.
Официантка широко раскрывает глаза. Дзюри машет рукой.
"Хина говорит про хобби, если не знает, о чем говорить".
"Или спрашивает, почему парень пригласил ее на свидание".
"Немного глупо, наверное".
"Можно спросить, чем бы он хотел заняться".
"Или позвать пройтись".
Дзюри даже не замечает, что перестает рассказывать про Хину, а дает советы – и пишет именно то, что хотела бы сказать сама, или именно то, что хотела бы услышать от Канако.
Потом спохватывается.
"Мы пару раз были на двойном свидании, знаешь".
"Тогда я видела это все".
"Она не разрешает провожать ее до дома!!!!"
"Если она не знает, что сказать, то улыбается".
"Ей быстро надоедает свидание".
Канако молчит.
"Эй? Ты еще там?"
"Ты еще там?"
"Спроси у меня что-нибудь".
Канако молчит.
*
"Сегодня любовь в моем представлении — это мое решение, что я люблю, а дальше — ответственность. Именно решение, а не ощущение. Потому что человек может чувствовать сегодня одно, а завтра другое. Я пытаюсь строить жизнь в соответствии с решениями, которые принимаю. У меня есть девушка. Я ее люблю. Я так решил. И это надолго. По крайней мере, размениваться на мелкие романы стало совершенно неинтересно. Мне нужны долгие глубокие отношения". К.К., интервью.
*
Попроси меня не писать тебе больше. Ясность; я могла бы тогда уйти в себя, искать вторую такую же и надеяться, что во второй раз я буду осторожнее.
Молчание может означать все, что угодно. И "я тебя не хочу, но догадайся об этом". И "мне нравится тебя мучить". И "мне нечего сказать"...
Да нет, я знаю, я бы не перестала. Я все равно бы надеялась. Вдруг ты забудешься и ответишь. Может быть, я могла бы найти тебя по телефонной книге, приехать туда, где ты живешь. Случайно.
*
Мама красится особенно тщательно. Дзюри чувствует себя неуютно, когда мама, словно шутя, пудрит нос и ей, но делает вид, что ей смешно.
- Ужинать? – спрашивает мама серьезно.
Мамин друг заезжает за ними; когда они выходят из дома, он сигналит и потом (Дзюри видит) быстро оглядывается.
Может быть, он неплохой дядька. Дзюри смотрит на него исподлобья. Он представляется – Дзюри сразу же забывает это имя – и вежливо говорит: "Если ты любишь музыку, я мог бы сводить тебя на пару концертов. Мои друзья иногда дают мне билеты. Знаешь такую группу?" – он произносит пару модных названий; Дзюри назло ему пожимает плечами и улыбается.
И в ресторане она ведет себя так же. "Что будешь есть?" – пожимает плечами и улыбается, мама вмешивается: "Для нас это дорогой ресторан, я закажу за нее". Мамин друг дотрагивается до маминой руки. Мама смотрит другу в глаза, и они медленно улыбаются. "Плачу я", - говорит мамин друг. И обращается к Дзюри: "Ты можешь выбрать все, что хочешь".
- Помнишь, Дзюри, - внезапно говорит мама, - ты хотела пойти в ресторан, когда поступишь.
Мамин друг оживляется; Дзюри утыкается взглядом в стол, и на минуту ей кажется, что она плачет. Отец никогда бы не повел ее в такой ресторан.
Они опять переглядываются (Дзюри чувствует), потом мама встает из-за стола: "Ну, я пойду, эмн, кое-что проверю".
Друг наклоняется вперед и кашляет перед тем, как заговорить.
- Ты, наверное, поняла, что мы с твоей мамой любим друг друга. Я бы хотел жениться на ней. Я обещаю, что позабочусь о ней. И я хотел бы подружиться с тобой. Я знаю, что ты хорошая девочка.
Дзюри немеет. Опять? Хорошая девочка? Снова? И мама… Ей хочется спросить: "Разве я больше не нужна, что она хочет выйти замуж за вас?"
И как же папа?
В глубине души Дзюри никогда не переставала мечтать, что папа однажды передумает и вернется. Или мама передумает и будет снова встречаться с ним.
Канако молчит который день. Дзюри не знает, почему опять об этом думает.
