В си­нем до­ме, за бу­лоч­ной (где час­тень­ко кор­ми­лись и га­дили во­робьи), жи­ла Су­ра.

Смех Су­ры был очень вне­зап­ным и на­поми­нал скрип пло­хо сма­зан­ной две­ри, но Хан­не нра­вилось. Ей ка­залось, что он был… прав­ди­вым что-ли. Единс­твен­ный прав­ди­вый дет­ский смех, ко­торо­го Хан­на Заль­цман, до встре­чи с Су­рой, не слы­шала лет семь.

Не ска­зать, что Хан­на и Су­ра бы­ли нас­то­ящи­ми под­ружка­ми — со­сед­ки по пар­те, иног­да де­лились яб­ло­ками, ти­хо по­мога­ли на уро­ках, — но де­воч­ка из си­него до­ма бы­ла са­мым мощ­ным оп­ло­том ми­ра Хан­ны. Единс­твен­ный жи­вой че­ловек на пла­нете на­рисо­ван­ных улы­бок и крас­ных стя­гов со зна­ком «жизнь-смерть».

А по­том на оп­ло­те по­яви­лась тре­щина.

Си­няя тре­щина, в фор­ме звёз­ды.

И че­рез нес­коль­ко не­дель пос­ле приг­ла­шения на виш­не­вый пи­рог и фра­зы «По­чему бы нам не стать под­ру­гами?» Су­ра ис­чезла, вмес­те с трёх­летним бра­том и от­цом.

Все де­лали вид что ни­чего не про­изош­ло, что не бы­ло ни­какой семьи со смоль­ны­ми куд­ря­ми и ве­рой в си­нюю звез­ду… И толь­ко в ма­лень­кой за­гажен­ной во­робь­ями бу­лоч­ной, слов­но през­ри­тель­ный пле­вок, про­из­но­силось од­но сло­во: ев­реи.

***



Лич­ный днев­ник Хан­ны Заль­цман

28 ав­густа 1938 год
Пред­мет не­навис­ти №68
Я не­нави­жу бу­диль­ни­ки.

Пред­мет не­навис­ти №69
Я не­нави­жу бу­лоч­ки с по­вид­лом

Пред­мет не­навис­ти №70
Я не­нави­жу Гит­ле­ра.

***



На са­мом де­ле, Хан­не бы­ло пле­вать. Пле­вать на всё… Кро­ме Су­ры. А Су­ре бы­ло ин­те­рес­но всё… Кро­ме Хан­ны. Вот так они и жи­ли, вплоть до то­го мо­мен­та, по­ка Хан­на не уз­на­ла, что в ис­чезно­вении де­воч­ки из си­него до­ма ви­нова­та си­няя звез­да.

И са­мой пер­вой за­писью в са­мой опас­ной кни­ге — днев­ни­ке не­навис­ти — бы­ла ма­лень­кая ла­конич­ная фра­за «Я не­нави­жу звез­ды».

***



У Хан­ны есть чул­ки… Мно­го чу­лок… И чёр­ное белье, фран­цуз­ское. Есть ещё ку­лон, нес­коль­ко книг и днев­ник. Хан­на зна­ет, — ес­ли кто-то ещё уви­дит ее сок­ро­вища, то есть очень вы­сокая ве­ро­ят­ность уви­деть­ся с Су­рой… Ес­ли, ко­неч­но, у тех та­кая же Смерть.

***



3 сен­тября 1938 го­да
Пред­мет мо­ей не­навис­ти №72
Я не­нави­жу Сом­мер. Сом­мер Бон­нер.

***



Бон­нер при­еха­ла в их го­род не­дав­но, но уже ус­пе­ла стать луч­шей в их от­де­лении BDM*. Бон­нер жи­вёт од­на, за­кан­чи­ва­ет один­надца­тый класс и где-то ра­бота­ет. У Бон­нер две ру­сых ко­сич­ки, чёл­ка, кри­вова­тые но­ги, пол­ное от­сутс­твие гру­ди и уз­кие бёд­ра. «Бон­нер вряд ли ста­нет ма­терью», ду­ма­ет Хан­на, сма­чивая ка­ран­даш слю­ной, про­чер­чи­вая на ос­тром язы­ке чёр­ные по­лосы, и по­хаб­но улы­ба­ясь си­дящим на со­сед­ней ла­воч­ке гит­лю­рюген­цам. «Бон­нер бес­по­лез­на», зло­рад­но от­ме­ча­ет Хан­на, чер­тя на тон­кой бу­маге рва­ные ли­нии. «Бон­нер иде­аль­на», до­рогой, на­бор­ный ка­ран­даш раз­ле­та­ет­ся по­полам, ког­да бе­лая ру­ка с ко­рот­ким паль­чи­ками, ро­зовы­ми ног­тя­ми и мер­зкой ма­золью на боль­шом паль­це сжи­ма­ет­ся не­поз­во­литель­но силь­но.

У Бон­нер, у этой чёр­то­вой за­нозы-за­тыч­ки Бон­нер, звон­кий и неж­ный го­лос, зо­лотая по­беда на всех со­рев­но­вани­ях и пра­виль­но рас­ту­щие ру­ки.

А Хан­на до­вязы­ва­ет кри­вой раз­но­петель­ный кло­чок, ко­торо­му не суж­де­но стать шар­фом, не мо­жет от­ды­шать­ся пос­ле нес­коль­ких ми­нут бе­га и оби­жа­ет­ся на со­бак, из-за то­го что они не едят ее пи­рож­ки. У Хан­ны круп­ный таз и на­литая грудь.

Хан­на — пло­хая бу­дущая мать. По­тому что го­сударс­тву нуж­но здо­ровое кра­сивое по­коле­ние, от здо­ровых кра­сивых лю­дей.

Сом­мер — иде­аль­ный пус­тоцвет. По­тому что та­кие вот свя­тоши лю­бят пол­ностью от­да­вать­ся ра­боте. Это то­же весь­ма важ­но для го­сударс­тва.

Хан­на по­нима­ет это. По­нима­ет, что для них обе­их, нес­мотря на раз­ли­чия, бу­дущее — бес­прос­ветное, се­рость. Толь­ко для од­ной — мут­ная во­да с дет­ски­ми рас­па­шон­ка­ми. А для дру­гой — ме­ханиз­мы да шес­те­рён­ки на за­водах.

