Ташриту.
     Месяц, когда цветочными гирляндами украшают дома, а кровью уродливых животных окропляют дороги; когда мужчины идут к жрицам-иеродулам, чтобы соединиться с ними, а Димузи приходит к Инанне, чтобы в священном браке родился новый год.
     Но этот Ташриту не был похож на рождение.
     Трава высохла. В деревьях и плодах не осталось сока. Из чёрных трещин в земле поднимался зловонный пар нижнего мира, а добрый Уту стал красным и злым.
     Вода не пришла. Реки не разлились.
     Все ждали Ташриту, потому что больше нечего было ждать.
     Жители города и окрестных деревень собрались у храма. Надев лучшие одежды и умастившись ароматными маслами, они улыбались, пели и танцевали, а, когда кто-то падал от жары и усталости, его уносили прочь, чтобы богиня не услышала стонов.
     Если ей не понравятся люди, она не станет их спасать.
     Пробил час, и благословенная чета вышла на балкон. Кожа Инанны блестела будто бронза, на её груди переливалось ожерелье из ляпис-лазури, треугольник из драгоценных камней прикрывал её священное лоно. От украшений шло белое сияние, земная грязь не могла коснуться её. Вместе с Инанной рассыпал ритуальное зерно и поливал мёдом царь Урука, но никто не смотрел на него, бледного худого старика — он потонул в красоте Инанны. Признав в нём супруга, она взяла его под дрожащую руку и сама увела в покои — сжалилась над измученным народом.
     Когда боги ушли, стало тихо. Никто больше не кричал и не пел. Замолкли голодные злые птицы и сухой пустынный ветер.
     Потом небеса раскрылись. Бог пролил в богиню своё семя, и тяжёлый тёмный ливень обрушился на Урук, затопил ядовитые трещины, напоил сухую землю, смыл с людей пыль и слёзы. Великие супруги вновь явились народу, и народ встретил их восторженным рёвом — незнакомцы обнимали и целовали друг друга, пели и танцевали, потому что теперь сами хотели петь и танцевать.
     — С новым годом, Лилис, — сказал отец, взяв её за руку. — Дорога быстро размокнет, нужно успеть домой до захода.
     Но она не могла оторвать взгляд от прекрасной Инанны. Богиня стояла на балконе храма, высоко и далеко, а казалась совсем близкой. Она была повсюду, она была дождём, землёй, небом, была самим миром. Рядом с ней старый Лугульбанда гнулся тощей корягой — такие собирают, чтобы разжигать ритуальные костры.
     — Царь похож на корягу.
     — Не говори так. Наш царь призвал дождь. Он победил сотню царей, он могучий воин и великий герой!
     — Царь могучий воин великий герой, — повторила Лилис.
     Она жевала сладкую сушёную дыню, которую купил ей отец, и думала: коряги не призывают дождь. Это сделала богиня. Блестящая, с пышными косами и мягким телом, с круглой грудью и полными бёдрами, по которым теперь стекала животворная влага.
     — Это ты, — сказала ей Лилис.
     Когда храм и центр города и сам обнесённый стенами Урук остались далеко позади, она подняла взгляд к небесам, потому что небеса всегда оставались рядом, и утвердила громче:
     — Это ты сделала…

     — Эй!
     Брат всунул кувшин в её руки, и Лилис вернулась — путь перед домом не был залит кровью животных, никто не танцевал и не пел, и дождь не шёл.
     — Я попросил, — сказал Ахикар по слогам, будто неразумному ребёнку, — чтобы ты присмотрела за отцом. Пока я не приду. Ему было дурно с утра. Надо, чтобы врач остался с ним, раз мы завтра едем в Урук.
     Брат сердился. Пришлось опустить глаза и ответить:
     — Хорошо, прости.
     Хотя она сама прекрасно знала свой долг.
     — Всё, иди.
     Лилис склонилась в поклоне, как положено перед главой рода, и попятилась.
     Когда отец уйдёт в нижний мир, брат заберёт её к себе, к своей семье, в далёкую деревню, где даже торговцы не проезжают. Может быть, завтра она увидит Урук в последний раз. Может, она больше никогда не увидит Инанну.
     Пустынный ветер дул ей в лицо, словно царапал сухой костлявой лапой.
     Она вернулась в дом, наполнила кувшин водой и тихо прошла в комнату. Отец лежал на циновке, спал тяжёлым глубоким сном. Он больше не запряжёт быка и не повезёт её на ритуал священного брака, не купит ей дыню и не расскажет о царях и богах.
     В носу зачесалось. Лилис вытерла глаза рукавом. Сегодня, в нечистый день, ей всё время хотелось вспоминать о прошлом и плакать. Кровь привлекает Димме — демона страданий, который делает женщин задумчивыми, печальными и глупыми.
     Если бы брат знал, что с ней, он бы не подпустил её ни к отцу, ни к еде, и не взял бы с собой в Урук.
     Но знал только демон.
     Лилис поставила кувшин возле циновки и аккуратно, чтобы не разбудить, поцеловала отца в солёный лоб. Потом вытерла влажной тряпицей его морщинистое старое лицо, поправила подушки и ушла: ей нужно было готовить сладости.
     На кухне, начисто вытерев стол и посуду и выбросив мысли о крови из головы, она взялась за дело. Она решила начать с пирога: смешала финиковую муку с молоком, желтками, травами и мёдом. Тесто липло к её рукам, испуганное, и Лилис успокаивала его, касаясь нежно и осторожно, добавляя муку и шепча ласковые слова, чтобы оно стало послушным. На языке вертелась детская песенка, и Лилис весело мурлыкала её под нос. Нельзя готовить в дурном настроении. Укладывая основу пирога в глиняную форму, она думала, что тысячи лет назад боги, наверно, так же лепили людей. Но кому-то досталось больше горечи, кому-то — сладости. Боги не старались как она, но об этом думать не стоило.
     Пузатая низкая печь ждала в саду, дышала жаром и под полуденным солнцем казалась алой, будто вся полыхала. Лилис вынула из очага лепешки-гердайя, подбросила угля, поставила запекаться основу и вдохнула ароматный дымок. Рот наполнился слюной — лепёшки получились пышные, аппетитные, и Лилис даже казалось, что она слышит нежный хруст их корочки. Она сглотнула. Надо будет спрятать от себя и от брата подальше. В темноте злые духи пьют волю и силы человека, поэтому ночью можно съесть всё и не заметить.
     Вернувшись в дом, она уложила лепёшки на подложку из тростника, чуть-чуть смазала их соком айвы. Пусть пропитаются, завтра она завернёт в них обжаренную мушмулу — удобная еда всегда нарасхват. А сегодня надо ещё закончить конфеты с пальмовым вином: эти сладости придавали человеку смелость и плодовитость и можно было продавать их подороже. В пирог Лилис тоже добавляла хмель — начинка с пивом таяла во рту, делала голод сильнее, и покупатель брал ещё и ещё. Напевая под нос, она вырезала конфеты из пряностей, мёда и тёртых фруктов, маленькие и блестящие, будто драгоценные камни: рыжий янтарь из абрикосов, тёмно-зелёный нефрит из яблок, алый рубин из гранатов. Вот настоящие сокровища. Она укладывала их в сушёные половинки персиков, а самые красивые по две штуки заворачивала в маринованные розовые лепестки. Пойдут как подарки для влюблённых.
     Когда Уту стал бледным и сумеречным, Лилис вернулась к печи. Руки и спина болели, но она улыбалась, и от предвкушения мурашки бежали по коже.
     Завтра.
     Завтра она принесёт в храм Инанны свои дары. Принесёт особенную сладость — «абиу», так называл маленькие красные ягодки торговец. Он проезжал через деревню несколько дней назад. За свой товар он взял с Лилис дорого, следы от грубых чёрных рук сходили с кожи много дней, но зато теперь у неё был дар, достойный богини. Единственный такой дар во всём Уруке!
     — Абиу, — произнесла она шёпотом. Кровь прилила к лицу, будто слово было неприличным.
     Ягоды, которые всё обращают в сладость. Завтра она принесёт их богине.
     Будь благословенен царь Гильгамеш и праздник в честь годовщины его правления!
     Будь благословенна Инанна!
     Солнце почти ушло, когда Лилис достала пирог из печи. Выпрямившись, она заметила, как за кустами тамариска что-то дёрнулось, и замерла с блюдом в руках. Будто чёрная тень с огромными крыльями упала на землю… Птица? Разве есть такие большие птицы?..
     Пирог обжигал сквозь глину, но любопытство было сильнее. Лилис подошла к кустам.
     — Чего смотришь? — сказала ей женщина, лежавшая на песке. — Встать помоги!
     — Да… — Девать тарелку было некуда, пришлось опустить на землю. — Конечно, да, сейчас…
     Когда женщина взялась за протянутую руку, у Лилис подкосились колени — незнакомка была стройной, но тяжёлой, будто львица. Её наготу прикрывала только короткая юбка и расшитая серебром пёстрая шаль. Как у проституток.
     — Не рассчитала, — вздохнула она, потирая лоб. С высоты своего роста она взирала на Лилис и щурила тёмные глаза, жирно подведённые сурьмой. — В дом приглашать будешь или останемся стоять как козлы у куста?
     — Прости! — Лилис не посмела отказать, всё в ней затрепетало перед странной женщиной. — Прошу тебя, мой дом — твой дом!
     Отряхнувшись, незнакомка пошла вперед. Она точно была проституткой — её бёдра покачивались мягко и соблазнительно, и Лилис поймала себя на том, что не может отвести взгляд… Когда она всё же сумела опустить глаза, то всплеснула руками и чуть не расплакалась: в пирог забралась змея! Уютно свернулась внутри, будто в гнезде… День работы шакалу под хвост!
     Шепча ругательства, Лилис поспешила к гостье. Та устроилась в комнате брата — бесстыже развалившись на постели, чесала левую лодыжку. Лилис заметила над её щиколоткой тёмный шрам, будто от старой колотой раны. Обычно такие бывают у воинов.
     — Я принесу еды и пива?
     Наглая девица кивнула.
     По традиции надо пригласить путника в дом, накормить и напоить, но традиция не говорит, что нужно давать ему самую лучшую еду, поэтому Лилис сложила на поднос вчерашние постные пирожки и налила обычное пиво. Дорогой хмель она берегла для пирогов.
     — Угощайся, — сказала она, сев напротив незнакомки. — И рассказывай, как тебя зовут, чем занимаешься, откуда и куда идёшь?
     Глупый был вопрос. Чем занимаются проститутки? Но Лилис не придумала, что ещё спросить.
     — Всё это неважно. — Женщина проглотила угощение так быстро, будто вообще не жевала. Будто змея. — Важно, что я делаю сейчас и где я сейчас.
     Ты в постели моего брата, из которой мне теперь вытряхивать песок! подумала Лилис. Но промолчала. Вздохнув, она ощутила, что от незнакомки исходит тонкий тихий запах, будто от воды, которая среди грома и молний проливается с небес… Разве человек может так пахнуть?..
     Разделавшись с едой, женщина взялась за пиво — всю кружку вылакала за раз. Тёмные капли сбежали по её шее к груди с подкрашенными сосками и замерли на них, как украшения. В ложбинке лежал чёрный кулон-цветок.
     — У сестры взяла, — сказала женщина, поймав взгляд. — Нравится?
     Она наклонилась вперёд, и её обнажённая тяжёлая грудь качнулась возле лица Лилис. Капли пива упали. Лилис почувствовала жар кожи, её мягкость, вкус хмеля, смешанный с солёным потом… Рот наполнился слюной.
     — Я хотела узнать, — беспомощно пробормотала она, — есть ли тебе куда идти завтра…
     — Поверь, что завтра нет! — Она подняла кружку, будто произнесла тост. — Но это не я сказала. Это нескоро скажут. Лучше принеси мне ещё!
     Лилис подорвалась с места, как девчонка из таверны. В голове у неё было пусто, сердце гулко стучало в ушах. Она налила пива — теперь самого лучшего! — и вернулась в комнату. Но незнакомка исчезла.
     Конфеты из чудесной абиу тоже пропали. На их месте Лилис нашла кулон-цветок и растерянно сжала его в пальцах. На ощупь он был неприятный, сухой, как солома. Похоже, дешёвая безделушка. Дура, дура, какая же ты дура, Лилис!..
     Она уселась на пол и наконец-то расплакалась. От слёз стало легче, и, когда дрожь прошла, она поднялась и завернула цветок в ткань. Может, получится продать. Мало ли на свете ещё дураков.
     Руки у неё мелко тряслись, низ живота болел, потому что в темноте все демоны обретают силу, но Лилис вернулась на кухню. Полночи она раскатывала многослойное тесто-кяда для нового пирога, готовила лаваши и солёно-сладкие пирожные с сыром гупта и делала новую конфету из абиу. Одну. Оставшихся ягод хватило только на одну.
     А, когда она без сил рухнула на циновку, вернулся брат с врачом и долго-долго кричал на неё, потому что у отца за день пересохли губы и живот был пустой, будто барабан.
     Лилис совсем про него забыла.