Она не успевает ничего сказать: мама, распространяя запах духов и туалетного мыла, садится обратно, и они с другом снова обмениваются взглядами, и друг снова берет маму за руку, на этот раз уверенно.
Преодолев спазм в горле, Дзюри решительно говорит: "Я вспомнила, я ведь слышала название этой группы. Может быть, мы могли бы сходить на концерт?"
Друг улыбается. Главное, что улыбается мама. Дзюри опускает глаза и царапает вилкой тарелку.
*
Пока они едут домой, она проверяет и проверяет телефон. Новых сообщений нет, мама о чем-то воркует с другом, сообщений нет, нет. Потом приходит ммс с фотографией; Дзюри жадно загружает вложение, но это только фотография одноклассниц: "В караоке сегодня было весело". Дзюри чувствует разочарование и усталость.
*
Сразу, как за другом закрывается дверь, мама кидается ему звонить ("отличный вечер, еда понравилась, да, Дзюри очень довольна"), и Дзюри уходит в ванную. Она долго сидит, не включая воду. Потом визжит смс.
"Спасибо тебе за письма, Котори".
Котори?
"Я не была уверена, что должна написать".
*
Хина… нет, Канако начинает встречаться с кем-то. Дзюри не спрашивает, с кем, по большому счету важно не это. Канако так не уверена в себе, что спрашивает совета воображаемой Котори по любой мелочи. Дзюри впервые с развода родителей всерьез чувствует, что кому-то нужна. Ей не хочется возвращаться домой, она подолгу сидит в библиотеке над журналами, потому что на самом-то деле она сама никогда не была на свиданиях. Больше всего ей не нравится мысль, что на одной из следующих встреч этот… кто бы он ни был… может попробовать поцеловать Канако. То, что Канако говорит только о нем, почти не беспокоит Дзюри. В конце концов, Канако говорит об этом с ней. В конце концов, Дзюри так плотно вовлечена в эти отношения, что иногда даже думает, с кем именно встречается этот мальчик. От таких мыслей ее передергивает.
Когда Хина… нет, Канако благодарит за письма, Дзюри задумчиво отвечает: "Нет, это я должна благодарить тебя". Иногда ей хочется давать неправильные советы, только чтобы узнать, насколько сильно ей доверяет Канако; иногда ей хочется попросить, чтобы Канако пришла в такое место, откуда Дзюри сможет ее увидеть; Дзюри отбрасывает такие мысли с возмущением.
Часть из них все равно прорывается в ее следующее эссе – она пишет историю Котори и Хины для учителя Тамуры; и учитель Тамура серьезно говорит ей: "Ты выбрала очень сложную тему, Дзюри. Такие отношения не одобряются". Дзюри испуганно краснеет и широко раскрывает глаза: "Вы думаете, что Хина не должна встречаться с молодыми людьми, пока учится в школе?" Учитель Тамура качает головой: "Нет, я говорю про Котори. Ее влюбленность в Хину… было бы хорошо, если бы эта влюбленность прошла".
Влюбленность? Дзюри чувствует, что вся кровь бросается от лица к сердцу, и опирается на парту, чтобы не упасть.
Учитель Тамура добавляет: "Очевидно, ничем хорошим такая история не закончится".
Нет-нет, думает Дзюри, у нашей истории обязательно будет счастливый конец.
Но чем дольше она пишет, тем меньше ей хочется что-то заканчивать.
*
"Сколько же в этом мире несчастных, по-разному несчастных людей... Хотя нет, можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут со своим несчастьем как-то справиться, могут открыто пойти против мнения "общества", и оно, очень может быть, не осудит, возможно даже посочувствует им; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности и всякое сопротивление обречено. Заговори я вразрез с мнением общества - все люди крайне изумятся: глядите, у него еще язык поворачивается что-то требовать... Сам не пойму - то ли я очень уж, как говорится, "своенравный", или, наоборот, слабохарактерный, что ли, но одно несомненно: я - сгусток порока, и уже только в силу этого несчастье мое становится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь..." (Дадзай Осаму, "Исповедь "неполноценного" человека")
*
Школа готовится к Регецуфу, Дзюри и ее одноклассницы разучивают цветочный танец, и классная руководительница, наблюдая за ними, в рупор спрашивает: "Девочки, кто из вас хотел бы выступить с приветственным словом перед школой?"
