Башня Титанов — королевство кривых зеркал, привкус пыли на языке и память. Они остаются верны старым принципам, охраняют покой и память тех, прежних. По крайней мере, так сказала Мар’и. Отец даже не сделал вид, что поверил ей. Ухмыльнулся, когда она отвернулась. Махнул Оливии рукой: оставайся здесь, — и исчез за дверью зала.

Оливия вздыхает. Отражение смотрит на нее из оконного стекла — смотрит песком и морем, — и ей кажется: кожи вот-вот коснется ветер, соленый и горький, как слезы.

Она не знает, зачем отец взял ее с собой. Чтобы произвести впечатление? Для этого лучше подошла бы мать: ее хотя бы знают. Знает кто-то кроме Лиан — Лиан выходит из зала и останавливается за ее плечом. Медленно поднимает капюшон: водопад медовых волос, загорелая шея — веснушек у Лиан нет, — упрямо поджатые губы.

— Они не согласятся, — говорит Лиан.

Все, что хочется Оливии — обернуться к ней и крепко обнять: Юные Титаны для Лиан «они», не «мы», и это означает, что хотя бы с ней не придется сражаться.



Они выросли вместе — она и Лиан. До Черной Канарейки и Красной Шапочки они играли в героев во дворе двухэтажного дома, засыпали, набегавшись, на медвежьей шкуре в гостиной и просыпались в комнате на чердаке — вместе, в одной постели.

«Теперь мы снова вместе», — думает Оливия. Плащ и куртка сброшены на спинку кресла, и Лиан сидит напротив, с серьезным лицом расплетая ей косы. Она настоящая — наконец она настоящая, не сон, не видение, не галлюцинация, порожденная усталым сознанием и помехами в искусственном глазу.

Она настоящая — прохладные смуглые руки, мозоли на кончиках пальцев, запах ирисов и карамели. Оливия протягивает руку и касается ее колена. За узким чердачным окном бушует гроза, внизу звенит от крика — Рой вернулся домой из последней экспедиции и, видимо, заметил в оружейной лук Лиан, — но между ними уютно и тихо, и какую-то секунду Оливии кажется: все будет хорошо.

Все будет хорошо, пока Лиан улыбается ей — как будто смысл по-прежнему есть.



Отец уходит, никого не предупреждая, и возвращается поздно вечером: пыль на белой рубашке, высохшее соцветие в петлице и запах — запах тлена, холода и непокоя.

С детства Оливия привыкла: тленом, холодом и непокоем пахнет Готэм. И Бэтмен — первый и настоящий.

Это пугает — пугало бы, если бы вместе с ней с чердака не спускалась Лиан. Теперь они почти не расстаются: вместе на кухне, вместе в тренировочном зале, вместе в кабинете матери, вместе в постели — Лиан прикрывает за собой дверь, разматывает полотенце, на ходу гасит ночник, проскальзывает под одеяло и прижимается к ней всем телом.

Ее шепот звучит у Оливии в ушах день и ночь: мягкий, вкрадчивый голос, бесконечные истории про Титанов и вопросы, вопросы.

— Почему ты не пошла с нами? — спрашивает Лиан однажды. — Титаны же приглашали тебя присоединиться.

Вместо ответа Оливия спрашивает тоже:

— Зачем? — и Лиан вздрагивает.



Ей не досталось материнских способностей — только хрупкая тень, но и о ней известно разве что Лиан. «Лиан», — думает Оливия, закрывая глаза.

Она вспоминает: пять лет назад. Ее правый глаз еще цел, а Лиан еще черноволосая, и они стоят на балконе поместья Уэйнов, рука в руке. В зале светло и людно, по темному паркету кружатся в вальсе пары, и Лиан, кажется, говорит: как было бы чудно танцевать там, и не с папой, а с тобой, по-настоящему, просто... — и голос у нее такой, как будто она не знает, что просто им никогда не будет.

Даже если вместо платьев они наденут костюмы — мужские ли, геройские. Когда речь идет о женщинах, это не помогает, но Лиан говорит: послушай, Лив, представь себе, — и что-то горчит у Оливии на языке, когда она прижимается губами к ее губам, только чтобы она замолчала.

Это тревожно и больно, и так прекрасно, и так неправильно: Лиан привстает на цыпочки, мелко гладит ее по шее, и где-то внутри, где-то в темной глубине, где-то в солнечном сплетении рождается звук — чистый и разрушительно-сильный.

Крик, думает она, Крик Канарейки.