     — Да вы попробуйте! — надрывался Акихар. — Очень вкусно! Постойте!
     Никто не оборачивался. Покупатели текли мимо бурной рекой, весь рынок гудел, солнце только-только проснулось и над землёй ещё витал ночной прохладный ветерок. Пирожки могли долго простоять в глиняных горшочках, обмотанных мокрыми тряпками, но вот сладости со свежими фруктами… В них было мало пряностей, и Уту грозился вот-вот съесть их сам — в его горячем взгляде они прокиснут.
     — Постойте! — отчаянно вопил Ахикар. — Попробуйте!
     Он запретил ей вставать с повозки, запретил вмешиваться, он вообще её брать с собой не хотел… но смотреть, как он бездарно разрушает её работу, Лилис больше не могла. Молча оттолкнув брата, она переложила товар на прилавке: твёрдые сладости из орехов и сухофруктов выложила вперед — туда, куда ярко уставится Уту, — и украсила каплями масла, чтобы преломляли свет. За ними сияющей радугой легли конфеты из мёда и специй, которые тоже могли потерпеть жару, а самые беззащитные лакомства — мягкую выпечку — Лилис отодвинула в тень, укрыла прохладными листьями тростника. Один пирог она разрезала, чтобы показать нежную начинку, и в воздух поднялся аромат корицы и аниса.
     — Это всё ерунда, — пробурчал Акихар.
     Он злился. Он имел право злиться. Лилис поступила недостойно, забыв о долге дочери, — другой брат, наверно, отлупил бы её палками.
     Но Акихар никогда не причинял ей боль. Пусть и заслуженную.
     Возле прилавка появилась женщина, и маленький свёрток в её руках рыдал так оглушительно, что даже осы, кружившие над сладостями, разлетелись. На незнакомке были золотые браслеты, она носила платье из хорошего льна.
     — Возьми, госпожа! — Лилис протянула ей конфету на палочке. — Для малыша, бесплатно!
     Женщина вяло кивнула — похоже, она давно не спала — и засунула подарок младенцу в рот… и удивлённо ахнула, потому что ребёнок замолчал. Он посасывал сладость будто материнскую грудь, по его заплаканному личику разливался довольный румянец.
     — Давай ещё! — сказала усталая мать. — Десять. Нет, давай пятнадцать!
     — Не смотри на меня так, Акихар, — отмахнулась Лилис потом, когда женщина, купив ещё пирог и козинаки, ушла. — Лекарь даёт нашему отцу такие же травы. Я просто засахарила их и добавила немного вина. Ребёнку не повредит.
     Он покачал головой, но его взгляд сделался мягче. Добрый и отзывчивый, он никогда не злился долго. Никогда не причинял ей боль. Лилис приходилось самой себя наказывать: она вспоминала лицо отца, худое и измученное, она снова и снова думала, что теперь, если он умрёт, это будет из-за неё…
     Она ведь убила мать, когда рождалась.
     — Постой, господин! — Лилис поймала покупателя за руку и очаровательно улыбнулась.
     Это был пожилой мужчина в добротных одеждах, а его надушенная борода так смердела смесью благовоний, что даже корица не могла заглушить чудовищную вонь. Лысина сверкала от масла, на тощей груди звякали украшения.
     — Не хочешь купить подарок? Смотри сюда, на конфеты с любовными соками молодой тёлки! Тебе-то они, конечно, ни к чему, но может у тебя есть друг, которого ругает жена? Такая сладость каждого мужчину сделает могучим быком, он сможет покрыть женщину пять, а то и шесть раз!
     Тусклые глазки загорелись. Она угадала: старик шёл к жрицам-иеродулам.
     — Для друга, — сказал он, расплачиваясь.
     — Для друга! — кивнула Лилис.
     Когда он скрылся в толпе, забрав с собой десяток конфет, брат спросил:
     — Откуда у тебя любовные соки молодой тёлки?
     — У меня их нет.
     Город проснулся, и торговля пошла веселее. Дети и влюблённые пары сметали красивые блестящие конфеты; усталые хозяйки, у которых не было сил на готовку, покупали сытные пироги с сыром; а мужчины брали приторные корзинки с фруктами и мёдом, потому что мужчины — самые большие сладкоежки.
     — Слушай, — сказал брат, глядя, как жетоны наполняют мешок, — я не хотел вчера на тебя кричать. Прости. Я понимаю, как много ты делаешь для семьи и как тебе сейчас трудно и страшно… Но не думай, что у нас в Гише так уж плохо. Да, он далеко от Урука, но зато там рукой подать до Нгирсу. Я отвезу тебя в Нин-Нгирсу, он ещё красивее храма Инанны! И рынок там больше. И ты будешь не одна — моя жена Тика умная и честная женщина, вы подружитесь, вот увидишь. Готовит она, правда, ужасно… может, хоть ты её научишь… Раз уж боги не дали тебе быть супругой и матерью, ты будешь тёткой для нашей с Тикой детей. А я буду защищать тебя, как защищал бы муж!
     Лучше бы он её ударил. Лучше бы он взял копьё у стражника и проткнул её бесстыжее сердце. Но он протянул грубую большую ладонь и погладил её по волосам, будто маленькую.
     Лилис отвернулась. Она перекладывала товар снова и снова, чтобы не смотреть на брата.
     Два года назад она договорилась с деревенским лекарем, и тот соврал Акихару. Соврал, что у неё нет и не будет женских кровей, что червь выел её матку и она теперь никогда не станет женщиной.
     Он тоже взял дорого, тот треклятый лекарь.
     — Ну, я… — брат стушевался и отдёрнул руку. — Я схожу, коней посмотрю. Тут, вроде, самых лучших привезли, южных. Стоят по три браслета! Купить тебе чего? Фруктов там или красивую штуку какую…
     — Ты будешь смотреть на священных жриц-куртизанок. Ты не умеешь обманывать, Ахикар, поэтому и торговля тебе не даётся… Не забудь, что местные девы дорого стоят.
     Он рассмеялся и поднял руки, сдаваясь.
     — Зато тебе даётся всё, моя умная сестра!
     Без него дело пошло быстрее, и к полудню горшки с товаром почти опустели. Те конфеты, что всё-таки растаяли, Лилис раздала бедным детям, а на остальные сбросила цену. Ей не терпелось попасть в храм, в благословенные чистые стены. В них она тоже чувствовала себя благословенной. Лик Инанны, высеченный в камне, мягкий свет факелов, магические слова молитвы счищали всю грязь и все грехи, будто шелуху…
     Но в тот день храм сам явился к ней.
     Лилис показалось, что перед ней предстал сам Энлиль: молодой, высокий, с пронзительными чёрными глазами и густой чёрной бородой. На его шее сверкала золотая змея — символ богини, — и Лилис склонилась в глубоком поклоне. Как себя вести? приветствовать? а можно ли вообще говорить?..
     — Ты бойко торгуешь. — Зубы у него были белые-белые, даже у того чёрного торговца не было таких белых. — Конфеты сама делала?
     — Да, господин.
     Он взял одну и сжал своими прекрасными зубами, и внутри Лилис тоже всё сжалась. Но жрец улыбнулся. Снисходительно, будто по загривку потрепал.
     — А дохву и пухан готовить умеешь?
     — Умею, господин. И дохву, и пухан, и мясное, и молочное.
     — Это хорошо. — Он проглотил ещё конфету. — Может, и читать умеешь?
     — Нет… откуда…
     — Ну ничего. — Он забросил в рот сразу гроздь конфет, тщательно прожевал и кивнул. — Ты, похоже, девушка сообразительная. Нам в храме не хватает таких послушниц. Ты же не замужем? Хочешь служить в храме?
     — С-служить?..
     — Сомневаешься в моих словах? Жрецы не обманывают. — Его чёрные глаза блестели, как маринованные маслины. — Хочешь стать послушницей в храме Инанны?
     Земля ушла у Лилис из-под ног, и пришлось ухватиться за стол, чтобы устоять.
     Это было чудо. Чудо как в сказках, как в песнях арфистов. Столько лет она молилась Инанне, но даже надеяться не смела!.. Голова закружилась, будто Лилис сама съела пять или шесть хмельных конфет.
     — Сегодня твой счастливый день. — Жрец опустил ладонь на её талию. Пальцы у него тоже были благородные, не знавшие ни мотыги, ни граблей. — Я Аран, жрец третьей ступени. А как тебя зовут?
     — Лилис…
     — Эй! Отойди от моей сестры, паршивый козёл!
     Брат словно из-под земли вырос, втиснулся между ней и жрецом. С собой он принёс букет шафрана, и от терпкого горьковатого запаха у Лилис ещё сильнее закружилась голова.
     — Оставь её, если не хочешь получить по морде!
     — Что ты несёшь! — Лилис оттолкнула его, рухнула на колени и прижалась губами к сандалиям жреца. — Прости его, господин, мой брат дурак, его роняли в детстве! Я пойду с тобой!
     — Это ты не понимаешь, что несёшь! — Акихар говорил всё громче, будто не видел золотую змею. — Никуда ты с ним не пойдёшь, и… и вообще, нам домой пора! Вставай!
     — Ты не можешь мне запретить. — Лилис обхватила колени жреца, прижалась к ним щекой. Её кожу кололи твёрдые чёрные волоски. — Я стану послушницей в храме Инанны!
     — Ты слышал свою сестру, мальчик. — Голос Арана был спокоен и насмешлив. В своём величии он не опускался до злости. — В честь праздника я прощаю тебя. Теперь поди прочь.
     — Лилис… — Акихар потянулся к её плечу, но она отдёрнулась, и он сделал шаг назад, нелепо взмахнув цветами. — Лилис, ты что? Ты с ума сошла?
     — Оставь меня!
     — С этим развратником?!
     — Последний раз предупреждаю, — интонация Арана стала тихой и страшной и его ладонь больно сжалась на затылке Лилис. — Убирайся, или я обвиню тебя в богохульстве и тебе отрежут твой грязный язык!
     — Лилис, одумайся, — не унимался брат. — А отец? Как же он?
     Она поднялась на ноги и повернулась к нему, чувствуя, как за спиной возвышается могучий жрец Инанны. Стражники тоже были здесь, рядом, но Лилис едва различала их — перед глазами всё плыло.
     — Вот моё прощание. — Она ткнула пальцем в мешок у прилавка. — Здесь хватит и на его похороны и ещё вам с женой останется. Ты же за этим меня сюда привёз?
     Шафран выпал из рук Акихара. Он отвернулся и, оттолкнув зевак, ринулся прочь — даже не к прилавку, не к деньгам, боги знают куда. Любимые цветы Лилис остались лежать на земле, уставились на неё широко раскрытыми бутонами, будто распахнули их в страхе, а она смотрела на них в ответ и не могла пошевелиться. Потом жрец взял её под руку. Повёл за собой — наверно, к храму, — но она не разбирала пути. Это её язык был грязным. Грязным-грязным-грязным. Мерзость её слов растеклась по нёбу и покрыла зубы, как налёт.
     Нельзя было так говорить.
     Мерзость расползлась по губам.
     — Ничего, — ответил Аран. — Твой брат тебя любит, поэтому волнуется. Я на него не сержусь. Но ты уже взрослая и вправе сама выбирать свой путь. Уверен, скоро он одумается и придёт поздравить тебя.
     Они шли долго. Целую вечность. Пока центр города и шумные улицы не остались позади. Аран открыл дверь какого-то дома, пропуская Лилис внутрь. Пол был земляной, в полутьме стояла кровать.
     — Раздевайся.
     Она потянулась к завязкам платья, но вспомнила:
     — Я сегодня не могу.
     — Тогда на колени.
     Земля липла к коже, холодная и влажная. Мерзость потекла по глотке Лилис, и не осталось ни соли, ни сладости, ни горечи, ни кислоты, только мерзость.
     Она сглотнула.
     Она это заслужила.




     Все двери были распахнуты, но жар от раскалённых печей не уходил. Кухня тонула в горячем мареве, воздух обжигал, будто пустынный ветер. Главная кухарка пыхтела, словно сама была печкой, а складки на её толстом брюхе трепыхались и истекали потом. Уже, наверно, пропитались солью и годились для жирных блюд, злорадно думала Лилис.
     — Чего пялишься, шалава?! Убирай! — орала Зузу. — А ты, увалень, куда птицу дел?! Сюда неси! Живее, шакалы! Живее, а то шкуру спущу! Не успеете к ужину — вас подам! Вместо жертвенных баранов пойдёте!
     Увернувшись от пинка, Лилис забралась под стол. Там её ждало блестящее масляное пятно на полу и яичные скорлупки. Мимо с вёдрами и тарелками, кастрюлями и мешками носились рабы и свободные, которые уже не отличались от рабов, а над ними, словно царица хаоса, возвышалась красная от злобы Зузу.
     Лилис, конечно, никогда не готовила на сотню человек, но можно ведь наладить работу без крика и спешки…
     — Ещё в том углу уберись, шалава!
     — Меня зовут Лилис.
     — Что ты промямлила? Что останешься убирать ночью? Очень хорошо! Шалава остаётся на ночь, а ночная рабыня может пойти к жрецу!
     Лилис стиснула зубы. Старая уродливая жирная дура! Она не могла вынести чужой молодости и красоты, не могла вынести, что Лилис — любовница благородного жреца третьей ступени!.. Но в масляном пятне не отразилась красота и молодость, только любовница. Волосы растрёпаны, под правым глазом фингал.
     — Потолок вымыть не забудь.
     Лилис глубоко вдохнула. Раскалённый воздух обжёг глотку, и она закашлялась. Если сам воздух на кухне так зол, то какие получатся блюда? разве можно готовить так — без разума и без любви?! Конечно, она смолчала. Она повторяла про себя молитву Инанне снова и снова, и священные слова давали ей силы и даже время, казалось, бежало быстрее. Постепенно сумерки спустились на Урук, ужин закончился и наступила ночь, и треклятая Зузу ушла, напоследок перевернув ведро с отходами.
     Толстая дрянь! бросила ей в спину Лилис. Шёпотом.
     Но чудовищный дневной жар спал, и теперь можно было жить, можно было наслаждаться прохладным ночным воздухом, и она замерла на пороге, между садом и кухней, подставив лицо слабому ветру. Спина ныла, от усталости ломило руки. В отцовском доме ей никогда не было так тяжело и плохо… Как они там? Как Акихар? Уже простил её предательство?..
     Сад был полон ароматов: остывающая земля, высохший навоз, кислота от дерева с апельсинами и гнилостный душок помойного ведра. Ветер принёс ещё. Принёс терпкое и сладкое — запах молодильных цветов. Лилис вобрала его полной грудью и задержала дыхание, чтобы распробовать. Эти цветы растут глубоко-глубоко на дне священной реки, никто не может добраться до них, никто никогда их не видел, но по ночам все слышат их манящий волшебный запах. Запах счастья. Лилис поймала его, сжала губы, заточив во рту, и вернулась на кухню. Ей показалось, что она сможет его повторить. Но что это должно быть? Пирог? Конфеты?.. Мука, молоко, яйца, мята, базилик… всё не то! Нужна пальмовая патока. А в послевкусии — горечь. Потому что счастье всегда с горечью.
     Но никто не захочет есть горькую сладость.
     Недостижимый аромат таял, и она выходила на улицу, вдыхала опять, возвращалась и пыталась его воссоздать снова и снова.
     Потом услышала:
     — Это что?
     Лилис ахнула, едва не рассыпав муку.
     —  Шахмат?! Ради богов, не подкрадывайся так!
     — Я поздоровалась, но ты не ответила. Ты завтрак делаешь? Это каша? Я хочу!
     — Нет… не знаю ещё…
     Шахмат удивлённо разомкнула  губы, усыпанные порошком из драгоценных камней. На её лице было полное облачение: румяна, тушь, пудра, краска на глазах, и брови подведены так, что сходились на переносице, будто крылья ласточки.
     — Как это не знаешь?
     — Я ещё не разобралась. Я почувствовала запах и подумала, что надо сделать из него вкус. Для пирога, может быть, или для… Проклятье! Уже утро?!
     — Ага. — Она провела изящным пальцем по жирным пятнам на столе. — Почему тут такая грязь? Зузу всё-таки забила рабов до смерти?
     — Она меня до смерти забьёт! — Лилис схватилась за голову. — Умоляю, помоги мне, Шахмат! Я приготовлю всё, что пожелаешь!
     — И те гердайя с сыром?
     — Да!
     — Соблазнила! — Шахмат рассмеялась и завязала в хвост свои длинные волосы. Они вились пышными рыжими волнами, словно само солнце накрутили на палочки из костей. — Но учти: меня обучали играть на мужской флейте, а не убираться.
     Вдвоём они успели навести порядок до прихода первых кухонных рабочих, помыли полы и посуду, вынесли мусор, вычистили печи, и даже хватило времени, чтобы приготовить лепёшки, и Шахмат уплетала их горячими, урча, как кошка.
     — Зузу всё ещё не даёт тебе готовить?
     — Только уборку доверяет. Даже молоко по чашкам не разрешает разлить. Мне кажется, с каждым днём она ненавидит меня всё сильнее… Но Аран обещал с ней поговорить.
     — Когда обещал? Месяц назад? — Шахмат коснулась фингала на лице Лилис, и она дёрнулась от боли.  — Прости. Ты можешь устроиться кухаркой в знатный дом. Там платить будут больше, сама проживёшь, без Арана. Хочешь, я помогу?
     — Я хочу увидеть Инанну.
     — Даже мы, иеродулы, её редко видим…
     Только высшие жрицы и царь имели право говорить с богиней, Лилис знала. Но храмовая кухня всё-таки была ближе к храму, чем любой знатный дом.
     — Вкуфно! — Шахмат окунула лепёшку в начинку из пальмовой патоки с приправами и фруктами и закатила глаза как в экстазе: — Пош-шему ты раньше такое не делала?
     — Только сегодня придумала. Нравится?
     — Ош-шень!
     Даже с раздутыми щеками она выглядела милой и притягательной. Неудивительно, что к ней приходило по десять мужчин за день. Удивительно, как у неё хватало сил стоять на ногах.
     — Ты не хочешь присесть?
     — Я всё время только и делаю, что сижу и лежу, — ответила Шахмат, — на спине, на животе, на боку… Скоро ноги заболят, как у старухи. А во время работы так хочется есть! Приходится всё время смеяться, чтобы они не слышали, как в животе урчит… Но сегодня на ужин снова не попадаю, и на обед, меня во дворец позвали, к самому царю.
     — К царю? Мне казалось, Гильгамеш любит городских девиц, а не жриц…
     Шахмат съела лепешку и взяла ещё одну.
     — Хэмми мне рассказывала, что Джаф говорила, что Гильяна слышала, как Инанна с царём ссорились. Гильгамеш, вроде, опять то ли дочку, то ли жену кого-то из жрецов попортил. А если богиня с царём не в ладу, это очень дурной знак, горе для Урука! — Дожевав последнюю лепешку, она грустно взглянула на горшочек с начинкой. Потом окунула в неё палец и облизала его. И ещё раз. И ещё. Она всегда ела много, будто пыталась заполнить какую-то пустоту внутри себя. — Но царь меня вызывает не к себе, а для дикаря из леса. Слышала о таком? Охотники только про него и говорят, он вытаскивает зверей из ловушек.
     — Дикаря? Не ходи!
     Шахмат рассмеялась:
     — Отказать царю? Да и почему бы не пойти? Дикий или нет, мужчина есть мужчина… Вот только украшения надену, а то сейчас, после ночи трудов выгляжу как потасканная рабыня.
     Она вздохнула и повела точёными плечами, на которых звенели скромные медные амулеты.
     — Ты красавица, — сказала Лилис. — Что с украшениями, что без.
     Шахмат залилась румянцем, будто мужчины не восхваляли её красоту каждый день, и клюнула Лилис в щёку. Порошок из драгоценных камней царапнул кожу.
     — Всё, спасибо, я пойду. Я хоть и жрица, но от твоей жуткой бабы никакие заклятия не защитят. Горшочек потом принесу, когда доем, ладно?
     — Ладно.
     У Лилис и заклятий не было. Она надеялась улизнуть прежде чем чудовище проснётся, но, похоже, этой ночью монстрам не спалось и Зузу пришла рано. И, увидев на её роже злобную кривую ухмылку, Лилис поняла, что забыла вымыть потолок.