Толпа девочек в белых рубашках. На миг Дзюри кажется, что она в облаке бабочек; ей хочется, чтобы Канако могла это видеть. Никто из девочек поначалу не откликается, но потом одна из них оглядывается на Дзюри и говорит: "Я думаю, что выступать должна Оосима. Учитель Тамура говорил, что она пишет лучше всех в литературном кружке".
Классная руководительница улыбается с облегчением: "Ты согласна выступать, Дзюри? Дзюри?" Дзюри поднимает взгляд из своих мыслей: "Простите?" И классная руководительница повторяет без улыбки: "Ты согласна выступить с приветственным словом?"
Дзюри вскрикивает: "Нет!" И потом: "Нет, я не могу… Почему я…"
"Дзюри, - говорит классная руководительница серьезно, - если учитель Тамура считает, что ты лучше всех, то ты обязана хотя бы попробовать".
Будь хорошей девочкой? – с отвращением думает Дзюри, но старательно улыбается.
У Канако, наверное, тест по истории. Потом два свободных часа, когда этот, кто бы они ни был, наверняка захочет встретиться с ней. Дзюри собирается с духом. Она должна дописать эту историю. Учитель Тамура был прав. Это уже нехорошо.
*
"Расскажи ему, что у тебя есть подруга, которая давала тебе советы".
Дзюри воображает интонацию, с которой Канако отвечает ей; в этот раз это отчетливый страх: "Зачем?"
"Я больше не буду советовать".
Канако молчит.
"Ты расскажешь ему про меня, он удивится, но простит, и вы начнете строить свои отношения без моего вмешательства".
Канако спрашивает еще раз: "Зачем?"
И Дзюри пишет: "У этой истории должен быть счастливый конец".
*
Ей кажется, что в "Истории Канако и Хины" можно поставить точку. Наверняка Хина последовала совету – последнему – и живет теперь со своим, кем бы они ни был, долго и счастливо.
Учитель Тамура, дочитав эссе, долго смотрит в окно и не говорит ничего; потом спрашивает: "Я могу включить эту твою историю в школьный сборник?"
Альманах. Это называется альманах, и все участники литературного кружка пишут свои эссе только для того, чтобы учитель Тамура задал им этот вопрос.
Дзюри чувствует злость, потом огорчение. Она говорит: "Если хотите". И потом, не удержавшись, спрашивает: "Зачем вы сказали, что я лучше всех в литературном кружке?"
Учитель Тамура поднимает брови (в самом деле – это не тот вопрос, который могла бы задать хорошая девочка) и отвечает: "Я вообще-то правда так думаю. Если ты продолжишь писать…"
Дзюри чувствует, что у нее перехватывает дыхание. "Нет, - говорит она, - я больше не буду писать".
Учитель Тамура молча смотрит на нее, потом отвечает: "Ты можешь идти".
И Дзюри сбегает.
*
Это тяжело – не проверять телефон каждые пять минут.
*
Это тяжело – проверять и обнаруживать, что никаких сообщений нет.
*
Мама спрашивает: "Дзюри, у тебя все в порядке? Ты ничего не хочешь мне рассказать?"
Дзюри не хочет.
Мама спрашивает: "Это из-за того, что тебе не нравится мой друг?"
Дзюри вздрагивает, только вспомнив об этом, но улыбается и отвечает: "Нет, нет, все хорошо. И в школе тоже все хорошо. Придешь посмотреть, как мы танцуем на Регецуфу? Своего друга тоже можешь позвать".
Мама кивает. Потом уточняет: "А папу ты пригласила?"
И Дзюри говорит: "Нет".
*
В почтовом ящике тоже пусто.
*
Забытая, любимая, - как я желал бы
воскресить то страданье в Буэнос-Айресе,
ту безнадежную надежду.
Если бы вновь полюбить тебя
в доме моем - открытом в сторону порта,
если бы вновь встретить тебя утром в кафе, -
и чтоб ничего-ничего
еще не случилось.
Чтобы не надо было ни о чем забывать,
рук твоих не вычеркивать из памяти,
и пусть одно остается - окно в беззвездное небо.
