Лара заторопилась домой в десять минут девятого. Провозилась в прихожей две с половиной минуты, неловко обняла меня за плечи, обдав запахом сладкого и недорого парфюма, и шмыгнула на лестничную площадку. Я не следила за ней в глазок, а молчала и ждала ровно тридцать секунд. Вздрогнула от щелчка стрелки часов и начала раздеваться. Две минуты на то, чтобы остаться совершенно голой, даже без носков, и натянуть на плечи черную отцову шинель. Выплачу кредит за квартиру и накуплю дюжины носков, чтобы не морозить ноги о ледяной по осени бетон.

8.15.

Закрываю квартиру и прячу ключ под коврик. Трусцой спускаюсь по лестнице. Легко, не притворяясь и почти не замечая веса металлической домофонной двери, выскальзываю на улицу. Остается дойти по морозу до ближайшей густой тени и упасть на четыре лапы. В густом черном меху наплевать на холод. Втягиваю носом растворяющийся отцовый запах. Не знаю, как это работает, но из всей одежды только эта шинель обращается вместе со мной.

Слышу хруст листьев. Не под моими шагами: они слишком мягкие, чтобы потревожить хрупкую органику, — а от веянья ветра и дрожания почвы под колесами машин. Я неотличима от теней в углах домов, лохматых полумертвых кустов, черной влажной земли. Иду на ее запах, резкий и сладкий, пробуждающий что-то среднее между хищным азартом и нежностью волчицы к своим щенкам. Вижу ее силуэт, темный, со светлым пятном на макушке: подскакивающих в такт торопливому шагу кремовых кудряшек.

Торопится, едва не ломая ноги на своих каблуках. Чуть скалюсь. В зверином облике выйти из себя намного легче.

Как назло, светит луна, желтая, маслянистая. Еще не полная, а то бы непременно взвыла, закинув морду к грязному городскому небу. Светит дрожащим полумесяцем, чертит мазки цвета яичного желтка на мокром асфальте. Замираю и прислушиваюсь, роняя морду к самой земле. Веет холодом на влажный нос. В следующий раз без шарфа не отпущу. И носки теплые куплю.

По летящим полам пальто вижу, что расстегнуто. А под ним — знаю из другой жизни — только тонкая вельветовая рубашка в сине-зеленую клетку. Рычу и спугиваю спящую на подоконнике чьей-то квартиры кошку. Ненавижу кошек.

Магистраль. Щурюсь на огни машин, сдерживаю желание чихнуть от запаха бензина, машинного масла и раскаленной резины. Она, Моя, ежится и засовывает руки в карманы, вжимает голову в плечи. Тоже боится. Жмется к краю тротуара, подворачивает-таки ногу на высоком каблуке. Закопать бы где-нибудь на свалке бесполезную и вредную обувку…

Ныряю по другую сторону барьера. От магистрали отделяет тротуар и невысокий забор, здесь растут чахлые заросли полыни и цикория, сейчас почти мертвые. Аккуратно переставляю лапы, спасаясь от бутылочного стекла, лунными осколками выныривающего из темноты. Между мной и Ларой меньше десяти метров. Слышу ее дыхание, различаю не только аромат парфюмерии, но и теплый, немного влажный, слегка замасленный запах кожи. Живая.Родная. Уткнуться бы лобастой головой в живот, потереться, чтобы гладила, обнимала. Или идти вот так вот сзади, охраняя.

Едва не пропускаю лужу. Не хочу заляпаться. Прыгаю через нее. Едва слышно шепчет ветер, рассеченный моим телом. Она вздрагивает и оборачивается. Испуганные глаза, плохо. Но боится она зря. Я ведь иду за ней, охраняю.

На магистрали никто не тронет. Но дорога заканчивается, и мы сворачиваем в сквер. Осины, березки, кусты боярышника. Вот тут и ходят те, из-за кого не могу отпустить ее одной. Иду в пяти метрах, не отрываю взгляда от нее, протягиваю сквозь легкие литры воздуха и боюсь упустить хоть что-то. Не отдам. Перегрызу глотку любому.

Она тоже боится. Глупая. Ведь я здесь…

Фонари редкие, мне — легче прятаться, ей — испуганней. Листва бурая, рыжая, как лисий мех. Пахнет водой, городской грязью, Ей. Напрягаюсь каждой мышцей, пружиню мягкими лапами в гнилых листьях. Совсем близко, так, что могу втянуть всю ее. Одежду, волосы, запах слюны и слез, наворачивающихся на глаза от ветра, едва горчащего сквозь дезодорант пота. Тяну глубже, отрешаюсь от всего. Самое вкрадчивое, едва ласкающее небо, нагоняющее оторопь. Если учую в другой шкуре, с ума сойду. Руки затрясутся. А пока просто запоминаю, какой запах у ее, женского…

Человек. Шерсть на загривке встает дыбом, распахиваю глаза, обнажаю зубы. Мужчина. Горький запах пота, железа, выветривающегося спирта. Ненавижу.