     После работы в город она плелась как дохлая скотина. Такая, что даже на корм свиньям не сгодится. Зузу обвинила её в воровстве горшочка (и как только заметила?!), отлупила мокрой тряпкой под хохот рабов, а потом ещё и велела таскать огромные мешки с зерном. Теперь руки и ноги ныли, в спине что-то скрипело, словно тёрлись друг о друга несмазанные колёса, и Лилис прокляла бы себя, если бы нашла силы на проклятие.
     Какой дух вселялся в неё на кухне? Зачем? Ради какой жестокой шутки давал ей это глупое чувство? Ей казалось, что всё изменится, стоит ей закончить, стоит найти вкус счастья… Но наступало утро, и ничего не менялось.
     Она с трудом переставляла ноги. Мир вокруг расплывался. Улица шумела далеко и как-то не по-настоящему. Рыжая мелкая собачонка облаяла Лилис, даже цапнула за щиколотку. Почему? Наверно, Лилис заслужила… Добравшись до дома, она улеглась прямо на пол — на улице стояла жара, но здесь земля всегда оставалась холодной, — и закрыла глаза. Наверно, внизу поселился демон, от него и холод. Или текла скорбная река Эрешкигаль. Лилис не знала. Ей было всё равно. От холода плоть приятно занемела, и вскоре получилось встать, распрямить плечи. Аран мог прийти в любой момент, поэтому Лилис быстро протёрлась водой с мыльнянкой, смазала тело ароматным маслом, заплела косу, припудрила синяки белой глиной… она взяла ароматные румяна из свеклы — подарок Шахмат — но, понюхав и насладившись, отложила в сторону. Арану не нравился запах. Переодевшись в чистое, она упала на постель, лицом в простыни, и накрыла голову подушкой, чтобы не слышать шум улицы. Одёрнула себя. Нельзя так лежать. Надо повернуться на спину, согнуть ногу, придать позе хоть немного изящества… Так и не шевельнувшись, она уснула. И проснулась как будто в тот же миг, не успев отдохнуть, не увидеть сна. Аран что-то говорил ей, задирая юбку, что-то про то, какая она красивая, но Лилис не слушала. Она медленно плыла в тёплом бесцветном мареве, а лёгкие поцелуи касались её кожи, будто рыбки. Это было приятно. Когда Аран взял её, приятное исчезло, пришла боль, и Лилис очнулась. Сама виновата, поскупилась на масло. Знала же, что её негодное тело никогда не истекает любовными соками, как у правильных женщин…
     Может, пропитать тесто соком груши? Взять жёлтые груши и потушить, они сладкие и вяжут во рту, а лёгкая горечь будет раскрываться в послевкусии, нет, какая глупость, никому не понравится горечь…
     Аран перевернул её на живот. Лилис опустилась щекой на подушку, почти засыпая опять. Ей почему-то вспомнилась змея, которая уютно свернулась внутри горячего пирога, будто внутри гнезда.
     Едят ли змеи пироги?
     А груши?
     Когда Аран отодвинулся, тяжело и часто дыша, она прильнула к его плечу. Нельзя было так лежать, ему не нравилось, когда она оставалась неподвижна, но тело ещё болело и на движения не хватало сил.
     — Ты сегодня бледная, — сказал он, быстро и недовольно потрепав её по макушке. — Заболела? Вот, съешь.
     Из жреческой сумки с пожертвованиями, где блестели драгоценные украшения, он достал апельсин и вложил ей в руку. Лилис бессильно заскользила пальцами по толстой твёрдой шкурке. Шкурка не поддавалась. Разозлившись, она воткнула ногти, и сок брызнул ей в лицо, горечью остался на губах.
     Цедра? Можно добавить в блюдо цедру?
     — Аран, ты ещё не говорил с Зузу?
     — Нет. Времени не хватает. За городом почти все посевы ячменя полегли, надо всё пересчитать, распределить, уже язык болит писцам диктовать.
     «…если богиня с царём не в ладу, это очень дурной знак, горе для Урука!» — прозвучал в голове голос Шахмат.
     Лилис жевала апельсин, не ощущая вкуса, и немягкая мякоть скрипела на её зубах. Он был большим и рыхлым. Сухим, как её лоно.
     — Поговори с Зузу. Она меня убить хочет.
     — Ты всё время жалуешься, — усмехнулся Аран. — А на следующий день всё опять хорошо.
     — Но…
     — Послушай, — прервал он, и в его голосе прозвучали низкие опасные интонации. — Или так, или с позором возвращаться к отцу. Но ты ведь хочешь стать послушницей? Я уже приложил много усилий, чтобы устроить тебя поближе к храму.
     — Аран…
     — Ты никому здесь не нужна, кроме меня, и никто не хочет тебе помогать. А я не могу быть во всём городе сразу: у меня много работы, я всё-таки жрец третьей ступени, Лилис. Я работаю, чтобы платить за твой дом, чтобы приносить тебе подарки, чтобы ты ни в чём не нуждалась. Понимаешь?
     — Прости, — в горле встали слёзы. Или апельсин. Она отбросила шкурку и прижалась к Арану вплотную, обхватила руками и ногами.
     Он мог её выгнать. Он мог выбрать любую девушку — знатную, красивую горожанку с богатым приданым и влажным лоном, — но он выбрал её, безродную неблагодарную деревенскую дурочку.
     — Прости, Аран. Я люблю тебя.
     — Я тебя тоже. — Его мужская плоть опять поднялась, и он надавил на голову Лилис, чтобы она спустилась к его чреслам. — Не будем говорить о плохом. Все печали от безделья.

     Ей снилась волчица с цветком на шее — почему не волк? почему волчица? — которая впивалась клыками в нежные плечи Шахмат и в круглые груди, в губы, усыпанные сверкающей крошкой, в тонкие руки и в маленькие стопы с аккуратными красными ногтями, разрывала до мяса, до крови… А страшный дикий человек из леса стоял и смотрел, и молчал, и не двигался, будто мёртвый… Лилис проснулась в холодном поту. Едва забрезжил рассвет, она выбралась из объятий Арана, быстро сделала ему завтрак и со всех ног ринулась в храм. Она, наверно, ещё никогда не бегала так быстро, даже боль отступила перед страхом. Отдав положенную жертву Инанне и несколько раз помолившись, она вернулась на кухню. Ждать.
     Но Шахмат не пришла. Ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Ни в этот день, ни на второй, ни на третий. И кошмары становились всё страшнее, а окровавленная пасть волчицы, казалось, отпечаталась на внутренней стороне век Лилис. В одну из ночей Аран даже толкнул её, пробурчав:
     — Твои стоны мешают мне спать.
     — Ты ничего не слышал про Шахмат?
     — Кого?
     — Моя подруга, ты же нас видел… иеродула. Младшая. Рыженькая такая.
     Он зевнул и вновь прикрыл глаза.
     — У нас полно рыжих шлюх. Я не могу помнить каждую.
     А если дикарь съел её? если замучил до смерти? Ведь никто не расскажет, что Гильгамеш отправил девочку на смерть, никто не посмеет осуждать решение царя, разве что Совет Старейшин, но какое им дело до одной иеродулы!..
     В отчаянии Лилис даже обратилась к старшей жрице. Та взглянула на неё будто на грязь под ногами и не ответила. Слуги и рабы тоже ничего не знали, только передавали друг другу ужасные сплетни о чудовище из леса, и от волнения у Лилис всё валились из рук, а взбешённая Зузу орала на неё днями напролёт, и становилось ещё хуже.
     Шахмат не было неделю, когда главная кухарка вдруг тоже пропала. Заболела. Так им сказали.
     Вся кухня пожелала злобной бабе не поправляться.
     Ей на смену пришла полуслепая старуха, которая не кричала, ни во что не вмешивалась, только тихо дремала в уголке. Она даже разрешила Лилис готовить, но как можно было готовить, когда никто не знал, что с Шахмат?! Пироги получались сухими и плоскими, молочные супы пенились и выкипали, а кошмары приходили наяву: в деревянной ложке Лилис виделась морда волчицы. Прихватив с собой лепёшку для Арана — единственное, что сегодня получилось испечь, — Лилис отпросилась у доброй старухи и убежала на рынок. Утро было ещё в разгаре, под жарким солнцем вовсю шла торговля. Лилис переходила от одного торговца к другому, слушала разговоры и словно невзначай спрашивала:
     — Вы знаете про дикого человека из леса?
     — Я слышал, что у него десять рук!
     — Я слышала, что у него голова быка и когти льва!
     — Я точно знаю, что у него огромный уд и он тянется за ним по земле, как огромная дубина, и он им размахивает, когда идёт!
     — Милостивая Инанна, — шептала Лилис, — пожалуйста, пусть это будет неправдой. Пожалуйста, пусть Шахмат вернётся живой и невредимой!
     Блуждая в толпе, она увидела знакомую жирную тушу и, вздрогнув, юркнула за прилавок с тыквами. Но Зузу, кажется, не смотрела по сторонам. Она была странная сегодня — закутанная в голубые одежды и укрытая голубым платком. Вдовий цвет. Значит, не заболела? У неё был муж? Лилис никогда не интересовалась… Зузу говорила с цветочницей и перебирала цветы, придирчиво, медленно, будто хотела блюдо из них приготовить.
     — Я тебя помню!
     — Мне тыквы не нужны, — ответила Лилис, обернувшись.
     — Ну что поделать, — рассмеялась торговка. — Но я тебя помню, ты тут с парнем сладости продавала. Супруг твой, да? Такой хороший мальчик, давно я его не видела. Как он?
     Стыд затопил Лилис с головы до ног, и она укусила себя за щёку. Попыталась ответить, но из горла вырвался только всхлип.
     — Ох, прости! Вот, вот, возьми! Возьми, не стесняйся! Легче станет!
     Лилис послушно приняла кусок засахаренной сушёной тыквы. Отец такие покупал. Легче не стало.
     — Ну чего ты, не плачь… Всё предрешено, всё так, как должно быть, — торговка вздохнула и перевела взгляд на Зузу. Та держала в пальцах три веточки мирта. — Вон старуху в трауре видишь? Она каждый год в этот день здесь покупает. У неё молодая девка из Лагаша мужа увела, он с собой и детей забрал, а по пути в Лагаш их всех дикие звери сожрали, только клочки остались, даже хоронить нечего… А ты юная ещё, красивая, нового мужа найдёшь. Не плачь!
     — Спасибо, — прошептала Лилис, глотая угощение. Она не стала переубеждать торговку, из-за комка в горле каждое слово давалось с трудом. — Может, ты знаешь что-нибудь про человека из леса?
     — Я сплетни не собираю, — гордо выдала женщина. — Лучше тыкву возьми. Дёшево отдам!
     Лилис усмехнулась и покачала головой.
     Она не стала больше блуждать по рынку, не стала спрашивать про дикаря и не вернулась на кухню. Она отправилась следом за Зузу, сама не зная почему, и шла за ней по пятам до самого храма, до священного древа Инанны — могучего древнего хулуппу. В его ветвях круглый год пели птицы, а под его сенью распускались все цветы. Так говорили.
     Но сегодня почему-то было тихо, только сухая жёлтая трава шелестела возле корней. Зузу высыпала на неё ячмень, полила мёдом, а сверху уложила три веточки мирта.
     — Что ты здесь забыла, шалава?
     Голос у неё был глухой и слабый. Как сорванный. Лилис вышла из-за кустов тамариска, где, как ей казалось, хорошо спряталась. Теперь она не знала, куда деться от стыда. Нельзя мешать трауру, неприлично и по человеческим законам, и по небесным. Но бежать было поздно, так что Лилис подошла ближе и замерла в шаге от хулуппу. По его коре взбирались голубые погребальные гусеницы — мясистые, каждая с большой палец толщиной. Обычно они живут у могил, где земля полита слезами. Чем больше слёз — тем толще эти твари.
     Сказать было нечего, поэтому она сказала:
     — Если о мёртвых помнят, они не страдают. — Опустившись на корточки, Лилис разорвала лепёшку и положила у корней. Тут нужнее, чем Арану. — Они счастливы и спокойны, пока кто-то о них молится, кормит и поит, пока их любят как живых.
     — Откуда ты знаешь.
     — Мне Шахмат сказала.
     — А она откуда знает.
     — Ей сказала старшая жрица, а старшей жрице сказала Инанна.
     На это Зузу нечего было возразить.
     Заметив подарки, гусеницы спустились на землю и поползли по ячменю, мёду и лепешке. Их гладкие жирные тела сверкали на солнце, как драгоценные камни.



     Шахмат вернулась поздно ночью, беззаботно ввалилась на кухню, когда Лилис уже закончила работу и думала уходить. Сначала она обнимала подругу, крепко-крепко, до боли, потом ругала — тихо, чтобы никто не услышал. Шахмат виновато опускала глаза. И улыбалась. На ней сверкали новые украшения: заколка-стрекоза с лазуритом, бусы из сердолика и золотые браслеты — на запястье и на щиколотке.
     — Это всё подарки царя, — объяснила она, когда у Лилис закончились бранные слова. — Я привела к нему Энкиду, и они сцепились, будто бешеные быки! Я думала — всё. Думала, сейчас убьют друг друга, а потом придворные меня казнят, потому что я виновата в гибели царя… Но они вдруг перестали драться и рассмеялись, и похлопали друг друга по плечам, как братья. Гильгамеш сказал, что никогда ещё не встречал никого, равного ему по силе, и что теперь они с Энкиду навеки друзья. А потом они весь вечер пили, ели и разговаривали, будто давние знакомые. А мне дали столько украшений, словно я к Гильгамешу не друга привела, а сына и наследника…
     Она отодвинула золотой браслет на запястье. Под ним, как сокровище, был спрятан ещё один — тонкий, зелёный, сплетённый из длинных зелёных иголочек.
     — Это Энкиду сделал мне на третий день. Сказал, что кедр отгоняет болезни.
     Она поднесла подарок к носу и глубоко вдохнула. Даже в скудном свете ночных ламп было видно, как заалели её щёки. На лице Шахмат ни осталось ни помады, ни пудры, а в волосах были мелкие веточки и листья.
     — Он меня сначала облизал, как дикий кот, и вся краска размазалась. Потом отвёл к ручью, а когда я умылась, сказал, что так я ещё красивее. Сказал, что привык к настоящей красоте…
     — У него правда когти льва?
     — Нет! — Она рассмеялась. — Энкиду обычный человек, только лохматый ужасно, как чёрный бык. Но он очень добрый. Он один раз меня укусил, а когда след заметил, испугался и сказал, что не знал, что бывает такая нежная кожа… Я его первая женщина, представляешь?!
     Довольно вздохнув, она уселась за стол, сложила на нём руки и уткнулась в них лбом. Рядом на тарелке исходили паром ароматные пирожки, но Шахмат их будто не замечала.
     — Ты пробыла с ним неделю… Вы всё это время?..
     — Ха, целую неделю заниматься любовью никто не выдержит, даже я. — Шахмат устроилась удобнее: подложила руку под щёку, и вид у неё стал совсем мечтательный. — Мы ещё разговаривали. Я, наверно, никогда с мужчиной столько не разговаривала, они же обычно засыпают сразу… Он мне рассказывал про всяких зверей, птиц, деревья… Но он плохо говорит и много слов не знает. Мы ходили по лесу, и он показывал. Я погладила детёнышей каракала… Ещё мы диких свиней жарили.
     — Диких свиней?
     — Мясо у них очень жёсткое. Энкиду отбивал его об камень, чтобы я смогла прожевать.
     Она зевнула, потянулась и наконец взглянула на пирожки.
     — Ох, точно! Лилис! Помнишь, ты обещала сделать, что я попрошу? Сделай завтра утром что-нибудь вкусное! Что-нибудь красивое, ну не знаю, как для праздника.
     — Зачем?
     — Для Энкиду.
     Лилис фыркнула.
     — Мужчины в еде не ценят красоту. Давай я лучше приготовлю барашка.
     — Нет! Сделай изящное и красивое. Как для женщины.
     Шахмат встала, потёрла усталые глаза и оглянулась.
     — Злая баба тебе не помешает? Может, мне её припугнуть? Я же теперь женщина лучшего друга царя!
     — Она не злая, — ответила Лилис. — Она несчастная.
     Шахмат была слишком сонной, чтобы понять. Спрятав кедровый браслет за золотым, она обняла Лилис, ещё раз широко зевнула и, пожелав доброй ночи, ушла. Ни об одном мужчине она не отзывалась с такой нежностью. И странная просьба эта, и «я теперь его женщина»…
     Жрице не разрешено принадлежать никому, кроме бога. Её тело — собственность Инанны, оно должно приносить храму доход, пока не станет старым и уродливым. Хотя Шахмат, наверно, будет прекрасной до самой смерти — Гильгамеш мудро выбрал для своего друга.
     — Милостивая богиня, пусть этот друг больше никогда её не кусает, — прошептала Лилис.
     И с облегчением выдохнула.
     Шахмат вернулась живая и здоровая, страшная волчица не добралась до неё.
     Лилис спала без кошмаров, а едва на горизонте запламенел Уту, встала с постели и отправилась к торговке фруктами, чтобы купить самые лучшие груши.
     Как для женщины, повторяла она про себя.
     Ну, если как для женщины, то пусть будут булочки-хасда. В них добавить пряностей, чуть-чуть соли, чтобы подчеркнуть сладость мёда, и начинку из печёных протёртых груш с капелькой вина. Если печь долго, то горечи не останется. Шахмат и Энкиду не нужна горечь. Пусть их счастье ничто и никогда не омрачит.
     За ночь рецепт сложился у Лилис в голове, так что с готовкой она справилась быстро. Корочка на пышных булочках получилась тонкой, крошилась от лёгкого прикосновения, обнажая нежное нутро, мягкое и воздушное будто пух. Укусишь — и вытекает сладкая золотистая начинка. Мужчине такие на один зуб, может, всё-таки стоило сделать мясо — пожарить толстую утку или запечь жирный окорок, ароматный, с травами и с кровью внутри, как любят воины… Но готовить что-то другое уже не было времени — едва Лилис закончила с хасда, как пришла главная кухарка, слуги и рабы и начался обычный день, и Зузу опять всех торопила и кричала. Ни следа не осталось от её задумчивой печали. К счастью, перед самым обедом один раб разбил кувшин с пивом, и, пока Зузу таскала его за ухо, Шахмат незаметно забрала булочки.
     — Эй, тощая!
     Лилис не обернулась, и Зузу повторила:
     — Оглохла?! К тебе там пришёл твой! Иди в сад!
     — Ко мне?
     — Давай бегом!
     Лилис послушно бросилась к двери, мимо испуганных слуг и сердитой кухарки. Аран раньше никогда не приходил — жрецу третьей ступени нечего делать на кухне, где работают невольники и простолюдины. Может… может, он наконец придумал, как ей стать послушницей?!
     Но в тени апельсиновых деревьев ждал не Аран. Лилис замерла, не решаясь подойти ближе, и тогда брат сам сделал шаг.
     — Привет, — сказал он.
     — Привет.
     Акихар поднял руку, вытер потный лоб, потом неловко переступил на месте. Он смотрел под ноги, молчал и пыхтел, как в детстве, когда признавался отцу, что сломал колесо в телеге или уронил корзинку с яйцами. Солнце стояло в зените над его головой, и Лилис было больно смотреть.
     — Прости…
     — Прости меня.
     Акихар поднял на неё удивлённые глаза, и Лилис поспешила добавить:
     — Говори первый.
     — Ну я вот, — начал он. — В общем, лекарь мне всё рассказал. Ну про эти… про твои женские дела, что он нам соврал и что ты можешь быть женой, и что ты с ним…
     Стыд окатил её кипятком. Ей захотелось броситься назад, на кухню, спрятаться в подвале, никогда больше не выходить на свет. Но брат сделал к ней ещё шаг — маленький, будто боялся, что спугнёт, — и продолжил:
     — Он тебя больше не тронет. Если бы ты мне раньше сказала… Хотя, может, и хорошо, что не сказала, а то я б его убил. А сейчас он больной, у меня рука не поднялась, я ему только нос сломал… Ты же поэтому убежала? Потому что он над тобой издевался? Он к тебе больше и близко не подойдёт, клянусь!
     «Убежала»? То, что она сделала — это не «убежала». Она предала свою семью и свою женскую суть, предала всё, что есть на земле священного.
     — Возвращайся. — Акихар помолчал. — Отец ничего не знает, я ему сказал, что ты в храм пошла учиться. Тут про тебя очень плохие вещи говорят, Лилис, я такое слышал… Говорят, что ты…
     — Шлюха? — слово сорвалось легко, будто давно жило в ней.
     Она не была жрицей. Она не служила небу, она раскрывала бёдра ради собственной выгоды.
     Акихар побледнел и затравленно огляделся. Её милый брат был слишком чист для этого мира. Ему досталась чистота за обоих.
     — Моё место здесь, Акихар.
     — Почему? Зачем он тебе? Он же на тебе не женится! Ты же понимаешь?
     — Знаю, что не женится.
     — Тогда что? Не хочешь замуж? Детей не хочешь? Ну и ладно, ну и… я это не понимаю, но пусть так, Лилис, никто не будет… — Он заглянул ей в лицо и, заметив синяк, запнулся. — Это что?!
     — Тише, не кричи.
     Лилис поймала его ладонь в свою, крепко сжала. Глупый несдержанный брат! Бедный любимый брат…
     — Я ему голову оторву!
     — Если ты тронешь жреца, тебя казнят. — Она тоже оглянулась. Рядом, вроде, никого не было, но их могли услышать на кухне, и Лилис продолжила шёпотом: — Он не при чём, я сама виновата. Я тогда пришла домой слишком поздно. Это всего раз было.
     Акихар хмурился. Его ноздри теперь раздувались как у дикого зверя, лицо сделалось красным. Он дернулся в сторону, и Лилис поняла, что так, руками, не удержит. Она подалась вперёд, прижалась к его груди, слушая бешеный стук сердца.
     — Пожалуйста!
     Она приказала сердцу Акихара успокоиться, и в её объятиях сердце повиновалось. Брат выдохнул. Брат никогда не мог ей отказать.
     — Мне надо идти. Я навещу вас с отцом как только смогу. Хорошо? Эй! Не делай глупостей. Хорошо?
     — Хорошо.
     Она отпустила его из объятий, будто змеиные кольца распутала. Поцеловала в щёку, как заклеймила. А потом вернулась на кухню.
     Зузу взглянула мрачно, но ничего не сказала, только пробухтела что-то про тощих дур, у которых слишком много мужиков.
     «Тощая дура» теперь, значит? «Шалава» была ближе к правде.