Хан­на по­нима­ет это. Но всё рав­но на­чина­ет за­видо­вать.

***



Бон­нер при­ходит рань­ше всех, веж­ли­во улы­ба­ет­ся и ще­голя­ет в иде­аль­но-чис­той фор­ме. От Бон­нер Хан­ну тош­нит, от Бон­нер нуж­но бить­ся го­ловой об сте­ну, от Бон­нер хо­чет­ся выть вол­ком и мед­ленно рас­ца­рапы­вать всё, до че­го до­тянут­ся ру­ки.

Нев­нятное ши­пение «свя­тоша» и ядо­витый взгляд в спи­ну. Сом­мер по­водит пле­чами, буд­то сбра­сывая с се­бя не­оз­ву­ченые прок­лятья Хан­ны. У Хан­ны зе­лёные гла­за и ры­жие во­лосы, нес­коль­ко ве­ков на­зад за ее го­лову да­ли бы мно­го зо­лотых мо­нет.

— И по­чему ты так не­нави­дишь ме­ня? — Бон­нер за­да­ёт один и тот же воп­рос, в од­но и то­же вре­мя, каж­дый чёр­тов ве­чер по пу­ти до­мой.

Сна­чала Хан­на в от­вет лишь фыр­ка­ла, или во­об­ще мол­ча­ла. По­том при­заду­малась, а че­рез ме­сяц ос­та­нови­лась как вко­пан­ная и чёт­ко, чёт­ко про­из­несла:

— Бон­нер, я же не те­бя не­нави­жу.
Я их всех не­нави­жу.

***



Ес­ли бы у нее был вы­бор, Хан­на, с пре­вели­кой ра­достью, ста­ла бы ев­рей­кой. Ду­рац­кая час­ти­ца «бы», ни­чего тол­ком не зна­чит, но расс­тра­ива­ет жут­ко.
Но ев­рей­кой Заль­цман быть не мог­ла, она же боль­ше не лю­бит звёз­ды.

Хан­на взды­ха­ет и об­вя­зыва­ет ру­ку лен­точкой со свас­ти­кой. Уни­жать­ся — так по пол­ной.

***



Хан­на не пом­нит, ког­да ста­ла не­нави­деть Сом­мер чуть мень­ше.
Мо­жет быть, ког­да та вправ­ля­ла Хан­не ло­дыж­ку? Или ког­да на­учи­ла де­лать воз­душное тес­то? Но, ско­рее все­го, тог­да, ког­да рас­тре­пан­ная и в од­ной тон­кой ноч­нушке, в лу­чах ра­нено­го рас­све­том сол­нца иг­ра­ла на флей­те. Стран­но, но из все­го па­латоч­но­го ла­геря прос­ну­лась од­на Хан­на. Взлох­ма­чен­ная, вы­лез­ла из про­сырев­шей па­лат­ки и па­ру ми­нут прос­то сто­яла на по­жиз­ненно крас­ных ко­ленях, пы­та­ясь вдол­бить к се­бе в сон­ную го­лову, что эта мер­зкая, мер­зкая дев­чонка-поч­ти-что-вес­талка мо­жет иг­рать так. Мо­жет иг­рать та­кое.

А по­том Заль­цман поп­ра­вила ры­жие лох­мы, на цы­поч­ках по­дош­ла к Сом­мер и при­села ря­дом с ней. Бед­ром к бед­ру. Ка­залось, что Бон­нер сов­сем не за­мети­ла что к ней впри­тык кто-то си­дит. И бы­ло бы глу­по ут­вер­ждать, буд­то Хан­на это­му не очень ра­дова­лась.

***



У ры­жей есть две стар­ших сес­тры, у стар­ших сес­тер есть мужья, у му­жей есть лю­бов­ни­ца — са­ма Хан­на. Имен­но по­это­му у Хан­ны есть зап­ре­щён­ные шел­ко­вые чул­ки, фран­цуз­ское белье и зо­лотой ку­лон. Она, ко­неч­но же, по­нима­ет, что неп­ра­виль­но об­ма­нывать сес­тер и спать с их мужь­ями, ей да­же не нра­вят­ся эти муж­чи­ны (Хан­на сом­не­ва­ет­ся, что ей нра­вят­ся муж­чи­ны во­об­ще), но ведь ей нра­вит­ся де­лать неп­ра­виль­ные ве­щи.

И ещё боль­ше нра­вит­ся их хра­нить.

***



По­хоть для Заль­цман — это не прос­то вле­чение. По­хоть для Заль­цман — это ду­мать, вы­пира­ют ли у Сом­мер рёб­ра, пред­став­лять, как вь­ют­ся ве­ны под смуг­лой ко­жей, же­лать об­вести паль­цем кон­тур чуть от­то­пырен­но­го уха… А по­том, из-за этих мыс­лей, фан­та­зий, же­ланий при­ходить в ярость и ко­лоть игол­ка­ми изоб­ра­жение Бон­нер на сов­мес­тной фо­тог­ра­фии их от­де­ла BDM.

По­хоть для Заль­цман — но­вая сту­пень­ка не­навис­ти.

***



«На­учи ме­ня вя­зать» — это, воз­можно, на­ибе­зобид­ней­шая фра­за из всех.

Ко­неч­но, толь­ко ес­ли ее го­ворит не Хан­на Заль­цман, с нер­вным ти­ком, в рас­пахну­том паль­то, неп­ра­виль­но зас­тегну­той блу­зе и с раз­ны­ми голь­фа­ми.

Сом­мер от та­кого не­ожи­дан­но­го за­яв­ле­ния от сов­сем не­ожи­дан­но­го че­лове­ка ро­ня­ет зыб­кие, рас­трё­пан­ные кни­ги, ко­торые на­вер­ня­ка при­вез­ли сов­сем не­дав­но, из со­сед­не­го го­рода. Хан­на взды­ха­ет, при­седа­ет на кор­точки и на­чина­ет со­бирать раз­ноцвет­ные то­мики с пу­га­юще-счас­тли­выми ли­цами.