Хулио Кортасар
*
На одно из занятий учитель Тамура приходит с людьми из типографии. Тираж напечатан, осталось распределить его по магазинам; ученики листают сборник, обмениваясь завистливыми и восхищенными замечаниями, и Дзюри думает: они ничего не понимают.
Видеть свое имя напечатанным… странно.
История в книге… Дзюри больше не чувствует, что этот обман принадлежит ей. Она проводит пальцем по строчкам. Это уже чужая история.
Тоска по Хине накатывает так, что трудно дышать. Дзюри поднимает глаза и видит, что учитель Тамура наблюдает за ней. Она улыбается и отворачивается. Всего вторая неделя молчания. Разве долго?
- Если хотите, - говорит учитель Тамура, - можете завтра прийти в книжный магазин. Посмотрите, интересуются ли читатели вашими историями.
Одна из девочек рядом с Дзюри говорит, растягивая слова: "О бо-о-оже, я та-а-ак нервничаю!"
Учитель Тамура смеется: "Вы не поверите, но я тоже".
*
Дзюри приходит в магазин раньше всех, но учитель Тамура уже там.
- Странное чувство, правда? – говорит он, когда Дзюри подходит к нему, и они вместе смотрят на книги. – Столько времени, столько эмоций… - Он дотрагивается до обложки, и Дзюри понимает, что именно в этот момент она может все ему рассказать.
- Я… - начинает она, но тут раздаются приветствия остальных учеников, и момент упущен.
Пока все остальные кудахчут над альманахом, Дзюри отходит в сторону. Полки с современной литературой так искушающе близко. Книги Осаму так вызывающе на виду. В собрании сочинений Дзюри находит тот самый рассказ, с которого все началось, ту самую фразу.
- "…хотя бы ведите себя достойно", - повторяет она. – Будь хорошей девочкой, да?
Кто-то сталкивается с ней, и она поднимает голову.
Незнакомая, очень хорошенькая девушка пристально смотрит ей в лицо и вскрикивает.
- Ты же Дзюри?? – спрашивает она.
Дзюри, озадаченная, кивает.
- Не помнишь меня? Я Кубота Манами, мы вместе учились в школе.
- Манами? – недоверчиво переспрашивает Дзюри. Страшилище? Изгой?
Так странно все перемешивается в памяти. У Манами было время, чтобы стать лидером класса, но Дзюри помнит только то время, когда лидером была Хина… нет, Канако.
- А ты совершенно не изменилась, - говорит Манами. – Совершенно такая же. Тебе по-прежнему нравится та смешная девочка, не помню, как ее звали?
Дзюри уверена, что бледнеет. Она подносит руку ко лбу.
- Ты себя хорошо чувствуешь? – спрашивает Манами, и да, ее голос звучит обеспокоенно.
- Да, да, я просто вспомнила, что забыла кое-что сделать, - Дзюри отступает на шаг. – Разве мне когда-нибудь нравились девочки?
- Ты шутишь! – восклицает Манами, и Дзюри думает, что, наверное, весь магазин оглядывается на них. – Мы все это знали. Харука – так ее звали? – тоже знала.
- Канако? – спрашивает Дзюри.
И Манами говорит:
- Точно, она.
- Прости, - говорит Дзюри, и нет, ее голос не дрожит. – Но теперь мне совершенно точно надо бежать.
Она выскакивает из магазина, как будто за ней гонится весь город. По крайней мере, один учитель Тамура точно выходит за ней.
- Дзюри? – окликает он. – Ты в порядке?
Она не в порядке.
- Я… просто вспомнила, что мне надо говорить речь на Регецуфу, - неубедительно врет она. – Я не могу придумать, все это так сложно.
- Я понимаю, - говорит учитель Тамура, и на мгновение Дзюри думает, что, может быть, он и правда понимает. – Но ты такой талантливый писатель, я уверен, ты что-то придумаешь.
- Я никакой не писатель, - говорит Дзюри. – Я больше никогда не буду писать.
- Почему? – спрашивает учитель Тамура.
- Я не могу, - отвечает Дзюри и сбегает прежде, чем учитель Тамура успевает еще что-нибудь спросить или еще что-нибудь сказать.