     День закончился, и наступил вечер. Приготовления к ужину были в самом разгаре, Лилис начищала до блеска пузатые глиняные горшочки для солений — и едва не разбила их, когда кто-то вдруг дёрнул её за локоть.
     — Я тебя забираю! — заявила Шахмат уверенно и бесцеремонно. — Наверх!
     — Куда?
     Она хитро стрельнула глазами и потащила за собой. Зузу отпустила их молча, будто не заметила, — а, может, и правда не заметила, у неё ведь хватало дел, — и они бегом понеслись к храму. В саду в ясном лунном свете Лилис видела, что на лице Шахмат опять ни помады, ни пудры, и её кожа светится своей юностью и красотой. Лесной человек прав. Боги были к ней щедры, ей не нужны другие краски. Наверное, он по-своему мудр, этот дикарь… Но почему из подарков царя на Шахмат остался только золотой браслет? Такие награды не снимают.
     — Куда ты меня ведёшь?
     — К Инанне.
     — Не шути так!
     Шахмат вдруг остановилась и заглянула Лилис в глаза.
     — Я серьёзно.
     — С-с-с…
     — Серьезно!
     Лилис поняла, что икает. Она икала, вздрагивая всем нутром, а Шахмат, крепко держа за локоть, вела её дальше, в дом Инанны. Не через главный вход, через маленькую неприметную дверь в западной стене, скрытую за апельсиновыми деревьями, о которой Лилис никогда и не знала. Там оказался узкий тёмный коридор, и звук икоты в нём множился эхом. По стенам вились священные знаки, блестели волшебным потусторонним светом, двоились в глазах и расползались, как змейки.
     Дорога жриц?!
     — Слушай, — сказала Шахмат, крепко стиснув ладонь Лилис в своей. — Я попросила Хэмми, чтобы она попросила Джаф, чтобы она попросила Гильяну, чтобы Гильяна дала Инанне попробовать твои булочки. Ей понравилось, и она сказала тебя привести. Ты должна гордиться. Ей редко что-то нравится.
     Лилис поняла, что вот-вот упадёт, и ухватилась за стену. Дёргалось всё её тело, не только грудь и горло. Священный символ тепло пульсировал под пальцами, словно живой. Зрачки Шахмат в полутьме светились как у кошки. Или демона.
     Лилис начертила в воздухе оберег. Демон-Шахмат закатила нечеловеческие глаза.
     — Не дури. Я тебе не сказала, потому что всё могло сорваться в любой момент. Хэмми могла отказаться, или Гильяна, или Джаф… Я не хотела давать тебе напрасную надежду, ты ведь так мечтала поговорить с Инанной!
     Символ стал горячим, и Лилис отдёрнула ладонь. Непосвящённая. Не имеешь права касаться.
     — Булочки-ик… для Инанны… бул-лочки…
     О боги! Если бы она знала! Если бы она только знала! Она бы придумала что-то другое, что-то, достойное богини! Она бы душу свою натёрла и в эти булочки положила…
     Булочки…
     — Эй, эй! — Шахмат встряхнула её, а потом ещё больно шлёпнула по лицу. Икота прошла. — Очнись! Тебя Инанна ждёт, а она не любит ждать! Я обещала, что быстро тебя приведу.
     — Шахмат…
     — Я сама сначала попробовала, и Гильяна попробовала, и Джаф, и Хэмми. И всем понравилось. Пошли!
     Шахмат вновь потащила её дальше, а священные символы безжалостно жгли ноги через сандалии. По лестнице вверх, направо, снова наверх… А потом вдруг стало светло. Они оказались в зале, где блестящие ткани на стенах переливались и отражали тёплый рыжий свет от ламп, и казалось, что вся комната из золота. Лилис вцепилась в подол. Она поняла, что на ней длинная рабочая юбка, брызги от жира, пятна от угля… Она отряхнула одежду, зашарила по карманам, но нашла только кулон-цветок, который забыла продать, и быстро нацепила на шею.
     — Стойте!
     О боги.
     Сейчас всё случится?..
     Нет. Нет — перед ними была всего лишь старшая жрица. Гильяна, кажется. Своей мощной фигурой она перегородила им путь, на её груди звенели священные медные знаки, длинная коса обвивала шею, будто змея, а в волосах сверкала знакомая заколка-стрекоза.
     За её спиной за прозрачной тканью была позолоченная дверь, и Лилис поняла, что дальше — Инанна.
     — Ждите, — сказала старшая жрица. — Пришёл царь.
     — Царь? — спросила Шахмат. — Его разве приглашали?
     Гильяна покачала головой. Её рот изогнулся в презрительной гримасе, и Лилис даже показалось, что жрица вот-вот сплюнет под ноги, как простолюдинка.
     — Никто его не приглашал.
     — Какой стыд! Даже царь не может являться к богине без приглашения!
     — Ну иди и скажи ему, а я полюбуюсь на твои кишки.
     — Царь бесстыжий, а не жестокий! — прошипела в ответ Шахмат.
     Лилис их не слушала. Лилис пыталась вспомнить молитву. Известные с детства слова не шли на ум, все-все слова вдруг потерялись… Что же она скажет? А можно ли говорить? Даже приношения с собой никакого нет, как приходить к богине без приношения?!
     Она добрела до лавочки у стены и тяжело опустилась на неё, закрыла лицо. Шахмат плюхнулась рядом.
     — Никто не тронет мои кишки. Я женщина Энкиду, — пробурчала она, потом обернулась к Лилис. — Успокойся. Давай я тебе волосы заплету. Лента есть?
     — Нет у меня ничего… ничего у меня нет…
     — Ладно, моей завяжем.
     Быстрые, уверенные прикосновения к волосам ощущались едва-едва — они были далёкими и неважными. Они не спасут. В наступившей тишине Лилис казалось, что она слышит, как ветер гуляет по стенам храма, прохладой стелется по полу, скользит по священным знакам и касается кожи самой Инанны.
     Если бы Лилис могла стать бесстрашной, как ветер.
     — Где украшения, которые подарил тебе царь?
     — Где надо! — Шахмат больно дёрнула за прядь, доплетая косу, и вдруг поднялась. Набравшись духу, Лилис открыла глаза.
     Подруга прижималась ухом к позолоченной двери. Гильяны рядом не было — Лилис смутно вспомнила, что, кажется, слышала шаги. Значит, Гильяна ушла…
     — Что ты творишь?!
     — Тс!
     На цыпочках Лилис кинулась к Шахмат, схватила её за плечо, но та отмахнулась. Слушала.
     И Лилис услышала тоже.
     — … богине войны не угодна война? — низкий мужской голос.
     — Есть войны, угодные богам, а есть угодные только дуракам. — Женский был тише и мягче, но от его вибраций Лилис бросило в жар. — Условия, которые предлагает Агга, приемлемы для Урука.
     — Они приемлемы для тебя! Ты получишь влияние в Кише, если объединят ваши культы. А что получит мой город? Почему из-за тебя жители Урука должны платить Кишу дань?
     — Тебе ли не плевать на жителей! — Она рассмеялась, но это был злой и невесёлый смех. — Сколько мужчин умерло из-за твоих работ? Сколько плачей от жён и детей слышал мой храм!
     — Я восстановил водный канал, и теперь у всех, кто плакал, есть вода и еда.
     — Ты вынудил город увеличить стены, и теперь они возвышаются над Уруком, как воплощение твоей гордыни!
     — Моя «гордыня», — мужчина чеканил каждое слово, — защитит нас при осаде.
     — Не будет осады, войны не будет. Знаки не благоприятны. Агга — умный и опытный правитель, нет ничего постыдного стать энси при таком лугале. Поумерь своё самолюбие, Гильгамеш, я не дам тебе благословение, и советы не пойдут за собой. Так сказала Инанна!
     Наступило молчание. Потом царь ответил, и в его глотке клокотал гнев, который ощущался даже через камень.
     — Я знаю, что твои жрицы нашептали в уши юношам и старейшинам. Но я сделаю то, что должен. С тобой или без тебя.
     Дверь распахнулась. Шахмат едва успела отпрянуть, и Гильгамеш пронёсся мимо, будто слепой яростный вихрь. Лилис заметила только его длинную чёрную бороду да огромный рост — настоящий великан, наверно, в четыре, а то и пять локтей…
     — Шахмат?
     Инанна.
     — Недостойно жрицы подслушивать чужие разговоры. — Она смотрела на Шахмат чёрными, густо подведёнными сурьмой глазами. — Позови ко мне Гильяну, когда вернётся.
     Шахмат сгорбилась в поклоне. Она растеряла свою смелость и теперь лепетала извинения — похоже, не ожидала, что богиня вспомнит её имя. Но Инанна уже перевела тёмный пронзительный взгляд.
     — Ты Лилис. — Это не был вопрос, Инанна знала, она же Инанна. — Иди за мной.
     Ноги приросли к земле, и Шахмат незаметно толкнула её в спину, и Лилис чуть не упала. Каким-то чудом она заставила себя сделать шаг вперед. Потом ещё один. И ещё.
     За позолоченной дверью были покои. Был стол. И стулья. И, кажется, диван у стены был. Лилис не могла сказать точно. Она смотрела и не видела, до боли впиваясь пальцами в бедра, потому что колени дрожали.
     — Откуда он у тебя? Цветок на шее.
     Лилис заставила себя разомкнуть губы, но голос не слушался, только сипел, нелепо и жалко… Проклятье! Если ты будешь блеять и трястись, как жертвенная овца, Инанна выгонит тебя прочь и ты никогда, никогда, никогда не принесёшь ей достойный дар!
     Лилис подняла голову.
     Высшая жрица смотрела на неё сверху вниз. Вокруг её глаз бежали тонкие полоски морщин, косы стали короче, чем двенадцать лет назад, и грудь была уже не такой высокой, но от её потрясающей красоты Лилис всё равно захотелось плакать.
     — Кулон мне подарила путница. Я пригласила её в дом, но она не сказала мне своё имя.
     — Твоя путница оказала тебе честь.
     Всё-таки в покоях был стол. Потому что Инанна подошла к нему, чтобы взять шкатулку из раковины моллюска. Внутри лежали сухие лепестки, будто кто-то собрал крылья больших чёрных бабочек.
     — Это цветок Эрешкигаль. Когда Инанна уходила из нижнего мира, то сорвала его у мёртвой реки Кур и принесла на землю. Если храм будет захвачен, каждая старшая жрица должна растворить лепесток в молоке и выпить — тогда её чистота не будет попрана, а враг не сможет узнать от неё волшебных таинств. Благословение придёт мгновенно. Ни боли, ни мучений. — Она аккуратно поставила шкатулку на место и вновь обратилась к Лилис: — Оно отравляет тебя каждый раз, когда касается кожи.
     — Если это подарок Инанны, то я не сниму его.
     Госпожа смотрела на неё. Долго. Наверно, целую вечность. Воздух застрял в горле Лилис, но она не двигалась и не отводила глаз.
     — Ты теперь будешь служить мне, — сказала Инанна. — Я хочу, чтобы на пир в честь священного брака ты приготовила блюда, которые смягчат сердце царя.
     Она улыбнулась.
     Лилис смогла вдохнуть.