У пра­виль­ной-преп­ра­виль­ной де­воч­ки Сом­мер Бон­нер пре­датель­ски дро­жат ос­трые ко­лен­ки.

— В шко­лу идёшь, прос­ве­щать «собс­твен­ность фю­рера»?

Пра­виль­ная де­воч­ка крас­не­ет ак­ку­рат­ны­ми уша­ми. Пра­виль­ная де­воч­ка по­тихонь­ку пок­ры­ва­ет­ся нер­вны­ми пят­на­ми. Че­го мож­но ожи­дать от Заль­цман — не зна­ет ник­то.

Да­же без от­ве­та вид­но, что Сом­мер выб­ра­ла бла­город­ную мис­сию по­мощ­ни­ка учи­теля. Не бу­дет же, в са­мом де­ле, стар­шеклас­сни­ца чи­тать «У ме­ня есть под­ружка»* и «Pimpf»*. Хо­тя, кто ее зна­ет… Хан­ну, по­чему-то, не по­кида­ло впе­чат­ле­ние, что за всю свою жизнь Сом­мер чи­тала толь­ко аги­таци­он­ные​ пла­каты.

— Так ты на­учишь ме­ня вя­зать?

***



Один, два, три… Не сби­вать­ся… Один, два, три… При­дер­жи­вать пет­ли… Один, два, три… Скон­цен­три­ровать­ся… Один, два… Один… Один.

Хан­на ис­подлобья гля­дит на Сом­мер, та на­тяну­то улы­ба­ет­ся. Заль­цман заж­му­рива­ет гла­за, ощу­щая в рай­оне сол­нечно­го спле­тения мер­зкий ко­мок. Ещё один ком в пи­щево­де. Ей боль­но све­ло ску­лы. Её тош­нит.

Заль­цман смот­рит блон­динке пря­мо в гла­за и, чуть ух­мы­ля­ясь, рас­пуска­ет ее поч­ти за­кон­ченный, об­разцо­во-по­каза­тель­ный шарф. У Сом­мер по­дёр­ги­ва­ет­ся ве­ко и по­те­ют ла­дош­ки, но она про­дол­жа­ет улы­бать­ся.

Два ком­ка под­би­ра­ют­ся к гор­лу, Хан­на пы­та­ет­ся встать, но гла­за за­волок­ло дым­кой, а в ушах сто­ит про­тив­ный гул. Бон­нер под­хва­тыва­ет свою уче­ницу и чуть нак­ло­ня­ет её впе­рёд. Хан­ну, с ка­ким-то су­дорож­ным буль­кань­ем, тош­нит на свою си­нюю юб­ку и нем­ножко на юб­ку Сом­мер.

Бон­нер от­пра­шива­ет­ся с уро­ка ру­коде­лия, что­бы про­водить Хан­ну до­мой.

А у той прос­то кру­тит­ся в тя­жёлой го­лове, что Су­ра улы­балась луч­ше.

Го­раз­до луч­ше.

***



— Зна­ешь, чем от те­бя пах­нет?

— Тво­им же­лудоч­ным со­ком?

— Нем­ножко… А ещё, от те­бя пах­нет ка­тас­тро­фой. Те­бе го­вори­ли же уже об этом?

— Нет — Сом­мер, смот­ревшая до это­го в зем­лю, те­перь и вов­се пе­рево­дит ка­рий взгляд в дру­гую сто­рону. Смеш­но дёр­га­ет нек­ра­сивым, по-дет­ски кноп­ко­вым но­сом. А по­том, под­жав тон­кие гу­бы, с опас­кой и не­охо­той спра­шива­ет. — Раз­ве ка­тас­тро­фа пах­нет? Бред ка­кой-то.

Хан­на ос­та­нав­ли­ва­ет­ся и хва­та­ет Сом­мер за ру­кав ко­рич­не­вого, про­тив­но­го на ощупь клат­тержа­кета*.

— Ты пах­нешь по­лем пе­ред гро­зой. — сби­то на­чина­ет, хло­пая тём­ны­ми рес­ни­цами, су­дорож­но об­ли­зывая всё ещё кис­ло­ватые гу­бы, нак­ло­ня­ясь к чу­жому вес­нушча­тому ли­цу. Сом­мер ста­новит­ся страш­но. — Пред­став­ля­ешь, Бон­нер, мо­жешь пред­ста­вить се­бе, что ско­ро нач­нется гро­за, а вок­руг сов­сем ни­чего нет, толь­ко ки­ломет­ры вспа­хан­ной зем­ли… Ты ког­да-ни­будь гу­ляла по по­лю пе­ред гро­зой, Бон­нер? Ты ког­да-ни­будь ела гу­сени­цу на спор? Ты пря­тала бу­тылоч­ные стек­ла, во­об­ра­жая что это ал­ма­зы? Чёрт возь­ми, те­бе сем­надцать, а ты соз­да­ла из сво­его те­ла келью! Ты лю­била хоть ко­го-ни­будь, хоть… хоть ког­да-ни­будь?

— А ты?

Хан­на от­пуска­ет мер­зкую ткань, за­кусы­ва­ет кос­тяшку, до ро­зовин­ки стёр­то­го ка­ран­да­шами, ука­затель­но­го паль­ца, буд­то вспо­миная что-то.

— Да, Бон­нер. Да, Сом­мер Бон­нер, да я лю­била… Мне уже луч­ше, я дой­ду са­ма, — Хан­на про­ходит ми­мо на­пуган­ной вне­зап­ной сме­ной нас­тро­ения, Бон­нер, но че­рез нес­коль­ко мет­ров ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, де­лан­но-неб­режно ки­нув че­рез пле­чо: — Прос­ти за шарф, я те­бе но­вый свя­жу.

А Сом­мер, ма­лень­кая свя­тоша Сом­мер, ос­та­ёт­ся пос­ре­ди пус­тынной улоч­ки од­на, дер­жа ру­кав сво­его паль­то. Точ­но так­же, как дер­жа­ла Хан­на Заль­цман нес­коль­ко ми­нут на­зад.

И ржа­вый свет единс­твен­но­го фо­наря па­да­ет на неё точь-в-точь как на сце­не.