*
До старой больницы приходится ехать на поезде. Так странно, думает Дзюри, была такой маленькой, а помнит дорогу так, как будто это было вчера. Бабушка умирала долго. Она поднимает голову. Кажется, это было окно второго этажа. Может быть, третье с краю?
В третье с краю окно смотрит маленькая девочка, и Дзюри захлебывается воздухом. Маленькая девочка стоит на подоконнике, и ее видно всю целиком, от смешного платья до сползших гольф. Пока Дзюри смотрит, к девочке подходит мужчина и снимает ее с окна. Девочка брыкается, в окно видно, что мужчина что-то ей говорит ("Будь хорошей девочкой?" - гадает Дзюри), и девочка обнимает его за шею.
Звонит телефон, Дзюри берет трубку не глядя. Мама спрашивает: "Дзюри, ты где?" - и Дзюри отвечает: "Гуляю".
Мама спрашивает: "Скоро будешь домой?"
Дзюри отвечает: "Я постараюсь".
Телефон звонит снова, когда она делает шаг к больнице. Номер кажется незнакомым. Дзюри неуверенно спрашивает: "Алло?"
И слышит в ответ: "Котори?"
*
Дзюри правда хочет сказать: "Вы ошиблись номером", - но молчит так долго, что ее выдает молчание.
Голос на том конце крепнет, становится уверенным: "Это я, Хина. Мне нужно тебя увидеть".
Дзюри сглатывает и мямлит: "Я не могу сейчас…"
- Если есть время поговорить, - перебивает Канако, - включи, пожалуйста, видеосвязь.
И Дзюри не может сопротивляться. Камера телефона смотрит ей в лоб, как дуло ружья.
- Привет, - говорит Канако с экрана. Даже на этом экранчике ее ресницы кажутся невозможно длинными. Дзюри едва может дышать. – Я хотела поблагодарить тебя за все твои письма.
- Не надо, - выдыхает Дзюри.
- Почему? – Канако хмурится в телефон.
- Я их писала для себя, - отвечает Дзюри, - когда я писала, я могла вообразить, что я – Котори и что Хина испытывает ко мне интерес.
Канако спрашивает:
- Разве Хина не испытывает к тебе интереса?
Дзюри чувствует, что по щекам текут слезы. От того, что щеки такие невозможно горячие, слезы кажутся ледяными.
- Нет, - говорит она. – У меня нет Хины. Я не Котори.
*
- Ты могла бы хотя бы попробовать, - с упреком говорит Канако, и Дзюри теряет дар речи, может только беспомощно моргать в телефон. Она выдавливает:
- Прости?
Потом ее прорывает.
- Разве ты не с этим своим?...
Канако качает головой. Потом пожимает плечами. Потом смеется.
- Знаешь, я тоже трусиха, - говорит она. – Мне проще было притворяться кем-то. Лидером класса. Изгоем. Хиной. Девочкой, у которой есть бойфренд. Я говорила себе: если никто не знает, какая я настоящая, никто меня не заденет. Я не хотела считать, что я прямо здесь прямо сейчас – настоящая я. Потому что я такая пустая и некрутая.
Она вздыхает.
- "Это ненастоящая я, ничего не поделаешь". Когда я так думала, я чувствовала себя лучше. Но это все равно я. Трусливая. Играющая роли. Это все я.
Она отводит взгляд, потом снова смотрит в камеру – прямо Дзюри в глаза.
- Влюбленная в девушку – тоже я.
У Дзюри больно сжимается сердце. Она вытирает слезы рукой, но слезы текут и текут, и она ненадолго прячет лицо в сгибе локтя. Канако продолжает говорить, и Дзюри опускает руку.
- Я начала так думать из-за тебя, Котори… Дзюри. Я не хочу больше убегать от себя. Я уверена: если я перестану – с нами обеими случится что-то хорошее. У нашей истории обязательно будет счастливый конец.
Дзюри плачет навзрыд, ей так больно, она хочет только повесить трубку прямо сейчас.
- Для тебя это, наверное, неожиданно, - говорит Канако серьезно. – Я знаю, я думала об этом несколько недель, и для меня все равно это странно. Если хочешь… я перезвоню.
Она неловко улыбается и поднимает руку.