     Она не заметила бег времени, не заметила, как прошла ночь и настало утро. Ей выделили циновку в комнате для слуг — при храме! как посвящённой! почти как жрице! — но она не сомкнула глаза, снова и снова прокручивая в голове короткую встречу с Инанной. На самом деле. Взаправду.
     Лилис распирало от чувств, но не с кем было их обсудить, потому что Шахмат опять сбежала к своему дикарю, а вернулась только на рассвете, когда Лилис уже готовила.
     Для Инанны.
     Для Инанны!
     — Они пошли сражаться с Хумбабой, — задумчиво и печально рассказывала Шахмат. — С демоном.
     Лилис не могла разделить её горе. Лилис разделяла тесто на тонкие полоски для пирога в форме священного символа солнца. Она работала на кухне одна, как полноправная хозяйка, даже рабов выгнала. Нечего им! У них вечно грязь под ногтями и от усталости в сердцах у них тоже грязь. Они недостойны.
     Нет. Нельзя думать о рабах. Мысли должны оставаться чистыми.
     Лилис подумала о солнце, о огненном яростном прекрасном солнце.
     — Этот демон живёт в горах Ливана в кедровом лесу. Далеко… — Шахмат вздохнула. — Его оружие — семь лучей, его голос — ураган. А если они погибнут?! Дался им этот Хумбаба! Энкиду сказал, что ему скучно сидеть без дела, а Гильгамеш — что славная смерть лучше прозябания… Что славного в смерти? Жить и любить — вот это славно, а умереть может любой осёл. Что, приятнее бодаться с демоном, чем лежать в моих объятиях?! Когда он вернётся, я утомлю его так, что он неделю будет спать! А когда проснётся, я утомлю его снова!.. Ах, ты теперь думаешь только про свою Инанну, а меня совсем не слушаешь!
     Поставив пирог в печь, Лилис повернулась к подруге, но той уже не было. Ушла. Обиделась, наверно. Нужно было сказать ей спасибо, поддержать, она боится за Энкиду, он для неё больше, чем способ служить храму…
     Но ни Энкиду, ни Шахмат, ни Лилис, ни даже Гильгамеш ничего не значили рядом с Инанной. Если Гильгамеш умрёт, боги изберут нового правителя для Урука. А если останется жив… а если останется жив, то нужно придумать нежнейшую сладость, которая смягчит его свирепое сердце и разбудит разум. Царственность дарует небо. Самый могущественный и смелый царь станет ничем без милости богов. Говорят, конечно, Гильгамеш и сам на три четверти бог, потому что его отец — Лугульбанда — после смерти вознёсся к Энлилю, а его мать — Нинсун — царица храма и умеет прорицать… Но что с того? Инанне не отказывают, как не отказывают стихиям, с ней не спорят, как не спорят с огнём и с ветром. Они были до царей и будут. Вечно.
     Лилис ополоснула лицо холодной водой — нельзя злиться на бесстыжего Гильгамеша, с гневными мыслями приготовишь только яд! — и взялась за начинку для пирога. Он будет сдобный и сытный. Он даст Инанне силы, чтобы нести её великую службу. Осознание своего предназначения наполняло Лилис счастьем, таким огромным, что оно не умещалось в теле, струилось через руки в молоко, мёд и сыр, становилось корочкой и мякотью, обретало ароматную нежную плоть.
     Лилис сама принесла завтрак госпоже. Ей разрешили. Правда, одна из жриц попробовала и только потом дала пройти в покои Инанны, и это было обидно, будто от самой Лилис кто-то недостойный откусил кусок, но она смолчала. Поставив еду на стол и глубоко кланяясь, попятилась к двери.
     — Стой. — Инанна отвлеклась от глиняной таблички со знаками. Таких загадочных табличек перед ней была целая стопка. Она взяла пирог, вдохнула аромат и наконец попробовала. На её красивом лице отразилось удовольствие, а Лилис, вздрогнув, стиснула бёдра. В низу её живота возникло горячее сильное чувство, будто голод.
     — Твоя мать научила тебя так готовить?
     — Я отняла её жизнь, когда родилась, — ответила Лилис. Она ещё никому не признавалась, да кому она могла признаться, кроме Инанны? — У меня ещё брат и отец, но им всё равно что есть, поэтому я старалась готовить для богов. Так, чтобы можно было отнести в храм.
     На губах госпожи, усыпанных драгоценными камнями, остались крошки, и Лилис смотрела на них как зачарованная.
     — Ты всегда говоришь то, что думаешь?
     — Нельзя скрывать от тебя правду, великая госпожа.
     — Нельзя. — Держа кусок пирога в руках, она встала и прошла на балкон. Подол её белого лёгкого платья струился по каменным плитам, будто хвост небесной птицы. — Видишь хулуппу? Из его листьев мы веками создавали целебные зелья, но этим летом листья стали горькими, их сок больше нельзя пить. Ни вином, ни мёдом не перебить эту горечь. Придумаешь, как убрать её?
     Она откусила ещё. Зубы у неё были белые, крупные, как у хищного зверя. Когда из теста выступила золотистая начинка, Инанна сняла её кончиком языка, и горячий голод в низу живота Лилис сжался тугим пульсирующим комком. Усилием воли она перевела взгляд — священное хулуппу возвышалось над кустами тамариска и апельсиновыми деревьями, высокое и могущественное — само по себе храм. И сегодня птицы пели в нём.
     — Я постараюсь, госпожа.
     Она совсем не была уверена, что сможет, но не сомневалась, что получится. Ведь такова воля Инанны. Пусть болтают о своей важности жрецы других богов, мир создан только для выполнения её желаний…
     — Как ты делаешь эти сладости? — Инанна жевала медленно и вдумчиво, вслушиваясь во вкус. — Они отличаются от тех, что я пробовала.
      — Я добавляю соль.
     Она замерла, когда госпожа медленно опустила ладонь на её шею. Легко, не удерживая и не причиняя боль — хочешь, отпрянь. Большой палец лёг там, где у мужчин кадык, а у Лилис было только беззащитное гладкое горло. Другой рукой Инанна поднесла к её рту кусочек пирога и вложила в покорно разомкнутые губы. Это была корочка. Пышная и мягкая, она таяла на языке.
     — Проглоти.
     И Лилис проглотила. Горло дёрнулось, Инанна погладила его, царапнув длинным ногтем. Навстречу её ладони под кожей бешено забилось сердце…
     Кто-то закричал, и Инанна убрала ладонь.
     К воротам, мимо хулуппу и тамарисков, надрываясь от воплей и размахивая руками, бежал человек… Длинная борода, одеяния жреца, длинные рукава в красных пятнах. Его преследовал другой, в тёмно-жёлтой тунике.
     Жрец споткнулся, упал на землю и заорал ещё громче:
     — Помогите!
     Аран?!
     Акихар настиг его. Пнул ногой в бок, впечатал кулак в лицо так, что брызнула кровь — ярко-алая на фоне побелённой дорожки возле хулуппу. Лилис ещё никогда не видела брата в таком гневе, он ведь даже скотину не бил…
     Аран скулил, свернувшись в клубок, закрывая голову и живот, а Акихар обрушивал на него один удар за другим с пугающей холодной яростью, пока не подоспели стражники и не скрутили его, вывернув руки за спину. На солнце сверкнула сталь кинжалов.
     — Это мой брат! — Лилис упала на колени и уткнулась лбом в шлейф небесной птицы. — Умоляю, пощади!
     Инанна одарила её взглядом, который Лилис не смогла понять. Потом сделала жест, мол, отойди, и выступила к перилам балкона:
     — Прекратить!
     Стражники замерли и опустили страшное оружие. Даже отступив в тень, Лилис видела, как они побледнели и как удивлённо вытянулось лицо Арана. Он зажимал нос двумя пальцами, тяжело кашлял, сотрясаясь всем телом, но уже стоял на ногах.
     Лилис вдруг поняла, что ни вчера, ни сегодня ни разу не вспомнила о своём любовнике.
     — Объяснитесь, — велела Инанна. — Как вы смеете драться на ступенях моего дома?
     — О великая богиня! — Аран глубоко поклонился, из носа опять полилось. — Я мирно покупал апельсины, когда этот безумец вдруг набросился на меня и начал избивать. Он сломал мою золотую змею, твой священный символ! За такое расплата — смерть!
     Аран выпрямился во весь свой немалый рост и улыбнулся. Зубы у него были красные, волосы торчали колтунами, но вся поза выражала торжество победителя. Он словно красовался перед стражниками и перед жрецами и жрицами, которые собирались вокруг. Поглазеть. Поглазеть, как Акихара убьют.
     Лилис всхлипнула и зажала себе рот. Надо целовать Арану ноги, умолять о пощаде… Не пощадит. Не пощадит, задели его гордость. А за нападение на жреца положена смерть. Даже Инанна не сможет нарушить закон. Не на глазах у всех…
     — Что ты скажешь в своё оправдание, юноша?
     Акихар молчал. Низко опустив голову, не противился, не пытался убежать. Милый бедный брат, просила, ведь просила тебя…
     — Ему нет оправданий! — заорал Аран. — Он должен умереть, так велит справедливый закон!
     Толпа поддержала его громкими «да! да! закон велит!», и от их крика у Лилис потемнело в глазах.
     — Много ли жертв ты сегодня собрал? — спросила Инанна.
     Улыбка Арана стала шире. Он потряс мешком, чтобы все услышали звон драгоценных украшений. Он всегда брал дорого за свои услуги, часть отдавал храму, а ещё больше забирал себе.
     — Я собрал полный мешок золота и сердолика во славу тебе, Инанна!
     — Что же ты делал с полным мешком на рынке? Почему ты сразу не отнёс жертвы моим писцам, как положено?
     Аран замер, растерянно огляделся по сторонам, но теперь люди ждали — никто не посмел вмешаться.
     — Я… не успел…
     — Не успел? — Она усмехнулась, и было в её усмешке что-то, от чего даже птицы умолкли. — Возможно, твой разум помутился? Возможно, солнце напекло тебе голову? Ответь мне, жрец, ты ясно мыслишь?
     — Я… — С громким хлюпаньем он втянул кровь носом. — У меня и правда кружится голова…
     — Тогда всё понятно! Злой Удуг поселился в твоём теле, потому у тебя и кружится голова и потому треснул священный символ на твоей шее. Ведь не мог же ты по доброй воле и по собственному размышлению нарушить священные законы, Аран, сын Идда-каллы, жрец третьей ступени? А этот добрый юноша, — она указала на Акихара, — хотел помочь тебе, ведь известно, что демоны бояться тумаков. В благодарность отдай ему самую толстую овцу из своего стада.
     В ошеломлённом молчании Инанна продолжила:
     — Сам же сними жреческие знаки, посыпь белым пеплом голову и направляйся в благословенный Ниппур, чтобы очиститься. Пока священная змея не срастётся на твоей шее, ты не сможешь вернуться в город Инанны.
     Аран отшатнулся. Мешок с драгоценностями звякнул, упав на землю.
     — Что же до тебя, юноша, — обратилась она к Акихару, — я понимаю твои благородные намерения, но ты пролил человеческую кровь на ступенях моего храма, а это большой грех. Я изгоняю тебе из Урука, уйди до заката и никогда не возвращайся, иначе мои стражи отрубят тебе голову. Так сказала Инанна!
     В беззвучии она отвернулась и покинула балкон. Задёрнула шторы и прошла к столу с глиняными табличками, потом взяла ещё кусок пирога и махнула рукой:
     — Иди.
     И, быстро поклонившись, Лилис бросилась по лестнице вниз. Но выйти на улицу ей не дали — жрицы ждали новостей, окружили её плотным кольцом. Все жаждали знать, что с Инанной, что она сказала, что сделала, когда только задёрнула шторы, что, что, что… Из их бестолковых восклицаний Лилис поняла, что Аран уже давно воровал больше, чем жрецам позволено. Однако никто не ожидал такого зрелищного наказания. Такого восхитительного представления! Аран теперь никогда не отмоется от позора: ни в Ниппуре, ни в нижнем мире!.. Жрицы и жрецы смаковали его унижение снова и снова, и когда Лилис наконец выбралась из толпы, Акихара возле храма уже не было. Стражники выгнали его. Лилис пришлось бежать до самых ворот, чтобы найти брата — он стоял у городских стен, в шаге от Урука, и держал на руках белую толстую овцу. Горло у неё было перерезано, кровь стекала по рукам и капала на песок, но Акихар прижимал её к себе нежно, будто ребёнка.
     Из-за овцы Лилис не смогла как следует его обнять.
     — Я же просила тебя, брат, просила не трогать Арана!..
     — Отец умер. — Акихар вздохнул. Взгляд у него был потухший, под глазами набухли мешки. Он очень устал. — Тебя всё пытался дозваться. Как в бреду. Я приехал тебе рассказать. А потом увидел этого и… я сначала хотел с ним просто поговорить, чтобы он не дурил тебе голову, отпустил, но он про тебя такое сказал…
     Брат замолчал, удобнее устраивая мёртвую овцу в руках. В её глазах уже копошились мошки, уши обвисли, длинный розовый язык болтался, почти доставая до пояса Акихара.
     — Прости, — сказала Лилис.
     Он кивнул. Она не посмела требовать больше. Акихар простит, и ей снова в одиночестве пестовать свою вину. Она убила мать, она бросила отца, она чуть не стала причиной смерти родного брата, чуть не сделала вдовой его жену.
     — Я уезжаю в Гиш. Если захочешь — приезжай, мы с Тикой будем ждать.
     — Обязательно приеду, — соврала Лилис.
     Овцу, бережно придерживая за голову, Акихар унёс с собой. Лилис почему-то знала — похоронить.
     Она брела назад, через город, и ей казалось, что все смотрят, все знают о её грехах, все видят её насквозь и провожают тяжёлыми злыми взглядами. Поэтому она не отправилась сразу в храм. Она встретила Арана. Не могла не встретить, блуждала возле его дома, пока не столкнулись. Он уже смыл кровь, снял жреческие знаки, переоделся в простую тунику и забросил походную сумку на плечо. Из всех следов драки на его теле самым ярким был фингал под правым глазом.
     — Неблагодарная тварь! — сказал ей Аран, едва увидел.
     Но не ударил. Ему уже донесли, что теперь Лилис служит самой Инанне, а может, и ещё что-нибудь донесли, может, сказали, что это Лилис всё продумала: его изгнание, его позор. Использовала его.
     Разве не использовала?
     — Поганая дрянь! Шваль! Тупая безродная сука!..
     Лилис молча сносила поток ругательств и кивала в ответ на каждое. Пусть бы Аран сжал кулак и разбил ей нос, пусть бы вцепился ей в волосы и больно потянул, как умеет, — она заслужила…
     Он ведь никогда не ел апельсины. Он был уверен, что Лилис их любит. Он покупал их для неё. Без него она бы никогда не стала слугой Инанны. А ведь… а ведь она никогда не чувствовала к нему любви, врала ему, да и сейчас не ощущала ни жалости, ни раскаяния, и её вина, её позор становились от этого только больше…
     — …Ты — жаровня, что гаснет в холод, ты чёрная дверь, что не держит ветра и бури! Кто ты была без меня? Бесстыжая шалава! — Аран выдохся, и она подняла глаза и посмотрела в его красное от злости лицо. Оно было таким же, когда он тяжёлым большим телом вдавливал её в простыни. Злым.
     — Ты несчастен? — спросила Лилис.
     Он плюнул ей под ноги.

     Она больше не могла оставаться в городе. Нет. Только не под этими взглядами. Вернувшись на кухню, она отбросила все печальные мысли — для них ещё будет целая ночь! много ночей! — и взялась за готовку: сделала нежный суп-гирду из яиц с молоком, а к нему хрустящие солёные лепёшки с мясом-кутли и черносливом. Она принесла обед госпоже и осталась, потому что ей не запретили остаться. Она сидела в углу, неслышно, неподвижно, чтобы не мешать, и через полупрозрачные занавески смотрела, как, закончив обед, Инанна выводит знаки на своих загадочных табличках. Иногда госпожа вставала, чтобы размять усталую спину и запястья, потягивалась и разговаривала с Лилис о всяких неважных вещах, о погоде или украшениях, а у Лилис дрожал голос, и она отвечала какую-то глупость, и получалось:
     — …думаешь, лучше взять золотые сосуды или оставить глиняные?
     — Да.
     Инанна смеялась. Лилис беспомощно улыбалась в ответ.
     Когда дневной зной отступил, госпожа позвала к себе чиновников-писцов и членов совета города. Они обменивались табличками, подсчитывали меры зерна и обсуждала вещи, которые Лилис не могла понять. А после, надев тонкие звенящие браслеты и подчеркнув глаза зелёной краской, Инанна принимала чернокожих послов из далёких земель. Она говорила с ними на странном журчащем языке, и послы кивали блестящими лысыми головами, бросая в рот сырные шарики, которые приготовила для них Лилис.