***



Хан­на лю­била Су­ру. Это­го нель­зя бы­ло от­ри­цать, хоть этим Заль­цман и за­нима­лась пос­ледние во­семь лет. Ей нра­вилось быть не­обыч­ной, в цен­тре вни­мания, той, о ком шу­шука­ют­ся по уг­лам и ко­торой по­доб­рас­тно лы­бят­ся в ли­цо. Но это…

Это бы­ло слиш­ком.

Не на по­каз.

Вред­ное.

Страш­ное.

Хан­на не приз­на­вала это­го, но это име­ло ос­трые ко­гот­ки и уп­ря­мо цеп­ля­лось за соч­ную плоть.

И те­перь Хан­на очень жа­лела, что ус­тро­ила этот доп­рос. Хо­тела под­драз­нить ма­лень­кую стес­ни­тель­ную де­воч­ку. И вы­пус­ти­ла из-под сво­их рё­бер не­понят­ную тварь.
По­няла, что, как и Сом­мер, ни­ког­да по-нас­то­яще­му не лю­била. Лишь сто­яла на ко­ленях, кра­сиво сто­нала и ярос­тно от­ри­цала единс­твен­ное нас­то­ящее чувс­тво.

За­чем Хан­на на­чала это? Прос­то она очень сом­не­валась в том, че­ловек ли Сом­мер. Да, Хан­на Маг­да­лена Заль­цман, дочь пред­се­дате­ля их го­род­ско­го от­ря­да штур­мо­виков и его род­ной пле­мян­ни­цы, толь­ко что вы­пус­тивша­яся из шко­лы де­вица, не име­юща­яся ни­каких пла­нов на бу­дущее, уме­ющая толь­ко изу­митель­но из­ви­вать­ся под кем-то и от­врат­но ри­совать, усом­ни­лась в чь­ей-то че­ловеч­ности. И это всё бы­ло нас­толь­ко смеш­но и жал­ко, что в днев­ни­ке не­навис­ти по­яви­лись три оди­нако­вых пун­кта, под за­голов­ка­ми «не­нави­жу се­бя!!!».

А по­том ей сно­ва пред­ста­вились хруп­кие клю­чицы, но сил пре­зирать се­бя уже не ос­та­валось.

Су­ра, по­жалуй­ста, по­жалуй­ста,
прос­ти

***



— Вот, дер­жи, — Заль­цман про­тяну­ла блон­динке не­боль­шой свёр­ток, пе­ревя­зан­ный пень­ко­вой ве­рёв­кой, — по­лучи­лось пол­ное, кста­ти, дерь­мо, но я ста­ралась.

— Что это?

Хан­на по­тёр­ла пе­рено­сицу, по­дош­ла поч­ти вплот­ную к Бон­нер и по­ложи­ла той ру­ку на пле­чо.

— Это, до­рогая Бон­нер, две не­дели мо­его дра­гоцен­но­го вре­мени и нес­коль­ко со­тен нер­вных кле­ток. Это шарф.

— Зна­чит… — Сом­мер за­мялась, ей, на­вер­ное, бы­ло неп­ри­выч­но ви­деть в Хан­не что-то хо­рошее. — ты тог­да го­вори­ла прав­ду?

— Я не та­кой ан­гел как ты, Сом­мер, — вздох­ну­ла Заль­цман, за­метив по­доз­ре­ние в ян­тарных, поч­ти жёл­тых гла­зах.— но я, по край­ней ме­ре, всег­да сдер­жи­ваю свои обе­щания.

Хан­на за­мети­ла, что на­чала пог­ла­живать ок­руглое пле­чо, за­точён­ное в ужас­но­го ка­чес­тва фетр, и от­ня­ла ру­ку, слов­но Сом­мер бы­ла го­рячим чай­ни­ком.

Обе де­вуш­ки приш­ли к не­мому сог­ла­сию не за­мечать это­го.

Бон­нер за­куси­ла ро­зовую гу­бу и при­нялась ак­ку­рат­но раз­вя­зывать ве­рёв­ку.

Этот шарф был не ко­рич­не­вый и не се­рый, да­же не тём­но-си­ний, шарф был по­лоса­тый, в крас­но-бе­лую по­лосу, по­хожий на рож­дес­твенские ле­ден­цы, ко­торые Хан­на так лю­била в детс­тве. Он вил­ся змей­кой и в нём бы­ло все­го нес­коль­ко оди­нако­вых пе­тель, но он не «ку­сал» ко­жу пло­хими нит­ка­ми и вос­хи­титель­но ми­ло смот­релся на Сом­мер.

«Я хо­тела ос­квер­нить это­го ан­ге­ла в ка­рамель­ном шар­фе… Хан­на, ты схо­дишь с ума».

***



Пет­ля к пет­ле, пет­ля к пет­ле, пет­ля к пет­ле… При­дер­жать… Пет­ля к пет­ле, пет­ля к пет­ле, пет­ля к пет­ле… При­дер­жать… Пет­ля…

— Ну вот, Хан­на, у те­бя по­луча­ют­ся прек­расные ва­реж­ки.

— Угу, прос­то иде­ал для на­род­ности ва­дома*. Уродс­тво.

Хан­на от­ки­нула вя­занье по­даль­ше и ста­ла смот­реть на Сам­мер, ко­торая ув­ле­чен­но на­бира­ла пет­ли, на­пева­ла и выс­ту­кива­ла нож­кой, ед­ва дос­та­вав­шей до по­ла, ме­лодию ка­кой-то ве­сёлой пе­сен­ки.

«Auf, auf zum fröhlichen Jagen,
Auf in die grüne Heid,
Es fängt schon an zu tagen,
Es ist die schöne Zeit.
Die Vögel in den Wäldern
Sind schon vom Schlaf erwacht
Und haben auf den Feldern
Das Morgenlied vollbracht»*

В ком­на­те, где Со­юз ус­тра­ивал «зим­ние соб­ра­ния» (хо­тя, на са­мом де­ле, нес­коль­ко де­сят­ков де­вушек прос­то со­бира­лись и за­нима­лись ру­коде­ли­ем), всег­да бы­ло жар­ко на­топ­ле­но, рез­ко, горь­ко пах­ло крас­кой и по­том. Чёл­ка Сом­мер пос­то­ян­но при­липа­ла ко лбу и де­вуш­ка смеш­но его мор­щи­ла.

