Смерть кого-то, в сущности, совсем не помогает избавиться от страха, и Джессика понимает это слишком хорошо, когда Киллгрейв впервые вторгается в её сны после того, как его тело забрала полиция.

Во сне бесполезно сжимать пальцами шею: Джессика слышит хруст ломаемого позвоночника, но смех Киллгрейва перекрывает его, а потом разверзается бездна, и она падает, падает так глубоко, как не падала даже когда это было «на самом деле».

Джессика пьёт, потому что алкоголь — маленькая смерть, которая — почти — помогает.



Джессика не говорит ничего, когда снова встречает Люка — хотя он знает, каково это, — потому что ему всё же не понять, потому что никто не поймёт, почему она всё ещё боится уснуть.

Джессика и сама не понимает.



Джессика — маленькая, потерянная девочка с огромными чёрными глазами, испуганно глядящая на окружающий мир как будто в первый раз — каждый раз как в первый, — вертит головой и не знает, что ей делать: с собой, с другими, со своей жизнью.

Со всем.

Джессика — потерянная, но на самом деле далеко не маленькая, поэтому всем наплевать. Это нормально и Джессику совершенно не удивляет.

Но Триш обхватывает её руками за плечи, утыкается лицом в затылок, и дыхание перехватывает от невыносимой нежности, которую до боли нужно — но совсем не хватает слов в лексиконе, как будто вакуум в голове, пустота, от которой хочется взвыть, — выразить.

Триш никогда не нужны слова.

Обнять в ответ слишком тяжело, Джессика не может, она отстраняется, избегая смотреть в глаза, чтобы не сорваться на крик, потому что Триш невыносимо родная, близкая, потому что она — то, чего Джессика недостойна, никогда не будет достойна: такую подругу — сестру — нужно заслужить, а Джессика бездарно проебала все свои шансы.

Триш рядом.

Всегда.

И это тоже почти болезненно.



Триш понимает — или делает вид — то, что сама Джессика не может себе объяснить, но никогда не говорит об этом, как будто слова — пустое, и Джессика благодарна за каждую минуту молчания, которую они проводят вместе.

— Я допустила, чтобы он прикоснулся к тебе, — в голосе невольно звучит горечь, и Джессика запивает её большим глотком виски из полупустой бутылки, а Триш только качает головой и улыбается, как будто бы нет никакой вины.

Иногда Джессике кажется, что вина и стыд текут по её венам вместо крови.



Триш — единственная, кто может сказать: «Хватит», и единственная, кто никогда не произносит этого слова.

Каждое её прикосновение просто выжигает его на коже Джессики.



Джессика любит пить, но ненавидит трезветь — опьянение покидает сознание через противную сухость во рту, отупляющую тяжесть в голове, мерзкое чувство, что ты сейчас сблюёшь, длиной, кажется, в целую вечность, и полную расфокусировку мыслей, — отчасти, поэтому Джессика пьёт постоянно: для детектива важна ясность ума.

Кто-то бы назвал это глупым. Джессика и сама так считает. Иногда. Когда приходится об этом подумать.

Триш только вынимает бутылку из тонких — невыносимо обманчиво тонких, скрывающих такую силу, которую сложно представить, глядя на них, — пальцев, раз за разом, терпеливо, отодвигает в сторону, ставит на пол рядом, сжимает руку за запястье и молчит, как будто всё в порядке.

Всё совсем не в порядке, но никто из них обычно не произносит этого вслух.

Триш проводит ладонью по тёмным, спутавшимся волосам и снова предлагает вернуться в её квартиру. И снова. И ещё раз.

— Чтобы было проще.

Не уточняя, кому, но Джессика и так всё понимает. Они обе всё понимают.

Триш не снятся кошмары, её кошмар смотрит на неё тёмными тусклыми глазами, выражающими только отчаяние, и ей страшно, страшно, что её любимая сестра не справится в одиночку.

А Джессика не знает другой благодарности кроме прямого взгляда и очередного отказа.



От желания защитить сводит в висках, но сделать что-то — не всегда возможно, и Джессике проще — терпимее, в рамках нормального, — сбежать, скрыться, оторвать от живого, чтобы никогда, никогда больше не причинить вреда, больше не бояться потерять, отдать в чьи-то руки ради цели, которая могла бы быть не достигнута. Мысль о вреде пугает, до паники, какой-то невыразимо животной и странной.

Триш никогда не позволяет сбежать, и это теплее, чем могло бы показаться.

Когда Триш злится или беспокоится, между бровями у неё залегает маленькая складка — Джессике каждый раз хочется её погладить, дотронуться кончиками пальцев, — и она думает, что, вероятно, очень скоро у Триш появится первая морщинка, именно там, в этом самом месте.

Во имя Джессики Джонс.

Джессика часто думает о Триш, но редко о том, что когда-нибудь Триш её бросит.

И ещё реже о том, что Триш всегда будет рядом.

Причудливая мечта, единственная, которую терять — страшно. Страшнее, чем умереть.

Триш не оставит её.



«Слова, которые я никогда не произношу».

«Я люблю тебя».