     Когда показалась первая звезда и закончился ужин, — на ужин Инанна пила только сок, чтобы сохранить фигуру, — все старшие жрицы вместе с ней ушли совершать заклятия против демонов ночи. Лилис как непосвящённая не могла пойти с ними. Но у неё были свои демоны, тоже очень важные.
     Поднялся ветер, и ветви хулуппу шептали и тянулись навстречу, словно ждали. Лилис погладила толстую шершавую крону, попросила прощения, а потом осторожно оторвала один листок. Попробовала. Долго-долго отплёвывалась, содрогаясь от омерзения, — горечь была невыносима! Глаза заслезились даже, спазмы прошли по животу… Но откуда взялся такой чудовищный вкус? Хулуппу было здоровым  — храмовый садовник поливал его как положено, отрезал плохие ветки, снимал вредных насекомых, да и солнца здесь хватало…
     Взгляд Лилис упал на скорбных духов-гусениц. Их никогда не прогоняли — они питались приношениями и исчезали сами, если люди забывали о мёртвых. Глубоко вдохнув, Лилис аккуратно взяла одну из гусениц и коснулась её кончиком языка…
     Невероятная горечь прошибла до костей, отвращение согнуло тело пополам. Скорбные духи! думала она, выворачиваясь наизнанку. Скорбные! Гусеницы не ели растительную плоть, но ползали и оставляли слизь, а та впитывалась в нутро хулуппу. И уж конечно никто из жриц не стал пробовать их на вкус…
     Когда тошнота прошла, Лилис взяла в храме мешок для пожертвований — не класть же священных духов в ведро, словно репу? — и аккуратно собрала медлительных жирных гусениц. Их было немного. Каждая — тяжёлая, тёплая, трепещущая, словно настоящая человеческая душа. Лилис казалось, что даже через пальцы она ощущает невыносимый скорбный вкус.
     Сколько боли и слёз впитали вы, маленькие создания? А, может, вы правда были когда-то людьми…
     Один из корней хулуппу двинулся, и Лилис отпрянула. Потом наклонилась, чтобы рассмотреть. В мягких закатных сумерках она увидела нору. Не удержавшись, взяла палку, засунула в нору и потянула на себя…
     Змея. Змея зашипела. Это была толстая длинная тварь, которая бестолково вертелась на месте, разевая пустой рот — без зубов. Её глаза были затянуты белой плёнкой, и по всему телу бежали тонкие отметины, похожие на рубцы. Больная. Наверно, храмовые коты с ней поигрались — их держали, чтобы ели мышей на складе, но птиц и змей коты тоже жрали с удовольствием.
     — Ты, должно быть, питалась гусеницами, беззубая змея, — сказала ей Лилис, позволяя нырнуть назад в дыру. — Завтра я поищу для тебя другое место.
     Она собрала всех духов, каких нашла. Позвала садовника и велела ему впредь быть внимательнее — он покосился неодобрительно, трогать духов святотатство ведь! но спорить не посмел. Он тоже знал, что Лилис служит Инанне. Наверно, уже все знали. Наверно, Лилис уже не была жаровней, что гаснет в холод, — все жаровни в храме Инанны горели высоко, ярко и вечно. Они были языками первого божественного пламени, древнего как мир.
     Алтарь, куда она отнесла гусениц, стоял далеко в лесу. И надо было насыпать им ячменя и мёда и помолиться за отца, чтобы ему было сытно и тепло в нижнем мире. Вряд ли она скоро доберётся до его могилы. Пусть гусеницы передадут. Она виновата перед ним, но она его любит и не забыла.
     Назад Лилис возвращалась уже в полной темноте, исцарапав ноги о колючие ветки и прихрамывая. Она не нравилась лесу. Но она знала, что поступила правильно. Она нашла причину горечи, она нашла гусеницам новый дом, осталось только дождаться, когда дерево очистится от скорби, и ещё попросить всех скорбящих ходить с приношениями к алтарю — предки услышат и там, а хулуппу достаточно скорби…
     Она уснула спокойно и сладко, без кошмаров и дурных предчувствий, и впервые в жизни проспала рассвет.
     — Там такое! — разбудил её знакомый звонкий голос.
     Шахмат ворвалась в комнату, уселась на пол возле циновки. Растрёпанная, взбудораженная, громкая. Глаза у неё горели, она размахивала руками, сбивалась с мысли, и спросонья Лилис едва успевала понять:
     — Гильгамеш и Энкиду вернулись! Они победили Хумбабу! Победили! Его голову Гильгамеш отнёс во дворец, я её не видела, но все говорят, что она такая страшная и так воняет, что все женщины падали в обморок, а дети начинали плакать! А бедро Хумбабы Гильгамеш принёс сюда! В дар Инанне! Так и сказал: отдаю Инанне положенную долю, и швырнул на ступени храма! Гильяна была просто в бешенстве! Она ему сказала, что он не имеет права так швырять дар, а Гильгамеш ей знаешь что сказал?! — Шахмат вскочила и распрямила плечи, изображая гордого царя: — «Разве? Мне казалось, здесь принято трактовать законы как угодно!» Понимаешь?! Это он про Арана! А потом Гильгамеш убил змею, которая выползла из-под хулуппу! Огромная чёрная змея! Но Инанна ничего этого не видела и не слышала, она не вышла и сейчас не выходит, в комнатах закрылась… Пошли, пошли, скорее!
     Шахмат привычно схватила её за руку и потащила — в ночном платье, непричёсанную — за собой. Лилис не противилась. Её объял ужас, и ноги сделались ватными.
     Гильгамеш унизил Инанну. Не за закрытой дверью. При всех.
     Унизил из-за того, что Инанна помогла Лилис.
     Это ты.
     Ты.
     Виновата.
     Ты.
     Как теперь быть? Зачем? Зачем быть — теперь?..
     Ей показалось, что на шее опять сжимаются тонкие сильные пальцы, всё крепче и крепче, и проходят через плоть, и ломают позвоночник. Лилис приняла бы такую смерть смиренно.
     Это она виновата.
     Бедро Хумбабы лежало под священным древом — никто не решался прикоснуться к чудовищу, пусть и мёртвому. Под палящим солнцем оно начало вонять, мухи кружили вокруг тёмной жужжащей тучей. Бычий окорок, пусть и очень большой. Ничего демонического. Но кто знает, какие формы принимают демоны?
     Змея валялась рядом, кверху брюхом. Может, учуяла запах крови и выползла, а, может, испугалась грохота и хотела убежать. После смерти тонкий кончик её хвоста свернулся в завитушку, будто в какой-то из значков на табличке, который Лилис не могла прочесть.
     — Прости, — сказала она змее.
     Несколько жриц тоже рассматривали ужасное бедро и украдкой бросали взгляды на свою сестру-иеродулу. Шахмат улыбалась широко и бесстрашно, будто ни вонь, ни монстры не могли её достать. Пнув окорок и подняв рой мошек, она сказала:
     — Энкиду мне дерево подарил!
     — Дерево?
     — Да. Вон!
     И Лилис увидела: за могучим хулуппу притаился молоденький тонкий кедр. Земля вокруг него оказалась тёмная, вскопанная. Похоже, Гильгамеш притащил Инанне окровавленную жертву, а Энкиду явился к храму и вовсе с лопатой.
     Безумцы.
     — Я ему рассказывала истории про небесную Инанну, — пояснила Шахмат, подойдя к кедру и нежно погладив зелёные иголочки, — я рассказывала, что у неё много сокровищ и что у неё там, наверху, есть своё дерево. А потом я сказала, что тоже так бы хотела… То есть, что хотела бы жить как богиня, но Энкиду понял меня по-своему… — Она рассмеялась. — Он сказал, что кедр вырастет выше, чем хулуппу!.. И не смотри так на меня, Лилис! Я знаю, что его не оставят. Гильяна уже послала за рабами. И меня ещё обещала палками побить… Но сейчас у меня есть дерево! Моё собственное дерево! У меня никогда не было ничего своего…
     Она прижала к груди руку с любимым браслетом — не золотым, а тем, что за золотом. Ей не было дела до унижения Инанны, и Лилис не имела права её стыдить. Пусть побудет счастливой, пока можно.  Пока «горе для Урука» не уничтожило город.
     Если царь не в ладу с Инанной…
     К вечеру зловоние стало нестерпимым, и слуги, содрогаясь от страха и бормоча молитвы, закопали бедро демона за стенами города, окропив священной водой и нашептав защитные заклинания. Кедр выкопали, разломали и сожгли, а пепел развеяли. Саму Шахмат никто палками не побил, но на ночь её отдали уродливому похотливому старику — Лилис слышала, что после встречи с ним даже самые свободолюбивые девушки делались покладистыми и тихими. Шахмат не стала спорить. Она знала, что иеродула не может принадлежать одному мужчине, что её тело — собственность храма. Она ушла совершать своё служение гордо, с высоко поднятой головой, и Лилис могла только позавидовать такой храбрости.
     Сама она, сколько ни бродила возле комнат Инанны, натыкалась лишь на Гильяну. Та дежурила возле позолоченной двери, огромная как бык и страшная как демон, и изящный жреческий жезл, зажатый в её кулаке, казался боевым топором. Когда Лилис принесла для Инанны финики в мёде и вине и поставила на пол, как приношение, Гильяна пнула поднос ногой. Финики рассыпались. Лилис пристыженно опустила голову и промолчала.

     Через несколько дней листья хулуппу опять стали сладкими. Никто не удивился, ведь герой, победивший непобедимого Хумбабу, убил и ужасную змею, которая отравляла священное древо своим ядом.
     Так все говорили.





     Когда град подожжённых стрел впервые закрыл небо Урука, Лилис не поняла, что случилось. Стало темно, кто-то закричал, был свист и сигнальные трубы. Позже, укрывшись в храме, она узнала: у стен выстроилась армия оскорблённого энси Агга, его войско огромно, как мировой океан, с ним отряды лучников-заклинателей из диких племён, в его пехоте служат великаны, а у онагров в его колесницах шкуры укрыты медными пластинами — могучими копытами эти твари топчут людей, будто мягкие гнилые фрукты… Гильгамеш отказался платить дань Кишу. Гильгамеш посмеялся над врагом, унизил его дерзкими речами и выгнал прочь его посланцев, и Совет Юношей позволил всё царю. Его недавний подвиг зажёг страсть в их молодых сердцах, а Совет Старейшин не смог переубедить бесстрашного героя. Так говорили жрицы. Потом у них не осталось времени говорить. Когда сгорела больница, раненых перенесли в храм, уложили тесными рядами, и белые плиты быстро стали чёрными от грязи и крови. Женщины и дети воинов плакали возле идолов, ползали на коленях у корней хулуппу. Благословенный сад стал похож на нижний мир, полный слёз и стонов. Иеродулы сбросили украшения — облачившись в одежды врачевателей, они изгоняли злых духов из тел умирающих, кормили их освящённым хлебом и расписывали кожу защитными знаками. Лилис тоже пришлось забыть о привычных финиках и мёде — вместе с Зузу и другими слугами она варила лечебные мази, делала припарки, стирала повязки и помогала одевать в саваны мёртвых. На кухне больше не пахло ароматными булочками и молочным супом, солёный аромат лекарств перебил другие запахи. Инанна приказала открыть свои колодцы и склады, и теперь фрукты, мясо и зерно из приношений возвращались измученному городу, а храмовые писцы таскались с высокими стопками глиняных табличек и, переступая через мёртвых, сетовали, что вести подсчёты в войну — неблагодарное дело.
     — Урук разобьёт армию Агга, — повторяла Шахмат. Она перевязывала раны юноше, которого достали вражеские стрелы. — Гильгамеш с Энкиду справятся. У них есть план. Я слышала, они обсуждали его много дней, они придумают, как избавиться от этого проклятого Агга и спасти город. Нужно только подождать. Подождать, и всё закончится. Засунь ему деревяшку между зубов.
     Когда Лилис так и сделала, Шахмат выдернула стрелу из плеча юноши. Он взвыл, выпучив глаза, стиснув деревяшку так, что едва не прокусил, и вскоре потерял сознание. Хорошо. Дурманящие отвары быстро заканчивались. Шахмат закрыла его рану целебной глиной и, стерев капли крови со своего лица, направилась к следующему бедолаге. Она побледнела и осунулась, но ни разу не упала в обморок от вида мозгов и кишок, ни разу не закрылась в кладовке, чтобы поплакать, как делали другие жрицы. Наверно, она бы могла стать следующей высшей, если бы не…
     — Энкиду, — говорила Шахмат, — не боится. Значит, и я не буду.
     А Лилис негде было черпать силы. Госпожа не звала её. Позолоченная дверь оставалась закрытой. Осада длилась и длилась, дни сливались в однообразный кошмар, от вида оголённой плоти, от запаха гнили и привкуса крови, осевшего на языке, её мутило, и хотелось забиться в угол и уснуть, пусть даже потом и проснуться в нижнем мире… Но было нельзя. Нельзя. Она не заслужила отдых, она тоже была виновата в этой войне, в том, что Гильгамеш прогневал небеса и они отвернулись от Урука…
     Вместе с зачарованными стрелами на город обрушились болезни. На коже раненых расползлись жуткие синие пятна-проклятия. Эту заразу не изгоняли ни зелья ни заклинания, и даже врачи — знатоки воды отказывались лечить таких больных. Тогда Лилис сама вызвалась заботиться о проклятых. Что ей было терять? Вскоре на её запястье тоже появилось пятно, и она решила, что это хорошо, что пришла пора стать горькой скорбной гусеницей. Чудесное справедливое наказание для негодной неблагодарной девки. Лишь об одном она жалела: не увидела госпожу напоследок…
     Когда Лилис казалось, что ещё чуть-чуть и её сердце остановится от тоски и раскаяния, госпожа вдруг вняла молитве.
     Жарким мучительным утром, полным стонов и боли, Инанна спустилась в главный зал храма. При виде неё всё замолчало. Замерло. Жрицы, слуги и раненые, что ещё могли двигаться, в восторге опустились на колени. Даже вонь смерти растаяла перед ароматом ракитника, который богиня вплела в две тонкие косы. На её голове сверкали золотые рога, восемь стрел — восемь лучей утренней звезды — как корона возвышались над её головой. За спиной у неё был полный колчан, на поясе — меч без ножен. В правой руке, окрашенной алой хной, она держала короткое копьё, и кровь капала с его острия. Глаза и губы она подвела чёрным, а её наготу прикрывала только короткая мужская туника и шаль с бахромой, переброшенная через плечо. В абсолютной тишине она пересекла зал и ступила на дорогу у храма, где ждала колесница, запряжённая двумя львами.
     Пока Инанна ехала через город, люди, которые ещё могли идти, шли следом в благоговейном молчании, и ни единая стрела не упала на крыши Урука. Добравшись до главных ворот, Инанна взяла за поводок огненно-рыжего льва и повела за собой наверх, на стену. Перед армией царя Агга она поставила ногу на пышную рыжую гриву, а лев послушно зарычал.От его громогласного страшного рыка земля содрогнулась. Все враги, объятые ужасом, задрали головы и увидели великую Инанну, а она высоко подняла копьё, указала им на пламенного Уту, и швырнула вниз, к ногам обречённых.
     В тот же миг солнце отвернулось. Оно почернело, в разгаре дня наступила ночь. В полной тьме раздалось ужасное шипение, из песков выбрались тысячи змей, а из стен Урука полыхнули языки ослепительно-белого пламени и сожгли нескольких солдат Агга, словно это были не люди, а сухой тростник. Истошно завопив, воины Киша бросились прочь: побросав оружие и щиты, позабыв о построении и о чести, оставив даже свои славные колесницы с медными ослами… а змеи жалили убегающих за пятки, хватали за щиколотки и утягивали великанов и лучников-волшебников под землю. Гильгамеш, вместе с отрядом верных воинов, перебил то, что осталось от воинства Агга, самого царя взяв в плен. Битва закончилась, едва начавшись.
     Но всего этого, конечно, Лилис не видела. Слугам и младшим жрицам приказали остаться в храме — охранять священные стены и тех больных, которые не могли пойти за Инанной. Обо всём, что случилось у ворот города, она услышала позже, когда люди прибежали целовать ноги каменным кумирам. Счастливцы, наблюдавшие за Инанной, взахлёб рассказывали о чудесах, которые она сотворила, о чёрном солнце и земляных змеях, и Лилис слушала их, позабыв о раненых и о проклятых. Едва узнав, что Инанна вернулась, Лилис взяла у Шахмат ключ и по тайному ходу бросилась наверх. Добравшись до покоев госпожи, она оттолкнула Гильяну — сама не поняла, как смогла, но смогла ведь! — и постучалась в позолоченную дверь.
     — Входи, — был ответ.
     Инанна уже сняла божественное облачение. На столе Лилис заметила кусочки хлопковой ткани, чашу с водой и лимон — госпожа стёрла сурьму с лица, отмыла руку от хны, осталась только в мужской тунике, которая едва прикрывала бёдра. Задумчиво перебирая стрелы в руках, она сидела на подушках и ветерок играл с её расплетёнными косами.
     Лилис склонилась в глубоком поклоне, не зная, что делать, — смелость покинула её так же внезапно, как появилась.
     — Закончила свои дела? — спросила Инанна. — Ты не приходила, даже когда я приглашала тебя.
     — Приглашала меня?..
     Госпожа коротко усмехнулась, ничего не добавив. Лилис сама поняла. Гильяна! Проклятая Гильяна! Как жаль, что ни одна из стрел не добралась до её здоровенной бесстыжей туши!.. Нет. Нет, нельзя было так думать. Старшая жрица заботилась о благополучии госпожи, оберегала, как и должна.
     Как ты не можешь.
     Встав, Инанна сложила стрелы в плотную ткань и спрятала их в туалетном столике возле постели. Обычные женщины хранят там масла, щётки для волос или сладости, а она — звездные лучи.
     — Иногда стоит проявить настойчивость, чтобы получить то, что хочешь.
     — Прости меня! — не выдержала Лилис. — Прости, великая госпожа! Из-за меня царь оскорбил тебя и твой дом, и я боялась встречи, боялась, что ты сердишься! Если бы я могла загладить свою вину, но что я могу сделать? Вся моя жизнь ничего не стоит рядом со словами царя!
     — Твоя откровенность иногда меня обезоруживает. — Инанна улыбнулась. Лилис заметила это краем глаза, взглянуть прямо она всё ещё не смела. — Оставим это, Лилис. Наши ссоры с Гильгамешем начались давным-давно. Здесь нет твоей вины.
     Она была так милостива и добра, и Лилис опустила голову ещё ниже, чувствуя, как лицо заливает краска. Хотела встать на колени, но не разрешили — придержали за плечи сильными пальцами.
     — Хватит просить прощения, — велела Инанна. — Хватит думать о прошлом — живи здесь и сейчас, не вини себя за других. Аран сам решил, что будет обворовывать мою казну, Гильгамеш сам решил притащить к моему храму огромный зловонный окорок, а твоя мать…
     Лилис вздрогнула.
     — …сама решила родить тебя, зная, что может умереть. Ты всего лишь человек. Не мучай себя из-за того, над чем не властна.
     В её волосах ещё осталась позолота. Они растрепались и теперь окружали лицо мягким сияющим ореолом, и Лилис опять сделалось больно от этой красоты. Или от тепла её дыхания. А может, от её слов. Может, от всего сразу.
     Над чем не властна…
     — Ты сегодня развернула солнце.
     — Нет. — Инанна отступила на шаг, убрала руки. — Мои звездочёты всегда знают о затмении. И есть порошки, которые шипят как змеи, если вылить на них воду, и порождают белые огоньки, которые похожи на молнии. Я сломила дух армии Киша, а Гильгамеш уничтожил её плоть… Впрочем, сомневаюсь, что дождусь от него благодарности. Он уверен, что я навязала ему свою помощь, что я на нём… — она вздохнула, по-женски, совсем по-человечески, — что я на нём помешалась. Не сомневаюсь, что его писцы запишут сегодняшний день не так, как мои. Вот увидишь, там не останется ни слова о Инанне.
     Взяв лимон, она крепко сжала ладонь Лилис и начала оттирать демоническое пятно. Сильно. Больно. Но от этих жестоких прикосновений у Лилис дыхание спёрло, как от самой откровенной ласки.
     — Краска. — Закончив, госпожа отпустила алое от прилившей крови запястье. Натёртую кожу щипал сок. — Очень въедливая, мы подводим ею глаза идолам. Какая-то из жриц, похоже, плохо моет руки… Прикажу им смешать лимонный сок с молоком, и пусть продают как чудесное зелье. — Она несколько раз провела лимоном по ногтям, на которых ещё осталась хна. — Из живущих на земле никто не может развернуть солнце, даже я.
     Её голос дрогнул. На слове «никто». Лилис слышала. Лилис точно слышала. Лилис поняла, что должна сделать прямо сейчас. Не разумом, нет, но какой-то мудрой частью души, которая иногда просыпается и в полных дураках. Глубоко вдохнув, она подошла ближе к Инанне и обняла. Прижалась сердцем к сердцу, как имеет право касаться богини только Думузи, её священный весенний супруг.
     — Там, на стене. Кто-то из лучников ведь мог…
     Лилис не продолжила. Ей не хватило духу. Сомкнув руки на её пояснице, госпожа горячо выдохнула признание, и оно было интимнее, чем поцелуй:
     — Мне было страшно.
     Мягкий ветерок вернулся. Он вновь поднял пушистые локоны Инанны и золотой ореол коснулся лица Лилис. Скул. Щёк. Губ.
     Когда они разомкнули объятия, госпожа взглянула сверху вниз, весело и насмешливо. Она стала как будто выше, чем была на стене на гриве рычащего льва, в короне из рогов и звёздного света, и опять было сложно поверить, что она может бояться.
     — Безумно хочу есть! Сделай мясо!
     — Я приготовлю бычьи яйца, — ответила Лилис.
     Уголки рта Инанны дрогнули, потом ещё раз, потом растянулись в улыбку, и наконец она громко, не сдерживаясь, рассмеялась.