— Не на­до, мор­щи­ны бу­дут… — Хан­на от­це­пила от сво­ей при­чес­ки шпиль­ку и за­коло­ла не­пос­лушную чёл­ку на­бок.

— Спа­сибо, — про­шелес­те­ла Бон­нер и улыб­ну­лась.

Хан­ну опять на­чало му­тить.

— Ерун­да, — мах­ну­ла ру­кой ры­жая и улыб­ну­лась в от­вет.

Она на­чала при­выкать к аги­таци­он­ным улыб­кам.

И это бы­ло поч­ти не страш­но.

***



Се­год­ня опять жгли кни­ги.

— Сво­лочи, — да­же не сквозь зу­бы, да­же не ше­веля гу­бами, поч­ти про се­бя, но ска­зан­ное сло­во бы­ло са­мым гром­ким в ми­ре. Сво­лочи.

Хан­на то­же дер­жа­ла в ру­ках кни­гу, им всем раз­да­ли кни­ги и ска­зали по оче­реди бро­сать в кос­тёр, Эрих Ма­рия Ре­марк, «При­ют грёз», у Хан­ны та­кая есть. А она уже ду­мала, на­ив­ная, что всё эти кос­три­ща ос­та­лись в 33, но, ви­димо, их го­родок нас­толь­ко мал, что до не­го толь­ко спус­тя пять лет до­ходит (или ни у ко­го не бы­ло книг, что то­же не от­ме­та­ет­ся, как ва­ри­ант).

Оче­редь Хан­ны. Ес­ли отод­ви­нуть кро­вать от сте­ны. Хан­на под­хо­дит к кос­тру и он от­ра­жа­ет­ся в ее зе­лёных гла­зах. Рань­ше та­ких, как Хан­на, са­мих на кос­тре сжи­гали. И вы­тащить нес­коль­ко ниж­них кир­пи­чей. Паль­цы ощу­пыва­ют ос­трые края кни­ги. Нель­зя се­бя вы­давать. Мож­но най­ти свёр­ток из ста­рых жур­на­лов. Кни­га очер­чи­ва­ет ду­гу и ле­тит в кос­тёр. Чул­ки — са­мое мень­шее зло в этом свёр­тке.

Ког­да нас­ту­па­ет оче­редь Сом­мер, Заль­цман ви­дит в ее гла­зах что-то ще­мяще-зна­комое, но это ис­че­за­ет, как толь­ко пот­рё­пан­ный бе­жевый то­мик ле­тит в огонь.

По­каза­лось.

***



Сна­чала прос­то по­мощь с вя­зани­ем в душ­ной ком­натке, по­том — по­сидел­ки в зим­нем пар­ке, под ста­рые не­мец­кие пе­сен­ки и го­рячие по­лус­добные пи­рож­ки, те­перь — Хан­на си­дит в сво­ей квар­тирке и, под ру­ководс­твом Сом­мер, што­па­ет голь­фы.

Хан­на по­думы­ва­ет, что та­кими тем­па­ми, го­дам к се­миде­сяти, она смо­жет се­бе поз­во­лить по­цело­вать Сом­мер в щёч­ку.

***



Ког­да нас­ту­па­ет вес­на, де­вуш­ки вы­вали­ва­ют­ся из сво­их оди­нако­вых ком­на­ток «для зим­них за­седа­ний» и со­бира­ют­ся в по­ход. У Хан­ны есть од­на ма­лень­кая осо­бен­ность — хо­рошая фи­гура, но пол­ное от­сутс­твие фи­зичес­кой под­го­тов­ки. Хо­дить нес­коль­ко ки­ломет­ров с рюк­за­ком — ад для нее. Заль­цман смот­рит на лег­ко ша­га­ющую впе­реди Бон­нер и мыс­ленно на­река­ет ее «мой олень».

***



Ры­жая ти­хо смот­рит и пы­та­ет­ся не спуг­нуть, Сом­мер дос­та­ет из рюк­за­ка за­мотан­ную в тряп­ку флей­ту.

— Пош­ли, — шеп­чет та на ухо. Блон­динка бе­рёт Хан­ну за ру­ку и ве­дёт ку­да-то, Заль­цман мол­чит, вид это­го ан­ге­ла с флей­той гип­но­тизи­ру­ет ее.

Они при­ходят к ручью, там прох­ладно и ры­жей хо­чет­ся чих­нуть. Она тер­пит и как за­воро­жен­ная смот­рит на Сом­мер в ноч­ной со­роч­ке, с зап­ле­тён­ной на ночь од­ной ко­сой и флей­той в ру­ках. Это не Сом­мер Бон­нер, ко­торая улы­ба­ет­ся как «хо­рошая де­воч­ка» с пла­катов, это не Сом­мер Бон­нер, от иде­аль­нос­ти ко­торой тош­нит, это прос­то стар­шеклас­сни­ца, ко­торая сбе­жала, что­бы не прит­во­рять­ся.

Хан­на и Сом­мер са­дят­ся на не­боль­шом рас­сто­янии. «Лу­на боль­шая, а звёзд нет. Ес­ли бы лу­на бы­ла по­мень­ше, то бы­ли бы звёз­ды… Или бы­ла бы прос­то ма­лень­кая лу­на. Бред». Заль­цман ло­жит­ся на влаж­ную зем­лю и пы­та­ет­ся най­ти на не­бе хоть од­ну звез­ду. Сом­мер на­чина­ет иг­рать, Хан­на за­быва­ет про звёз­ды.

Ме­лодия сна­чала на­поми­на­ет ве­тер в ка­мышах, это прос­то ежед­невная пес­ня лес­но­го озе­ра. Где-то как буд­то за­по­ёт со­ловей, Бон­нер прос­то и ес­тес­твен­но иг­ра­ет птичьи тре­ли. Дождь — час­тая рос­сыпь нот. Вой вол­ка — тос­кли­вые и про­тяж­ные низ­кие но­ты.