Губы Лиан делают его бессвязным всхлипом — таким он и остается, даже когда они обе меняются, даже когда искра тьмы, сорвавшаяся с пальцев Ив Иден, обжигает ее лицо, даже когда Лиан уходит к Титанам.



Она застегивает пряжку на плаще Лиан. Лиан опускается перед ней на колени и затягивает ремни колчана, мимоходом поглаживая бедро. Ей, кажется, все равно, что на другом конце оружейной стоят родители Оливии — те, которых она сама в шутку называет дедушкой и бабушкой.

Иногда Оливии кажется: Лиан ничего не волнует, — но она отлично знает, что это не так.

Лиан волнует ее отец — Оливия вздрагивает от одного воспоминания: рыжие кудри на подушке, слезы в медовых глазах, и пальцы Лиан сжимаются на ее запястье за секунду до того, как стены дома вздрагивают от Крика Канарейки — утром они узнают, что Рой присоединился к Супермену, и несколько дней Лиан не отлипает от телевизора, переключаясь с репортажа на репортаж.

Лиан волнует будущее — она сжимает кулаки и говорит: мы должны что-то сделать, Лив, — и Оливия кивает, глядя на то, как лунный свет, пробивающийся в щель между шторами, вызолачивает ее кожу.

Лиан волнуют люди. Мир за стенами этого дома — порой Оливии кажется: нужно сделать только один шаг, и она подхватит ее, закружит в танце, заставит забыть обо всем: о спрятанном под металлом ожоге, о песне тетивы, о крике, обращенном в сдавленный всхлип. Заставит закрыть на секунду глаза — и очнуться в другом, настоящем мире.

Они обе оказываются в настоящем мире — когда отец спускает тетиву, и Мар’и Грейсон встает из-за стола.

На этот раз она соглашается.



У Лиан шрам на плече, шрам под грудью, шрам над лобком — Оливия целует его и шепчет:

— Эй. Я буду твоим Серым Волком.

Лиан бессильно фыркает в ответ и шире разводит ноги — Оливия подхватывает ее под бедра, накрывает губами клитор и все влюбленное, насмешливое, сладкое выдыхает в короткий, вибрирующий звук, от которого Лиан вздрагивает, сгребая в горсть ее косы.

Опускаясь ниже, Оливия думает: если бы у них было больше времени.

Если бы только у них было больше времени — но их время заканчивается, когда мать поднимается по лестнице и вежливо стучится в дверной косяк: сегодня понадобятся все.



Бой при ГУЛАГе оборачивается катастрофой — мама мертва, черные тучи гудят моторами самолетов, сквозь шум помех передатчик доносит: ядерные боеголовки.

Оливия запрокидывает голову. Линза глазного протеза отмечает их в небе: три красные точки. Неутомимые. Неумолимые. Несущие смерть — в какую-то секунду ей хочется упасть на колени и взмолиться тому безымянному Богу, в которого она никогда не верила.

Пусть смерть обойдет стороной — если не ее, то отца. То Лиан — сжимая пальцы на отцовском плече, Оливия зовет ее по имени.

Молитвы бессильны, но, когда Лиан оборачивается, Оливии на секунду кажется, что еще не все потеряно. Лиан — это цветы, прорастающие сквозь пепел, мед взгляда и перец кудрей, и легкая, последняя улыбка над закованным в красную броню плечом.

Рой прижимает Лиан к себе так, будто это может ее спасти. Оливия думает: я сделала бы так же, — и улыбается в ответ, смутно различая сквозь гул в ушах и беспощадную белизну: Лиан тихо, бессильно смеется — смеется и зовет ее тоже.

Лиан зовет ее тоже, и голос теряется в громе, и мед и перец тают в оглушительной белизне, и в эту секунду Оливия вспоминает: все гибкое, смешное, влюбленное, кудри Лиан на белой наволочке, и взгляд отца, и руки матери, и Рой, перезаряжающий арбалет, и дни, когда у нее были оба глаза, и дни, которых не будет. Случайные улыбки, роса в зеленой траве, молочник на велосипеде, старушка на кассе мини-маркета, мальчишка с газетами и девушка с собакой, и люди — она не увидит их, не узнает.

Она думает об этом и о той ночи, о бальном зале и о балконе, и о каждой упущенной возможности, и теперь крик складывается из тоски по небывшему, из боли и только чуть-чуть — из любви.

Оливия кричит, и это настоящий Крик Канарейки.

(под белым небом, обращающим смертных в пепел, Крик ничего не значит)