     Вскоре листья хулуппу вновь стали горькими.
     Но городу не было дела до листьев. Он очень спешил: близился священный брак, величайший из праздников, начало нового года, не должно быть разрухи и скорби под весенним небом победителей, где правит царь-почти-бог, славный сын великого Лугальбанды и буйволицы Нинсун. Агга платил богатую дань за свой позор, и жители Урука снова и снова восхваляли лугаля, сочиняя новые и новые песни и истории. За считанные недели победа Гильгамеша обросла множеством небылиц, которые Лилис собирала на улицах и пересказывала Инанне. Высшая жрица не могла покидать свой дом в мирное время. Даже у простых иеродул было больше свободы, и Шахмат появлялась в храме редко — приносила кумирам щедрые жертвы, будто просила прощения, потом быстро вываливала на Лилис свежие дворцовые сплетни, хвасталась новыми подарками и, не взяв ни пирожки, ни булочки, возвращалась к своему дикарю. Будто стала сыта одной его любовью. Будто нашла в нём лекарство от своей пустоты. Если бы Энкиду не был другом Гильгамеша…
     Хотя, бесстыжий царь не забыл, что сделала богиня: он прислал для идолов елей и вино и пышные украшения, засыпал амбары Инанны зерном, сторицей возвращая всё, что она потеряла во время осады. Госпожа приняла подарки, но сама ни разу не вышла к посланцам царя. А он ни разу не пришёл к ней сам.
     Едва ли Лилис могла понять их отношения. Инанна и Гильгамеш напоминали ей стихии, небо и землю, которые обречены вечно смотреть друг на друга и никогда не соприкоснуться. Едва ли она знала рецепт блюда, чтобы смягчить свирепое сердце царя-героя. В конце концов, она взяла три больших румяных яблока, вырезала сердцевину, начинила финиковой пастой с орехами, пряностями и капелькой мёда, потом завернула в мягкую глину и погрузила в раскалённые угли. Выждав положенное время, она достала яблоки и разбила глину. Вкус получился свежий, очень лёгкий, и Лилис отнесла угощение Инанне.
     — Я стану толстой, — вздохнула та, съев все яблоки, — и никто больше не поклонится моей красоте.
     Лилис хотела ответить: нет. Нет, твоя красота не из тех, которые можно отнять. Она в движениях и в гордой посадке головы, в том, как ты говоришь и как смотришь, она не нарисована краской и блестящим миндальным маслом, она глубже и сложнее телесной и не ограничена строгой формой.
     Но Лилис не сказала. Не решилась. Рядом с Инанной её язык делался глупым и неуклюжим. Ей оставалось только надеяться, что мудрая госпожа сама почувствует всё во вкусе нежных запечённых яблок, в слоёном пироге из тончайших листков теста, в кусочках мяса, обжаренных с овощами и фруктами. Каждое блюдо Лилис приносила ей на пробу и украдкой наблюдала, как аккуратно и вдумчиво Инанна ест, как усталая складка покидает её лоб, а щёки алеют от удовольствия.
     Но, выйдя из покоев, Лилис сталкивалась с потухшим серым взглядом. Гильяна больше не носила заколку-стрекозу, не загораживала путь широкими плечами, ничего не говорила. От этой большой сильной женщины веяло скорбью, как от маленькой горькой гусеницы, и Лилис хотелось опустить голову и извиниться. Она стискивала зубы, заставляя себя пройти мимо.
     Ты служила ей много лет, Гильяна. У тебя было достаточно времени.
     Когда настал день священного брака, воздух был влажным и тяжёлые тучи плыли по небу — они ждали разрешения, чтобы пролиться благословенным дождём. Ещё до рассвета все нечистые касты изгнали из города, улицы окропили кровью слабых и уродливых животных, дома украсили гирляндами из цветов. Едва Уту показался на горизонте, пиво с вином полились рекой, Урук запел и затанцевал и начался шумный веселый парад.
     Гильгамеш, в которого вошёл бог-Думузи, приплыл к храму на остроносой позолоченной ладье. В руках он держал козлёнка — его кровью нужно было смазать лица богов, — и овечку — её мясо благословенная пара должна съесть. Лилис мечтала об этой чести: приготовить жертвенную овцу, но, непосвящённая, она не имела права даже остаться в храме. Пока старшие жрицы умащивали тело Инанны маслами и облачали в ритуальные одежды, Лилис ждала вместе с народом возле хулуппу. Они молились о дожде, а у неё была своя молитва: пусть сладкая пища сделает Гильгамеша мягким и покорным, пусть он растает в объятиях Инанны, пусть она ослепит его, пусть никогда, никогда больше он не причинит ей боли…
     Лилис стояла на почётном месте, в первых рядах. Вокруг бесновался народ, звал своих повелителей, и имя царя Урука звучало чаще и громче, чем имя Инанны. Даже музыканты на улицах смели петь сегодня о славных подвигах Гильгамеша, будто забыли, что в этот день нет и не может быть Гильгамеша, есть только Думузи, весенний супруг богини любви…
     Когда время пришло, Лилис подняла голову. Она хотела внимательно разглядеть царя, но, едва божественная чета появилась на балконе, забыла о своем желании. Хотя Гильгамеш-Думузи был высок и статен и несомненно красив, он, как и его отец, потонул в блеске Инанны. На её пышных распущенных волосах лежал венок из алых цветов, две длинные пряди спускались на грудь, прикрывая раскрашенные красной хной соски. Её кожа сияла, как у натёртого до блеска бронзового идола, и казалось, что её стопы не касаются пола — Инанна была бесконечно далека от грязи земного мира. Её наготу скрывали семь волшебных атрибутов: лента с бусинами из сердолика, ожерелье из лазурита, знаки владычества и суда, золотая подвеска с самоцветом в пупке, браслеты и повязка с драгоценными камнями. Седьмым атрибутом была сеть — она лежала на бёдрах Инанны, округлых и полных. Пленяющих.
     Рассыпав ячмень и пролив на него мёд, великие супруги произнесли положенную клятву, съели ритуальное мясо и скрылись в спальне. Они уже не вернулись к народу. Не вышли, даже когда начался слабый моросящий дождь. Когда он обратился безудержным ливнем, с громом и с молниями, люди обменялись понимающими взглядами и рассмеялись. Бог пролил в богиню семя! Ритуал свершился. Музыканты били в барабаны, танцовщицы прыгали через кольца, в толпе сновали ушлые торговцы и продавали любовные средства, потому что ребёнок, зачатый в день священного брака, считался благословенным. Но великий праздник больше не трогал Лилис. Отказав юношам и девушкам, которые звали её танцевать, она спряталась под кроной хулуппу и смотрела на гусениц. Те стали ещё толще после войны, обросли пушистыми волосками, будто колючками.
     У скорби тоже началась весна, скорбь будет преумножаться.
     Лилис зябко ёжилась под тяжёлыми ветвями и ждала. Увидев Шахмат, она не ощутила ни радости, ни печали: младшая жрица обязана служить в день священного брака, она здесь не по своей воле. Но Энкиду может оплатить весь день иеродулы — наверняка он где-то рядом…
     — Гильгамеш ушёл! — крикнула она в ухо Лилис, перекрывая праздничный гул.
     — Как?!
     Шахмат пожала плечами. Её платье намокло и прилипло к коже, жреческие знаки едва прикрывали грудь.
     — Был какой-то шум, потом он ушёл. Больше ничего не знаю, но я подумала, что надо тебе сказать!
     Она сняла цепочку с ключом и, оглядевшись, быстро вложила в руку Лилис. От её прикосновения по телу разлился знакомый стыд: как ты посмела плохо думать о своей единственной подруге?!.. Быстро обняв Шахмат и поблагодарив, Лилис бросилась к тайному ходу, скрытому за густыми апельсиновыми деревьями на другой стороне храма. Но ход уже был открыт.
     Торопливо ступая мимо сияющих знаков, Лилис думала, что если бы в день Священного Брака Думузи покинул жену на виду у всех, то скандал сотряс бы Урук до основания и, наверно, обрушил бы город под землю, в нижний мир…
     Гильяны не было. У покоев Инанны дежурили стражники — молчаливые верные воины, которых с детства воспитывали в доме богини. Спросив имя Лилис, они пропустили её внутрь и закрыли позолоченную дверь.
     В комнате стоял полумрак. Через плотно задёрнутые шторы не проникало солнце, тусклая лампа едва разгоняла тьму. На полу, усыпанном розовыми лепестками, валялись финики и печёные яблоки, стол с праздничным ужином был перевернут, золотой поднос глухо звякнул, когда Лилис случайно задела его ногой.
     Инанна лежала на кровати. Обнажённая. Она вертела в ладони стрелу, и белые серебряные блики переливались между её пальцами как молнии. Поклонившись, Лилис осторожно подошла, присела на край постели. Простыни были застелены, не смяты. Гильгамеш снял с Инанны семь волшебных атрибутов, но не взял её.
     — Я сказала ему, что пришла пора положить конец нашим ссорам. — Госпожа чеканила слова, её голос дрожал. — Я сказала ему, что буду его любящей женой, если он будет моим верным супругом. Что дам ему золотые колесницы с мулами-бурями, что волы под его ярмом не будут знать равных, что сделаю его царём царей и открою ему тайные заклятия… пусть только будет мне верным послушным мужем, как должен быть!
     Лилис кончиками пальцев коснулась ладони Инанны. Стрела напиталась жаром и, казалось, была готова вот-вот вспыхнуть от гнева.
     — Он ответил мне… — Её брови, подведенные как крылья ласточки, сошлись на переносице. — …Что я дворец, обвалившийся на голову герою, что я слон, растоптавший свою попону, что я сандалия, жмущая ногу своему господину, что слава моя — слава беспутной блудницы!
     Инанна подалась вперёд и метнула стрелу. Она пронеслась над ухом Лилис с тихим свистом, воткнулась в центр восьмиконечной звезды, высеченной на двери.
     — Я хотела попасть ему в сердце. Но промахнулась.
     Госпожа упала на постель и закрыла лицо руками.
     От неё ушёл Думузи — священный весенний супруг, источник сил, семя в земле.
     Ливень стучал по стенам храма, и музыка звучала отдалённо, будто из мира Эрешкигаль. Глубоко вдохнув, Лилис разомкнула губы. Она старалась сказать именно то, что хотела сказать:
     — Когда Инанна спустилась в страну без возврата и умерла на три дня, то жизнь прекратилась. Никто не любил, никто не рождался, деревья не давали плодов и не преумножались звери. Даже владычица нижнего мира не смогла разрешиться от бремени, сама смерть умирала от боли… Но каждый год, зимой, когда Думузи уходит вниз, остаются плоды и умножаются звери и люди любят и рожают детей, потому что на земле есть Инанна.
     Сквозняк выл тонко и тоскливо. Он бился в тяжёлые шторы, гонял по комнате цветочные лепестки, кусал Лилис за босые ноги.
     Госпожа молчала.
     Опустив ладонь в карман, Лилис достала конфету-абиу, завернутую в лист тростника.
     — Я сделала её несколько месяцев назад. — Голос сипел, будто сквозняк добрался до горла. — Я хранила её в глиняном сосуде в доме, где раньше жила. Там холодная земля. Я хотела сделать много таких для тебя, но в Уруке их нет, это единственная абиу на сотни ашлов вокруг. Но если тебе понравится, я найду ещё…
     На мгновение Лилис показалось, что госпожа вот-вот ударит её протянутую руку, что велит убираться прочь с глупыми речами и глупыми угощениями…
     Инанна взяла конфету. Оболочка из тёртых орехов и мёда хрустнула в её зубах. Под оболочкой была ягода, вяленая с пальмовыми цветками. Лилис знала.
     Лилис почувствовала.
     Инанна притянула её к себе и прижалась ртом ко рту. От неё исходила сложная смесь ароматов — ракитник, шафран, кунжут… А ярче всех — горький хулуппу. Как цедра. Как дым, вызывающий слёзы. Но абиу обращала любую горечь в сладость, во вкус, который Лилис так долго искала и не могла воплотить, глупая, конечно не могла, потому что создать его могут только боги, создавшие Инанну…
     Лилис целовала её губы, липкие от мёда. Её шею и ключицы, на которых остались капельки масла. Ртом ласкала алые от хны соски, маленькие и твёрдые, будто апельсиновые косточки, а потом, опустившись ниже, поддела языком и вынула самоцвет из пупка Инанны, провела полосу по мягкому животу к чёрному треугольнику волос. На внутренней стороне бёдер были белые тонкие линии. Будто у обычной смертной женщины. Лилис сглотнула слюну: всё нутро свело от голода, ей захотелось языком проследить эти нежные знаки, впиться зубами в мягкую кожу, светлую, как топлёное молоко. Приникнуть губами к влажному лону, где аромата масел почти не осталось, только собственный запах Инанны, упоительный… Сладкий. Абиу сделала всё сладким. А может, и не при чём была абиу… Но госпожа хотела иначе — потянула Лилис за плечо, опрокинула на постель, втиснула колено между её ног. Нависла.
     За спиной Инанны на потолке, расписанном заклятиями, были крылья небесной птицы. Они сияли во тьме. И подведённые сурьмой демонические глаза тоже сияли и пригвождали к месту, как звёздные стрелы. Длинные чёрные пряди коснулись лица щекотной лаской. Жар Инанны, её сила, её непостижимая магия накрыли Лилис — она боялась их и желала, она раздвинула бёдра, подаваясь навстречу. Инанна целовала её, будто хотела съесть, глубоко брала языком её рот, а пальцами — там, где плоть истекала любовными соками. Лилис поняла, что её лоно никогда не было сухим, никогда она не была нездоровой и неправильной. Что ещё чуть-чуть, и она сойдёт с ума от наслаждения. Будто прочитав её мысли, Инанна вытерла рот тыльной стороной ладони, как дикарка. А потом опустила на шею Лилис крепкие горячие пальцы. Сжала. До боли, до пульсирующих точек-звёзд. От приторной сладости свело скулы, комната закружилась, в груди запылало огнём. Лилис попыталась вдохнуть, но не смогла, содрогнулась всем телом, рухнула через руки подземных судей-аннунаков и через семь врат нижнего мира — и беззвучно умерла.
     Когда она вернулась, было тихо. Ливень больше не стучал по крыше, ветер не тревожил тяжёлые шторы, а за стенами разбрелась шумная толпа. Госпожа мягко гладила Лилис по голове и касалась уха лёгким дыханием:
     — Всё хорошо?
     Лилис пробормотала «да». Тогда Инанна поцеловала её там, где от лепестка Эрешкигаль кожа была красной и воспалённой и где в тихом восторге трепетало сердце. Лилис благодарно прильнула к ней в ответ, спрятала лицо под тяжёлой грудью, свободно вдохнула и закрыла глаза.
     Она думала, что увидит самые прекрасные сны.
     Но на изнанке век ей явился Гильгамеш.
     Он возвращался после долго-долгого пути. Его одежды превратились в лохмотья, борода сбилась в колтуны, глубокие мозоли покрыли стопы. В одной руке он держал меч, в другой у него не было ни цветка, ни бессмертия. Он пришёл к Инанне. Он очень устал. Он был разочарован и зол. Он вогнал меч в её живот, и платье небесной птицы окрасилось кровью.
     Проснувшись, Лилис вытерла мокрое от слёз лицо. Инанна ушла совершать утренние ритуалы, над Уруком в розовой дымке выцветала луна. Розовая дымка — доброе знамение.