Хан­на уми­ра­ет че­лове­ком и вос­кре­са­ет в каж­дой па­узе, в каж­дом дви­жении ак­ку­рат­ных паль­цев с иде­аль­но подс­три­жен­ны­ми ног­тя­ми, в каж­дом вздо­хе Сом­мер, за­бира­ющем воз­дух у это­го глу­пого ми­ра, и в каж­дом вы­дохе, да­рящем не­ес­тес­твен­но нас­то­ящее теп­ло. И вот тог­да, ког­да Заль­цман ка­жет­ся, что её сер­дце ми­нуты че­тыре не бь­ёт­ся, ког­да она до бо­ли в ску­лах ста­ра­ет­ся не чих­нуть от слиш­ком чис­то­го воз­ду­ха и не раз­ру­шить этот хруп­кий ми­рок из Сом­мер, лу­ны и флей­ты (они ра­зобь­ют­ся от ма­лей­ше­го зву­ка, Хан­на зна­ет), ког­да ей хо­чет­ся под­прыг­нуть до не­бес и стать той са­мой не­дос­та­ющей, не­навис­тной звез­дой, вот тог­да де­вуш­ка впер­вые по­нима­ет: она жи­вая.

Вне­зап­но ме­лодия об­ры­ва­ет­ся, Сом­мер то­же ло­жит­ся на тра­ву, скрес­тив ру­ки на гру­ди.

— А я те­бя, ка­жет­ся, люб­лю, — Хан­на сры­ва­ет ка­кой-то оду­ван­чик и не­тороп­ли­во раз­де­ля­ет сте­бель на час­ти.

— И что нам те­перь с этим де­лать? — шеп­чет Бон­нер. Заль­цман не ви­дит, но ей ка­жет­ся, что у Сом­мер те­кут слё­зы.

— Ес­ли бы я зна­ла… А ты что, да­же не уди­вилась? — Хан­на при­под­ни­ма­ет­ся на лок­тях.

— Уди­вилась, но не слиш­ком. Все не­мец­кие жен­щи­ны тай­но хо­тят дру­гих жен­щин, — Сом­мер сму­щён­но хи­хик­ну­ла. — Мы учим­ся в жен­ских клас­сах, хо­дим в жен­ские груп­пы, дру­жим ис­клю­читель­но с жен­щи­нами, и пос­ле это­го от нас ещё ожи­да­ют иде­аль­ной ге­теро­сек­су­аль­нос­ти, — сно­ва хи­хик­ну­ла. — и до­пол­не­ния не­мец­ко­го муж­чи­ны.

Хан­на рез­ко се­ла, у неё мгно­вен­но зак­ру­жилась го­лова, но лечь об­ратно она не хо­тела. При­мятая тра­ва вок­руг Сом­мер по­ходи­ла на на­тель­ный нимб, раз­ме­ра ска­зоч­ной дюй­мо­воч­ки. Толь­ко гла­за у этой дюй­мо­воч­ки бы­ли на­бух­шие и волчьи. Хан­не от­че­го-то не­выно­симо за­хоте­лось по­чувс­тво­вать вкус со­ли, сли­зан­ной с этих ко­рот­ких свет­лых рес­ниц.

— А ты, ты, де­воч­ка-оши­боч­ка*, ты то­же не бу­дешь до­пол­не­ни­ем к не­мец­ко­му муж­чи­не?

Сом­мер вздрог­ну­ла и улыб­ну­лась, заж­му­рив­шись, слов­но че­шир­ский кот.

— Зна­ешь, ме­ня всег­да очень прив­ле­кали ба­вар­ские платья, с эти­ми ба­вар­ски­ми де­вуш­ка­ми внут­ри…

Сом­мер, уви­дев ли­цо сво­ей под­ру­ги, вдруг рас­сме­ялась. Точ­но так же, как Су­ра — глу­по, нек­ра­сиво, но так ес­тес­твен­но и све­жо, слов­но этот са­мый хрус­таль­ный ноч­ной воз­дух пус­ти­ли в без­душный кос­мос.

— Дрянь мел­кая… — от­ве­тила Хан­на смеш­ком и лёг­ким щел­чком по ру­ке. — А я её ещё «свя­тошей» на­зыва­ла.

— Да лад­но те­бе, — Сом­мер вдруг ста­ла стран­но-серь­ёз­ной, схва­тила ру­ку Хан­ны, с паль­ца­ми, го­товы­ми об­ру­шить на рель­еф­ные кос­тяшки но­вым щел­чок. — Я по­шути­ла, Хан­на. Я хо­чу поп­ро­бовать.

***



По­чему Сом­мер сог­ла­силась, на са­мом де­ле, Хан­на не зна­ла и уз­нать не пы­талась. Да и за­чем? Сог­ла­силась и хо­рошо, раз­би­рать­ся и ко­пать­ся в лю­дях Заль­цман не лю­била и не уме­ла.
В шесть ве­чера при­мер­ная де­воч­ка Сом­мер Бон­нер идёт по­могать сво­ей при­ятель­ни­це по Со­юзу с вя­зани­ем и го­тов­кой. Это офи­ци­аль­ная вер­сия.

Прав­да:

В шесть ве­чера, «неп­ра­виль­ная» де­воч­ка при­ходит к сво­ей «неп­ра­виль­ной» под­ру­ге и они изо всех сил пы­та­ют­ся не сор­вать­ся рань­ше вре­мени.

Сом­мер ле­жит у Хан­ны на ко­ленях, вы­шива­ет крес­ти­ком и на­пева­ет ка­кой-то не­мец­кий фоль­клор, Хан­на пь­ет слиш­ком креп­кий и слад­кий чай, гла­дит блон­динку по го­лове и сдер­жи­ва­ет­ся. От че­го сдер­жи­ва­ет­ся — не зна­ет и знать не хо­чет, но по­хоро­нен­ные поз­дней осенью гре­хи иног­да вос­кре­са­ют.

***



Лин­да пла­чет­ся сво­им млад­шим сес­трам, Лин­де из­ме­ня­ет муж. Хель­га орёт, что та са­ма ви­нова­та, — на­до луч­ше за му­жиком сле­дить. Хан­на, про се­бя, улы­ба­ет­ся: муж Хель­ги при­шёл пер­вым.
***


Она но­сит на хол­мы, пок­ры­тые вяз­костью и хи­лой зе­ленью, лан­ды­ши и что-то дол­го и го­рячо рас­ска­зыва­ет про бо­гиню Ос­тар. Хан­на ки­ва­ет го­ловой и иног­да под­да­кива­ет, изо всех сил ста­ра­ясь не вы­дать, что зна­ла все эти ле­ген­ды ещё в сред­ней шко­ле.