- Нет, постой, - просит Дзюри сквозь слезы. – Когда… когда ты поняла, что это я?
*
Канако смеется.
- Сразу.
Дзюри задыхается:
- Что?
- Как я могла забыть? – спрашивает Канако. – Я думала о тебе после того разговора в библиотеке. Это мое драгоценное воспоминание.
- Вот как, - говорит Дзюри.
*
Канако кивает. И теперь так легко это сказать.
- Хина… Канако.
- Хм?
- Я все время хотела тебя увидеть.
И кажется, что глаза у Канако – прозрачные, как стекло.
- Я тоже хотела тебя увидеть.
Дзюри прижимает руку к груди. Ей кажется, что сердце сейчас разорвется.
- Мне надо… подумать об этом, Ханада-сан.
Канако кивает:
- Я понимаю.
*
Дзюри надо о многом подумать и во многом признаться. Она отправляет Канако пакет с альманахом и все те письма, которые писала со школы. Все эти старые… Она сама испугалась бы их перечитывать.
Вечером, пока она сидит в ванной, визжит телефон.
Смс.
Канако.
"Я не хотела тебя торопить, но я правда скучаю".
И Дзюри смеется.
У этой истории обязательно будет счастливый конец.
*
*
*
Может быть, быть хорошей девочкой проще, думает Дзюри, но быть не такой хорошей гораздо спокойнее. После того как она принимает решение быть собой, она учится говорить правду, когда ее спрашивают, - не улыбаться, не молчать, не пожимать плечами.
- Ты придешь на наше выступление? – спрашивает Дзюри у мамы.
- Приду, приду, - отвечает мама, - вместе с другом приду; сегодня надо?
Дзюри кивает, потом говорит:
- Я все-таки пригласила папу.
И мама сначала вздыхает, потом пожимает плечами.
- Это хорошо, - наконец говорит она.
И Дзюри отвечает радостно:
- Я тоже так думаю.
Канако вряд ли придет на выступление, Дзюри все еще не готова ее видеть, хоть они и списываются каждый день (точнее - переписываются с утра до ночи, и Канако признается даже, что держит книгу Дзюри на полке рядом с книгами Осамы); кроме того, у парня, с которым встречалась Канако, в тот же день бейсбольный матч.
Дзюри, пытаясь быть честной с собой, признается, что это ее беспокоит, - пока признается только себе, потому что знает: Канако будет недовольна, когда услышит. Дело не в недоверии. Просто иногда хочется оставить кого-то исключительно для себя.
По привычке Дзюри смеется, пожимает плечами. Живому все хорошо.
*
Когда девочки расходятся по залу и занимают отрепетированные места, Дзюри наконец отводит глаза от пробора шедшей перед ней одноклассницы и обводит глазами толпу. Мама и ее друг (мама машет рукой) стоят в первом ряду, и друг держит фотоаппарат. Дзюри улыбается и кивает. Папа и брат (папа машет рукой) стоят на балконе, брат снова в костюме, и папа держит фотоаппарат. Дзюри улыбается и кивает.
Несколько месяцев тренировок. Ей кажется, что все движения цветочного танца записались в ее теле, как в дневнике. Она думает, что сейчас делает Канако, ей все-таки хочется, чтобы Канако могла увидеть ее.
Поднимаясь на возвышение, классная руководительница говорит: "Ученицы младших классов подготовили для нас прекрасный танец. Перед танцем Оосима Дзюри скажет несколько слов", - и зал взрывается аплодисментами.
Дзюри чувствует, как в животе образуется ледяной ком, - она так и не знает, что говорить.
Учитель Тамура остановил ее у входа в зал, чтобы сказать: "Я знаю, ты справишься". Она тогда кивнула, почти согласившись, но теперь ни в чем не уверена.
Слова Канако приходят на ум.
Дзюри встает, чтобы пройти через зал; она видит, как волнуется мама (как друг дотрагивается до ее плеча), она видит, как волнуется папа (фотоаппарат выскальзывает из рук, но папа сразу ловит его), она видит, как напряженно смотрит на нее учитель Тамура, перед ней море внимательных лиц; и она вдыхает поглубже перед тем, как сказать им правду.
Рассказать, что чувствуешь, когда становишься собой.