Со смерти матери Хоук прошла неделя: сто шестьдесят восемь часов или десять тысяч восемьдесят минут, которые отдалили потерю, так что, может быть (может быть!), однажды боль утихнет.

Карвер вернулся в орден храмовников еще три дня назад — его отпуск закончился. Авелин, разрываясь между своими обязанностями капитана стражи и все еще волнующими и новыми отношениями с Донником, больше не могла оставаться в доме на ночь. Андерс всегда был нужен в своей лечебнице в Клоаке, и если бы она простояла закрытой еще дольше, поднялся бы бунт.

Один за другим друзья Молли возвращались к обычному состоянию, или же к его видимости — но для нее самой все еще длился миг, когда то существо обернулось, и она увидела лицо матери.

Она плакала на похоронах, не скрывая слез — впервые перед кем-то еще, кроме брата. Она захлопнула и заперла дверь маминой спальни и пригрозила, что покалечит любого, кто посмеет снять замок. Она даже сумела снова рассмеяться прошлой ночью над одной из историй Варрика, начинавшейся, как обычно, с «Без дураков, я там был…»

И все же она застыла. Было проще, когда рядом находились остальные; в их присутствии можно чувствовать себя под защитой и в безопасности. Но этим вечером даже Мерриль ушла куда-то — пару часов назад, страстно пообещав заранее: «Я скоро вернусь».

Молли слушала, как последние капли дождя стучат в окно ее спальни. Ей хотелось бы откликнуться на это, почувствовать хоть что-то: раньше дождь всегда успокаивал и убаюкивал ее. Но сейчас не было ничего… только оцепенение.

— Ma vhenan*! — донесся голос снизу, пронзительный от восторга или страха (Молли еще не научилась их различать). Предполагая худшее, как она привыкла в последнее время, Молли выбежала на лестничную площадку, холодея от ужаса.

— Что? Ты в порядке? — резко спросила она, вцепившись в перила.

Мерриль, широко улыбаясь, стояла в прихожей, ее волосы, мокрые от дождя, липли к лицу, а одежда — к телу.

— Я хочу показать тебе кое-что, Молли!

— Мерриль, я…

— Пожалуйста, ma vhenan! Это так чудесно!

Молли не сдержалась и тяжело вздохнула, но прыгавшую от восторга Мерриль это не смутило ни в малейшей степени. Она выпорхнула наружу, радостно размахивая руками, когда Молли была еще только на середине лестницы.

Молли вышла на улицу в первый раз после смерти Лиандры, и свет резал ей глаза, заставляя щуриться, даже несмотря на дождь. Шлепая босыми ногами по садовой траве, она встала рядом с Мерриль и оглядела абсолютно пустой двор, увидев только массивные ступени, ведущие к Крепости наместника.

— Ну и?

— Смотри!

Мерриль вытянула руку и показала на небо, прочертив двумя пальцами арку.

Там была радуга.

Обычно Молли считала очаровательным восторг Мерриль перед чем-то таким простым, но теперь не могла его разделить — ее разум был слишком затуманен и скован горем.

— Мерриль, это всего лишь радуга.

— Разве ты не знаешь, что это такое?!

— Ну… что-то связанное со светом и водой. Не знаю точно.

— Махариэль всегда любила зеленый цвет, и я вижу ее здесь.

Мерриль снова прочертила арку радуги двумя пальцами в воздухе. Молли ничего не ответила, и она продолжила:

— А твоя мама… она всегда ходила в красном, так ведь? Вот она — на самой вершине. А какой цвет нравился Бетани больше всего?

Молли почувствовала, как ее губы сами собой расплываются в улыбке:

— Голубой.

— Видишь? Она тоже здесь! Они все пришли поприветствовать нас, ma’salath**.

Молли встала позади Мерриль и обвила руками ее тоненькую талию:

— Так верят долийцы?

— Это правда.

Молли никогда не была яростной приверженкой Создателя (хотя предпочитала держать это мнение при себе), и имела очень нечеткие и запутанные представления о загробной жизни. Все эти объяснения, предлагаемые Церковью, казались чересчур чистыми и прозрачными, с нездоровой подоплекой осуждения самого существования магов и эльфов.

Но улыбка Мерриль почти заставила ее поверить:

— Может быть.