Она не видит и не слышит, не чует. Замечает темный силуэт под сенью рябины куда позже моего, а я уже обхожу справа, черной тенью мелькаю за ее спиной. Вижу, как он вздрагивает. Вижу белки глаз, немного суживающиеся, когда он пытается разглядеть меня в темноте. Ничего. Еще насмотрится.

Если пройдет мимо, выживет. Если нет…

Лара шарахается к моей половине тропинки, ступает в мягкую рыхлую листву. На своих каблуках. Рычу, едва слышно, но уже не прячусь. Пусть убирается, пока может. Бежит без оглядки от меня. Не тянет грязных грубых лап к оседающей в траву Ларе…

Тянет.

В черных от грязи пальцах нож, короткая финка, тупой и кривой. Он бы убивал ее долго, болезненно. От этой мысли — лисьим хвостом мазнувшей по кромке сознания — волосы встают дыбом по всему телу, бьет тысячами крохотных молний, губы сами оттягиваются, обнажая самое страшное мое оружие. Ненавижу.

Пока он поднимает руку, я уже в воздухе. Перелетаю Лару, грудью чувствуя тепло ее тела, и всей тяжестью врезаюсь в мерзавца. Падает, как мешок, тяжело и гулко ударяясь об растрескавшийся асфальт. Слышу краем уха, как череп лопается, точно яичная скорлупа. Ребра и легкие проседают под моими лапами. И даже пачкать зубы совсем не нужно.

Соскакиваю с него и оборачиваюсь к Ларе. Все еще сидит на земле, в юбке и колготках, на холоде. Глаза затмевают все лицо испугом. Заставляю мышцы расслабиться, губы сомкнуться, шерсть опуститься. Удерживаю хвост от взбешенных взмахов. Делаю шаг за шагом на окровавленных лапах к ней, боясь напугать. Еще бы… Знаю, что ужасна.

— Тонька?.. –вздрагиваю и оседаю от неожиданности. — Тонечка, это же ты, хорошая?..

Боится, а сама тянет руки. Опускаю голову, чтобы казаться меньше, не такой страшной, шагаю к ней. Хвост метет, задевая кончиком землю, а я ничего не могу сделать. Зовет, зовет… Узнала. Зарывается руками в лохматую гриву, прижимает мою голову к себе. Мягкая, теплая, с заполошно гремящим в груди сердцем.

— Тонь?.. — поднимает на меня глаза, и я не сразу ощущаю ее касание где-то в области моей груди. Еще медленнее понимаю, что касается она не меня, а чего-то внутри меня. Финка. — Не дергайся только.

Вытягивает нож в одну секунду, рванув к себе, а я коротко встявкиваю, что-то среднее между скулежом, лаем и воем. Боль ощущаю только сейчас, и теплоту крови, выплескивающей на нежную шкуру. Трясу головой, а Лара шарахается, боясь, наверное, что я укушу ее от боли. Еще чего. Все еще скалясь — не могу сдержаться — снова шагаю к ней, а она вскрикивает. Замираю, поджимая хвост. Забываю о ноже и боли. Боится? Меня?

— Прости меня, Тоня, — сглатывает и тянет руки, снова зарываясь в густой мех.

Едва поднимается на ноги, и я не сразу соображаю, что ее колотит мелкой дрожью. Подставляю мощное плечо, ей как раз по талию, и бреду, слегка спотыкаясь от боли в груди, до ее дома. Бедная моя. То и дело вскидываю морду, тревожно гляжу в ее бледное лицо. Еще красивее, чем луна. Еще светлее и мягче. И светится так же.

У подъезда замираю и пячусь назад, виновато скалясь. Она оборачивается, недоуменно глядя.

— Тонька! — шагает ко мне, протягивая руки.

Я делаю еще шаг назад, но лапа вдруг подкашивается, и неловко падаю грудью на асфальт. Чувствую, что подо мной все липко и тепло от крови. В другой шкуре бы замутило. Сейчас только подскакиваю быстрее, нервно метя хвостом.

— Тонечка, милая, ну пойдем, — Лара продолжает тянуть руки, жалостливо супя брови. — Ты же не дойдешь до дома, ну…

Перед глазами потихоньку мутнеет. Оборачиваю голову назад, к лесу и луне, родной берлоге. Вдыхаю мокрый запах опавшей листвы и боярышника. Звериный инстинкт зовет, кричит, велит бежать. А потом что-то собачье, верное и человеческое, толкает к ней. Руки, легкие и тонкие, как спички, а еще мягкие, как ласточкины крылья, обнимают крутую шею и тянут к подъездной двери.

Больше не помню. Обрываюсь в темноту, где над серым бесконечным полем катится гладкий шар желтоватой луны. Бегу за ней, закинув голову и воя. Воя, потому что знаю, что луна — это Лара.

9.25.
Открываю глаза, проводя языком по пересохшим губам, и первое, что вижу — циферблат. Не мой. Не у себя дома. Вскидываю руку — плечо отдается мышечной болью — и провожу ладонью по лицу. Черт.Грязное и сальное, скользкое от пота. На непослушных руках приподнимаюсь и вижу Лару, свернувшуюся калачиком на таком же синем ворсистом ковре.