Сом­мер хо­рошо рас­ска­зыва­ет. Но Хан­на пос­то­ян­но от­вле­ка­ет­ся. Де­воч­ке с лет­ним име­нем уди­витель­но идёт вес­на. Уди­витель­но идут сло­ман­ные стеб­ли в ру­ках. Бу­рая грязь на бе­лос­нежных но­соч­ках. Идёт рас­свет­ная бо­гиня Ос­тар, чис­тая и све­жая. Про­сыпа­юща­яся так ра­но, что Хан­на всхо­дит на хол­мы с неп­ри­ят­ной слад­ко­ватой гор­чинкой во рту и кол­ту­нами, в ког­да-то (ког­да это бы­ло?) бе­зуп­речно-мод­ной при­чёс­ке.

Хан­на не пе­речит, ког­да её оле­нёнок праз­дну­ет день ап­рель­ской бо­гини в мае и по пять дней в не­делю.

Она учит­ся сдер­жи­вать се­бя, не­весо­мо це­лу­ет неп­ро­коло­тые моч­ки уха и на­чина­ет ис­те­ричес­ки сме­ять­ся сво­им же де­лан­ным сто­нам, пос­ле про­водов оче­ред­но­го «родс­твен­ни­ка».

Она боль­ше не раз­дра­жа­ет­ся и не заз­на­ёт­ся. Уг­ло­вато ри­су­ет рас­свет­ную бо­гиню, не­веро­ят­но по­ходя­щую на Сом­мер, с го­ловой, пок­ры­той пу­ховым оде­ялом.

Она с лёг­ким сер­дцем выб­ра­сыва­ет всё ки­пящее, всё смо­лянис­тое из се­бя.

Она учит­ся не обо­рачи­вать­ся на прош­лое, хоть по­ка по­луча­ет­ся не очень.

А днев­ник не­навис­ти пок­ры­ва­ет­ся мох­на­тым сло­ем пы­ли.

***



Ле­том де­вуш­ки из BDM смот­рят на звёз­ды. По­чему они смот­рят на эти звёз­ды в сто­гах се­на — на­уке не­из­вес­тно. На один стог за­леза­ет по три-че­тыре де­вуш­ки, но Хан­на и Сом­мер — прек­расные де­воч­ки, луч­шие под­ружки, — мно­го бол­та­ют и не хо­тят ме­шать ос­таль­ным. «Ме­дель­рин­гфю­рерин*, мы отой­дем по­даль­ше, обе­ща­ем не те­рять­ся».

У Бон­нер го­рячие шер­ша­вые ла­дони и ко­рот­кие ног­ти.

— Раз­вя­жи во­лосы, — у Хан­ны хрип­лый го­лос, а у Сом­мер в во­лосах си­няя лен­та.

У Сом­мер об­ветрен­ные и по­кусан­ные гу­бы, Сом­мер крас­не­ет и пы­та­ет­ся вес­ти се­бя ти­хо.

От Сом­мер и сей­час пах­нет ка­тас­тро­фой и, нем­ножко, пылью от ста­рого се­на.

От Хан­ны пах­нет мас­ти­кой для на­тир­ки по­лов, ла­ван­до­вым мы­лом и слиш­ком слад­ким ча­ем.

Хан­на гла­дит Сом­мер по спи­не и вне­зап­но по­нима­ет, что Бон­нер, чёрт возь­ми, это не Су­ра. С Су­рой нель­зя бы­ло де­лать та­кое, с Су­рой Хан­на чувс­тво­вала се­бя ужас­но не­лов­ко и бо­ялась да­же го­ворить, с Су­рой весь мир со звон­ком сжи­мал­ся до раз­ме­ра иг­раль­но­го ку­бика и нель­зя бы­ло да­же дви­гать­ся. Сом­мер — не Су­ра, и не на­до об этом жа­леть.

И она не жа­ле­ет об этом, ког­да Сом­мер тря­сёт­ся, пла­чет и шеп­чет «всё хо­рошо». Ког­да крас­не­ет уша­ми и при­под­ни­ма­ет юб­ку, прис­пуска­ет плот­ные хлоп­ко­вые тру­сы и не зна­ет, что де­лать даль­ше.

Не жа­ле­ет, ког­да ма­лень­кая грудь иде­аль­но по­меща­ет­ся в ла­дони, а чу­жая смуг­лая ко­жа ста­новит­ся чуть пу­пыр­ча­той от ноч­ной прох­ла­ды и пред­чувс­твия.

Она во­об­ще-ни-кап­ли-ни-чер­та не жа­ле­ет, ког­да внут­ри Сом­мер ока­зыва­ет­ся тёп­лой и не­веро­ят­но мяг­кой, а ещё чуть со­лёной, по­хожей то ли на мор­скую во­ду, то ли на ка­кие-то горь­кие тра­вы. Ког­да Сом­мер за­кусы­ва­ет ку­лак до кро­ви и за­жима­ет сво­ими длин­ны­ми кри­вова­тыми но­гами ры­жую го­лову. Ког­да Сом­мер не кри­чит, чувс­твуя в се­бе ма­лень­кие, бе­лые, мо­золис­тые паль­цы.

Ког­да Сом­мер то­же не жа­ле­ет. И тря­сёт­ся слиш­ком круп­но, как для ра­зоча­рован­ной.

— Смот­ри, звез­да упа­ла… — Бон­нер прив­ста­ёт с сто­га и, с дет­ским вос­торгом, смот­рит на не­бо.

Хан­на сме­ёт­ся в сло­жен­ные ла­дони и шеп­чет, сквозь еле сдер­жи­ва­емый ис­те­ричес­кий хо­хот:

— За­гады­вай пер­вой, оле­нёнок.