     Оно являлось городу ещё несколько дней, прежде чем Лилис поняла его смысл.
     — Энкиду заболел.
     Шахмат замерла в дверях кухни. Её косы были растрепаны, на лбу пролегла мучительная складка, под глазами — глубокие тени. Она мялась на пороге, не решаясь войти.
     Лилис отвлеклась от готовки, взяла её за руку и сама усадила за стол, поставила кружку с горячим молоком, достала из печи свежий мясной пирог, но Шахмат даже не взглянула на угощения.
     — Он увидел кошмар, проснулся с лихорадкой. Мы думали, просто, может, пива перепил, но ему становилось всё хуже… Врачи дали ему целебные зелья, а мне сказали не приходить, потому что я мешаю ему выздоравливать. Я! Мешаю!.. — Она передернула плечами. — Ему приснилось, что Совет Богов приговорил его к смерти, потому что Гильгамеш оскорбил Инанну, а самого Гильгамеша трогать нельзя, ведь его отец — бог… Но Энкиду ничего дурного ей не сделал! Он честный и простой, он далёк от всех человеческих дрязг, понимаешь?!
     Она схватила Лилис за локоть, жалобно заглянула в глаза, будто та могла повлиять на решение Богов, будто — смешно и думать — могла спорить с Инанной.
     Неловко улыбнувшись, Лилис высвободила руку. Сама отпила молока из кружки, чтобы успокоиться.
     — Энкиду молодой и сильный, он поправится. Да и мало ли какие глупости могут присниться, мне тоже часто снятся кошмары… Иногда сны — это только сны.
     — Наверно. Да. Не знаю. У меня такое чувство…
     Шахмат прижала ладони к груди. Бледная, усталая, в помятом платье и с потухшими глазами, она почти утратила свою красоту.
     Любовь, которая давала силы, теперь изуродовала её.
     — …будто на сердце поселился демон и царапает изнутри… Не могу думать больше ни о чём. Я должна быть рядом. Когда врачи уйдут из его покоев, я всё равно к нему приду, сегодня вечером, во дворце тоже есть тайный ход… а если вдруг… — Она опять подалась к Лилис. — Я никому не могу рассказать, кроме тебя! Все в храме смотрят на меня как на предательницу! Как будто я отказалась служить, как будто я плюнула в кумира богини! Но мы ведь не сделали ничего дурного… Тот кедр был невинной шуткой, ты же понимаешь?
     Лилис понимала. Понимала, что должна сделать. В тенях, пролёгших на лице Шахмат, ей виделся след волчьих зубов.
     — Хочешь, я вечером пойду с тобой?
     — Спасибо! — Объятия Шахмат пахли кедром. — Спасибо! Я больше уже не могла одна… Я зайду за тобой вечером, в начале третьей стражи. Нельзя, чтобы нас увидели!
     Лилис кивнула.
     Конечно. Конечно, нельзя.
     В её душе поселилось странное спокойствие. Она думала, что ощутит страх, или восторг, или радостное предвкушение, но рутинные дела заняли её как и всегда. Её руки не дрожали, и сердце не сбивалось с ритма, всё шло своим чередом, всё было так, как должно. Она привычно мариновала фрукты, нарезала мясо и варила суп, угощала жрецов и жриц и их детей, которые теперь относились к ней тепло и приветливо, потому что знали — она приблизилась к самой Инанне…
     С ней Лилис в этот день старалась не встречаться. К счастью, у богини хватало своих забот — храм не смог скрыть правду, и по городу настойчиво ползли слухи: то ли Думузи остался неудовлетворён Инанной в праздник Священного Брака, то ли она им, то ли он вообще её не тронул и ушёл…
     Дураки.
     Инанны не может коснуться грязь. Все злые слова отскочат от её бронзовой кожи.
     Когда Уту ослеп в сумерках вечера, Лилис сменила одежды, спрятала лицо и вместе с Шахмат отправились в город. Тайный ход был скрыт за толстыми стенами амбара и совсем не напоминал благородную дорогу жриц: узкий, грязный и тёмный. Лилис приходилось зажимать нос, чтобы не чихать от пыли. Плотная тьма давила на её плечи, и священные знаки не освещали путь.
     Шахмат вдруг остановилась, протянула руку вперед, и темноту прорезала тонкая полоска света
     — Побудь здесь, — прошептала она. — Гильгамеш не должен тебя увидеть. Он… он плохо относится к людям Инанны.
     А ты, значит, больше не человек Инанны?
     Отодвинув тяжёлую ткань, скрывавшую ход, Шахмат вышла в покои. Лилис могла видеть только их малую часть: кусок широкой кровати, застеленной шкурами, россыпь серебряных амулетов, которые должны изгнать болезнь, разноцветные фигурки собак-защитниц, серебряный таз с освящённой водой… Энкиду весь был усыпан целебными травами, очертания его фигуры едва различались под толстым слоем цветов и листьев. Рядом с ним, спиной к ходу, сидел Гильгамеш. Когда появилась Шахмат, он обернулся и молча кивнул ей, и Лилис увидела лицо… Странное это было лицо. Усталое, с глазами, красными от слёз, совсем человеческое. Царь Урука, герой-победитель, воин-бык, на три четверти бог, о котором при жизни сочиняли легенды, предстал перед Лилис простым смертным: он горбился, теребил бороду, ладонями отгонял вездесущих мух, которые прилетели на запах цветов… Вся его большая фигура излучала бессилие и печаль.
     Не терзаются так возле друзей, пусть даже самых дорогих. Если бы весь город не судачил, как сильно Гильгамеш любит женщин и как каждую ночь тащит по пять-шесть в свою постель…
     Лилис сделалось неловко. Будто она увидела что-то, чего не имела права видеть.
     — Даже ты должен отдыхать, великий царь. — Шахмат обратилась к нему с уважением, но ласково, словно к ребенку. — Я знаю, что ты сидел тут весь день и всю ночь. Иди. Если он очнётся, я сразу позову тебя.
     Гильгамеш подчинился. Будто понял, как она хочет остаться с Энкиду наедине. Будто её желания не были ему безразличны… Он встал, расправил могучие плечи, и Лилис вновь поразилась его нечеловеческому росту. Инанна была высокой и сильной, но этими огромными ручищами он бы легко переломал её пополам, если бы захотел…
     Лилис отогнала воспоминание о жутком сне. Едва Гильгамеш ушёл, она вышла из тайного хода, отряхнулась от пыли и наконец-то с облегчением чихнула.
     Шахмат, присев на краю постели, задумчиво гладила Энкиду по щеке. Над ним была подвешена фигурка демона-болезни, проткнутая иголками, вокруг головы лежали волшебные амулеты. Гильгамеш не поскупился — здесь были печати лекарей и жрецов всех богов, от величайших до самых мелких.
     Не было только печатей Инанны.
     — Царь не очень разговорчив, — сказала Шахмат. — Лишь со своим другом много говорит.
     — Другом? — не удержалась Лилис.
     Шахмат ответила мягкой улыбкой. Даже если подозрения Лилис были верны, похоже, её это совсем не тревожило. Она никогда не была ни ревнивой, ни жадной… взбрело ей влюбиться именно в Энкиду!
     Он спал. Дышал ровно, спокойно, закрытые веки слабо подрагивали. У него был крупный круглый нос и низкий лоб, а большие уши смешно торчали в стороны. Он и правда напоминал зверька. Больного несчастного зверька, который оказался не в том месте не в то время.
     Лилис было искренне жаль их обоих.
     — Лихорадка спала, и хрипы прошли. — Шахмат легла с ним рядом, рассматривая некрасивое лицо так, будто не было в мире ничего прекраснее. — Наверно, знатоки воды всё-таки правы и я просто глупая женщина, хоть и жрица… не стану больше давать им советы. Их лекарства лучше моих.
     Энкиду разомкнул губы то ли в стоне, то ли в слове.
     — Подай молоко. На столе, — перевела Шахмат.
     Среди множества склянок с настойками и порошками был медный кувшин. Наполняя из него чашу, Лилис думала, что боги хитры и безжалостны. А потом перестала думать. Ветер шумел в её ушах, звенела тетива. Её голова сделалась лёгкой, её лёгкая ладонь передала чашу, чтобы Шахмат, усадив полусонного Энкиду на подушки, напоила его.
     — Отдыхай, — шептала она. — Я ещё много не рассказала тебе и ещё много тебе покажу. Когда ты проснёшься, мы пойдём в храм Инанны, принесём ей подарки и попросим о милости. Она мудра и благородна. Она не откажет.
     Шахмат поцеловала его в скулу, и Лилис всё же отвела глаза. Шум ветра умолк. Тетива больше не звенела. Какое-то время прошло в тишине, а потом раздалось три быстрых стука: это был условный сигнал, и Шахмат, ещё раз поцеловав Энкиду, бросилась прочь. Лилис поспешила за ней. Пыль злобно лезла в нос, паутина липла у рукам, будто пыталась удержать, но Лилис настойчиво пробиралась вперёд.
     — Он сегодня намного лучше, — радостно сказала Шахмат, когда они выбрались на улицу под бледный мертвенный свет звёзд. — Демон, что царапал мою грудь, ушёл. Я знаю. Я утром видела — луна была с розовой дымкой, это добрый знак! Скоро я познакомлю вас с Энкиду, как положено…
     Она осеклась. Потом сделала к Лилис шаг и коснулась её виска мягкими губами, без царапающих драгоценных крошек.
     — Прости. Я стала проводить совсем мало времени с тобой. Я обещаю: когда Энкиду поправится, я вновь буду хорошей подругой, я буду иногда помогать тебе на кухне и всё время есть твои пирожки!
     — Тебе не за что извиняться, — честно ответила Лилис.
     Больше не за что.
     Они вместе вернулись в храм и, обнявшись, расстались. Шахмат ушла в покои жриц, чтобы нести ночную службу, а Лилис вернулась на кухню. Она думала, что не уснёт, но сама не заметила, как, раскатывая тесто тонкими лепестками, задремала и упала щекой в муку.
     А утром, когда Лилис открыла глаза, всё уже свершилось. Когда она умылась и закончила готовить завтрак, весь храм говорил об одном. Весь город. Когда она шагнула через позолоченную дверь, держа в руках поднос с румяными блинчиками и тушеными грушами, до Инанны тоже дошли новости.
     Она была облачена в парадное красное платье, подвела красным веки и губы.
     — Гильгамеш ушёл, — сказала она. — Всю ночь рыдал над мёртвым Энкиду, а потом вспомнил, что тоже смертен, взбесился и ушёл. Ничего никому не сказал, никто не знает, куда он отправился. Но если он вскоре не вернётся, Советы должны будет избрать нового лугаля. — Она ухмыльнулась, её глаза сверкнули злым блеском. — Отец Ану услышал мои молитвы!
     Звездная стрела всё ещё была воткнута в позолоченную дверь. Лилис осторожно вытащила её и протянула богине любви и войны.
     Взяв стрелу, богиня наколола на неё кусок груши.
     — Гильгамеш боится смерти, — сказала она. — Бесстрашный царь дрожит перед будущим, которое уготовано всем людям. Он не понимает, что жизни нет ни в будущем, ни в прошлом, только здесь и сейчас. — Грушевый сок смешался с помадой на её губах и блестел будто кровь. — Я дам тебе новый лепесток, посвящённая. Ты не должна бояться смерти: пока ты есть, её нет, а когда она придёт, тебя уже не будет.
     Лилис согнулась в поклоне.

     Тем же днём звездочёты богини прочли на небесах знамение большого праздника, а старшие жрицы, погадав на овечьих кишках, подтвердили, что праздник велик, что сами боги радуются и пьют в своих чертогах, и главный зал храма превратился в зал пира. Гостями стали мужчины в дорогих тогах и с длинными ухоженными бородами, молодые и старые. Чуть позже Лилис узнала, что они и есть члены Совета Юношей и Совета Старейшин. Музыканты играли и пели, молодые жрицы-иеродулы танцевали, укрывая прекрасные тела только пёстрыми прозрачными платками, а столы ломились от угощений.
     Лилис пришла в белых одеяниях с медными священными знаками на груди. Новый лепесток был спрятан под воротом платья, он привычно жёг кожу. Она ярко накрасила лицо и старалась улыбаться гостям, как должна посвящённая, но её ноги гудели от усталости: с самого утра шла подготовка к пиру, и Лилис командовала кухней, пока другие жрицы украшали магическими знаками зал и сад. А ещё перед началом празднества Лилис успела сбегать к лесному алтарю, оставить щедрое приношения для отца и для матери. Раньше не смела её имя даже в молитвах называть… Но теперь было можно. Теперь руки Лилис были чисты. Дождь Инанны смыл с неё все грехи: и прошлые, и будущие.
     Направляясь к столу через шумную танцующую толпу, Лилис держала спину прямо, хотя в животе тянуло до боли. За этот день она успела накормить всех, кроме себя…
     Она замерла и позабыла о голоде, увидев Шахмат. Та, в одной руке сжимая чашу с пивом, второй сгребала со стола еду и отправляла в рот, кажется, даже не замечая, что ест: сыр, рыбу, финики, птицу, лепешки… От хмеля её взгляд уже сделался пьяным. Споткнувшись, она едва не опрокинула чашу на одну из иеродул, глупо расхохоталась и продолжила впихивать в себя угощения. Будто пыталась накормить бездонную пропасть.
     — Пойдём, — сказала Лилис, аккуратно взяв Шахмат за локоть. На неё нехорошо косились и гости, и жрицы. — Пойдём, я провожу тебя в комнату…
     — Нет. — Шахмат оттолкнула руку, вернулась к столу и влила в себя ещё чашу с вином. — Я не наелась!
     — Я принесу тебе столько еды, сколько захочешь, давай только уйдём отсюда…
     — Знаешь! — Шахмат икнула. Лёгкое платье сползло с её плеч и теперь, казалось, держалось только на раздувшемся животе. — А ведь это Энкиду придумал, чтобы я угостила Инанну твоей стряпнёй! Он мне рассказал, что в лесу все звери связаны, один жрёт другого, и я подумала, что у нас в храме ведь так же! Все связаны! Все жрут!
     Она взяла финик и проглотила его вместе с косточкой. Её тонкое тело наконец не выдержало издевательств, вздрогнуло и согнулось пополам. Крепко прижав ладонь к её рту, Лилис быстро повела подругу прочь, но добраться до сада они не успели — Шахмат стошнило прямо на мраморных ступенях главного входа. Она корчилась долго и мучительно, пачкая волосы и платье, а Лилис как могла старалась загородить её от взглядов. Опустошив желудок и слегка протрезвев, Шахмат осталась на коленях. Она не плакала. Хотя ей стоило. Ей всё равно придётся выплакать горе. Когда она смогла встать, то сделалась безвольной и послушной и позволила отвести себя в покои жриц, где Лилис сняла с неё грязную одежду, помогла вымыть волосы и тело, а потом, уложив в постель, дала сонное зелье и дождалась, пока Шахмат уснёт.
     Глупая девчонка. Такую выходку иеродуле не простят. Наверно, и правда придётся просить Инанну о милости…
     Лилис не стала возвращаться в зал. Пока она помогала полуобморочной Шахмат, краска на её собственном лице растеклась, причёска растрепалась, а на одеждах появились пятна. Маленькие, но на белом ведь и маленькие не скроешь.
     Выйдя в сад, Лилис уселась у ног одного из кумиров Инанны и устало прижалась к его холодным глиняным коленям. В животе урчало. Готовить что-то или идти куда-то не было сил. Она смотрела в чёрное хмурое небо, укрытое толстыми гусеницами-облаками, не ощущала стыда и тихо радовалась своему бесстыжему счастью.
     Такой её и нашла Гильяна.
     — Это тебе, — буркнула она, протянув апельсин. — Посланец из города передал. Сказал, что от вдовы Тики из Гиша.
     — Только это сказал?
     Гильяна кивнула. Потом открыла рот, будто хотела что-то добавить, но махнула рукой, развернулась и ушла назад, к музыке и празднику. Словно поняла о Лилис то, чего сама Лилис понять не могла…
     Какая разница, что думает Гильяна?
     Какая разница, что думают все.
     Они ничтожны рядом со стрелой Инанны.
     Лилис вгрызлась в него зубами сквозь корку. У корки был правильный вкус — сладковатый вкус смерти. Лилис съела весь.