Спит, славная, нежная, как перышко или тесто для оладий. В уличной одежде и домашних теплых носках.

Рука против воли дергается к левой части груди, куда давешней ночью вошел ржавый нож. Но кожа цельная, только мышцы горячо выкручивает внутри. Звериная шкура и не такое переживала, а самое главное: как только я снова очнусь в ней, никакого шрама не будет.

Запахиваю на голой груди отцово пальто, убираю рассыпавшиеся волосы за уши и наклоняюсь к Ларе. Смотрю в лицо, задерганное и тревожное, обеспокоенное и бледное. Бедная моя девочка. Перепугалась за меня, непутевую, и вот… Наклоняюсь и аккуратно целую в мягкую, сладковатую от тональника щеку. Запускаю ладони под птичьи лопатки, бережно прижимаю к груди и несу на кровать. Шестьдесят с лишним килограммов, а почти не ощущается на руках. Только бы не проснулась.

Не просыпается, и я спокойно иду на кухню, замешивать тесто для оладий. Пока нагревается сковорода, пишу Лариной старосте, что она не придет сегодня. Заболела. Все равно уже опоздала, и не выспится толком. Перекладываю дымящие оладьи в тарелку, тяну запах и поворачиваю в душ. Неплохо бы отмыться: мало было умыть лицо и руки под краном. Все тело зудело и казалось сальным.

Когда я выхожу из ванной, перекидывая мокрый жгут волос на плечо, Лара вздрагивает и отскакивает от стола.

— Тонечка?.. Ты запасными ключами открыла, да? — ищет объяснения в моем лице, а я пожимаю плечами. Нет у меня при себе ее ключа, только черное пальто на сгибе локтя и ее свитер, едва прикрывающий бедра. Она смотрит и начинает немного дрожать. — Тоня?..

— Не волнуйся, — аккуратно, мягко шагаю к ней, а она пятится. — Пожалуйста, Лара.

Кажется, сейчас расплачется, или кинется с упреком, или… Делает крохотный шажочек, чтобы оказаться почти вплотную. Я снова могу вдохнуть все ее запахи: горьковатые, сладкие, пресные. От одного из них все тело прошибает дрожь. Смотрю в ее лицо, мягкое, нежное, с теплым бархатом щек. Поцеловать бы, да нельзя. Я ведь только подруга.

Она тянет тонкие дрожащие пальцы и аккуратно оттягивает край полотенца вниз, чтобы дотронуться до того места, где сильнее всего ноют мышцы. Хмурясь, закидывает на меня умные, немного строгие глаза.

— Тогда почему нет?..

— Мехом внутрь, — неловко шучу, а потом замолкаю и мягко отвожу ее ладонь в сторону. — Не надо. Больно.

Ни капли. Приятно, да, до одури и воя где-то в голове.

— Тонька, ой, Тонька… — шепчет, а потом закидывает ладони на мои плечи, сжимает немного. — А я знала. Ты же за мной всегда ходишь, ну, скажи же?

— Меня не замечают кошки…

— А я замечала! Так и знай! — хмурится, сердится. А у меня внутри плавится все. — Зачем?

— Волновалась, что случится, как в этот раз, а меня рядом не будет, — голос утекает, как и сознание.

То ли от ножа все, то ли просто устала, но ноги подкашиваются, и едва не падаю на колени. Лара подхватывает меня под локоть и тащит к дивану. Сидит рядом и нервно прячет ладони в рукавах кофты. Закусывает губы. Выпрастывает бледную кисть и тянет к моей руке, крупной, костистой, еще несколько часов назад бывшей когтистой лапой. Пожимает.

— Спасибо, Тоня, — тихонько и насуплено. — А ты расскажешь мне? Ну, про шкуру.

Смотрю на нее, не находя сил, чтобы поднять голову. Медленно прикрываю глаза.

— Расскажу, — в голове тяжелеет, веки смыкаются и больше не хотят открываться. Слишком долго пробыла в шкуре. Отоспаться бы…

— Спасибо, — тихонько повторяет Лара. А потом на мои губы — нецелованые, по правде говоря, ни разу за добрую четверть века, — опускается что-то мягкое, шероховатое, скользящие от сладкой помады. Захлебываюсь, но усталость накидывает на лицо душное покрывало.

И я уже не успеваю спросить, подруга она мне или нечто большее.

Серебристо-золотая луна лежит в пожухлой полевой траве, как большое яйцо. Почти сливающаяся с ночным небом волчица касается ее самым носом, а потом закидывает голову и воет, радостно и громко. От ее воя звезды осыпаются с небес и путаются в лохматой черной шкуре. Сквозь кромку неба — из самой луны — ее зовет и торопит голос. Волчица оборачивается шкурой вовнутрь и раскрывает глаза в залитой обеденным солнцем квартире .

— Удивительно мягкие лапы, — задумчиво произносит Лара, пожимая мою руку в обеих своих и поглаживая большими пальцами костяшки. — Для столь шумно передвигающегося создания. Не находишь?

Улыбаюсь и целую ее. Миллионный раз уже, наверное, с того утра.