***



У Хан­ны есть дра­гоцен­ный ку­лон, нес­коль­ко раз­ре­шен­ных ко­лец и ча­сы на тон­кой це­поч­ке — ма­мин по­дарок на шес­тнад­ца­тиле­тие. Ещё у Хан­ны есть зна­ние о том, где жи­вёт скуп­щик (воз­можно, ев­рей… Очень хит­рый ев­рей) и же­лание пос­ко­рее сва­лить во Фран­цию.

У Хан­ны те­перь есть день­ги на ру­ках, сож­женные в бур­жуй­ке «Днев­ник не­навис­ти» и (пред­ва­ритель­но оп­ла­кан­ные) кни­ги.

У Хан­ны есть не­яс­ная тре­вога и страш­ные сны.

Но всё ведь хо­рошо… Да?

***



— Пред­став­ля­ете, пред­став­ля­ете, — та­рах­тя­щяя без умол­ку пол­ная жен­щи­на в без­размер­ной коф­те от­ча­ян­но заг­ля­дыва­ла в гла­за всем по­сети­телям бу­лоч­ной, в на­деж­де, что ее хоть кто-то выс­лу­ша­ет, — пред­став­ля­ете, эта Заль­цман, ко­торая на треть­ем эта­же жи­вёт, ещё та кур­ва ока­залась! Со все­ми спа­ла и ве­щич­ки зап­ре­щён­ные за это бра­ла, а те­перь во Фран­цию ука­тила. Ть­фу, дрянь ры­жая.

— Да это ещё что, — под­хва­тила то­вар­ка пол­ной жен­щи­ны, — вы слы­шали, слы­шали? Сом­мер Бон­нер, та­кая хо­рошая де­воч­ка, вро­де, бы­ла…

— И что, и что?

— Так вот, она ев­рей­ку скры­вала. Се­год­ня их вдво­ем заб­ра­ли. Пред­став­ля­ете?

— Кош­мар! Та­кая хо­рошая де­воч­ка бы­ла! Го­ворят, что она с Заль­цман дру­жила… Мо­жет, эта стер­ва и скло­нила бед­но­го ре­бён­ка к та­кому?

— Всё мо­жет быть… Всё мо­жет быть…

***



Стук ма­лень­ких каб­лучков по це­мен­тно­му по­лу.

Цок-цок-цок, цок-цок-цок… Раз­дра­жа­ет.

Хан­на идёт быс­трее и до­ходит до за­вет­ной же­лез­ной две­ри.

— Ко­го там чер­ти при­нес­ли… Хан­на, ты здесь от­ку­да?

— Зна­чит так, до­рогой, — шеп­чет де­вуш­ка, скло­ня­ясь над сто­лом. — Лин­да те­бя уже по­доз­ре­ва­ет, а ты име­ешь воз­можность от­си­живать свой жир­ный зад в этом ка­бине­те толь­ко по­тому, что у те­бя ре­пута­ция при­мер­но­го семь­яни­на и под­дер­жка тес­тя — мо­его с Лин­дой от­ца, не за­бывай, ко­тик. И ес­ли ты сей­час не вы­пус­тишь од­но­го че­лове­ка, я рас­ска­жу Лин­де…

— А ты не бо­ишь­ся, что те­бя са­му Лин­да убь­ет?

— Я рас­ска­жу Лин­де, — как ни в чём не бы­вало, про­дол­жи­ла Хан­на, — что ты ко мне до­мой за­валил­ся и из­на­сило­вал.

Муж­чи­на вы­пучил свои ма­лень­кие гла­зён­ки и на­лил се­бе во­ды из хрус­таль­но­го гра­фина, преж­де чем смог хоть что-то ска­зать.

— Да кто те­бе по­верит?

— Ана­логич­ный воп­рос к те­бе… Ты ду­ма­ешь, что па­па боль­ше по­верит сво­ему не­навис­тно­му зя­тю, чем лю­бимой млад­шей до­чень­ке?

Ко­рич­не­вору­башеч­ник* за­мол­чал, Хан­на под­ви­нула к сто­лу ещё один стул и се­ла.

— А на мне сей­час чёр­ное белье…

Муж­чи­на вздох­нул и про­тер иде­аль­но зер­каль­ную лы­сину бе­лым вы­шитым пла­точ­ком.

— Как зо­вут тво­его… Че­лове­ка.

— Сом­мер Бон­нер, дос­тавле­на к вам вче­ра за по­мощь ев­рей­ке.

— Зна­чит так, бе­ри с со­бой эту Бон­нер и ва­лите из стра­ны, ина­че…

— Спа­сибо, ко­тик, я по­няла.

— То-то же… Чёр­ное белье, го­воришь?

***



— Ты зна­ешь фран­цуз­ский? — про­тара­тори­ла Заль­цман, сгре­бая в ку­чу са­мое не­об­хо­димое и за­пихи­вая эту са­мую ку­чу в сум­ку.

— Нет.

— Не страш­но, я те­бя на­учу… Ты же учи­ла ме­ня вя­зать.

Сом­мер улы­ба­ет­ся, хоть гла­за у неё и на влаж­ном мес­те, и уты­ка­ет­ся Хан­не но­сом в пле­чо. Крас­но­речи­во мол­чит о той, ко­му она по­мога­ла и прок­ру­чива­ет в го­лове спо­кой­ное, род­ное «всем не по­можешь».

— Гос­по­ди, — го­ворит, как взды­ха­ет, ти­хо, поч­ти шё­потом. — Я не знаю, что я мо­гу для те­бя сде­лать. Я…

— Кста­ти, ты — Соф­ка Ца­паш, по­ляч­ка, вос­пи­татель­ни­ца в дет­ском са­ду. Ос­таль­ная ин­форма­ция в чёр­ной сум­ке, про­чита­ешь, ког­да бу­дем на мес­те, — Хан­на пог­ла­дила Сом­мер по го­лове, взгля­нула на нас­тенные ча­сы и ох­ну­ла. — Быс­трее, быс­трее, по­том эти те­лячьи неж­ности бу­дешь по­казы­вать. Ты всё соб­ра­ла?

— Угу, — ко­рот­ко кив­ну­ла но­во­ис­пе­чён­ная по­ляч­ка, сма­хивая с глаз нес­коль­ко сле­зинок. — Я го­това, Хан­на.

— Тог­да пош­ли, оле­нёнок.