Имени своего она так и не открыла. В Городе её называли «этой, с татуировками», а в степи отказывались произносить её имя, только плевались, когда Лара спрашивала.

Она поставила юрту там, где Горхон впадает в Змеиную реку, и жила там в одиночестве. Пешком до Города оттуда было несколько дней пути, но она не чуралась поездов. Она не признавала никаких запретов и ездила, куда ей было нужно.

Лара давно приметила степнячку с покрытыми татуировками руками и шеей — та несколько раз в год заходила в скобяную лавку, которая когда-то была напротив «Приюта». Но пристальное внимание Лара обратила на неё только после Первой вспышки, когда увидела на её лице странное выражение, заинтересованное и деловитое, лишённое ужаса и обречённости, даже когда она смотрела на плачущих сирот и слушала о перенесённой беде.

Они разговорились, Лара пригласила её выпить чаю. Её, как выяснилось, в Городе никто и никогда не приглашал зайти, будто её и не существовало на свете. Она смотрела на Лару с пытливым любопытством и говорила охотно и увлечённо, будто все эти годы ждала благодарного слушателя. Лара хотела спросить о татуировках, но не решилась — ни в тот день, ни спустя несколько месяцев, когда заметила её из окна и окликнула, смущаясь прохожих, которые повернули головы.

В следующий визит в Город она постучалась к Ларе сама. Гости, по укладским обычаям, должны преподнести хозяину подарок, но она не принесла ничего.

На этот раз Лара набралась смелости и деликатно завела разговор о татуировках. Она их не стыдилась и, распахнув одежды, показала колючие побеги, обвивающие всё её тело, предложила прикоснуться к ним и убедиться, что испещрённая татуировками кожа ничем не отличается на ощупь от чистой. Она говорила о них с удовольствием: как их получила и кто их набивал, в чём их значение и как увязываются они с линиями, пронизывающими всё вокруг.

С тех пор Лара дважды в год, весной и осенью, стала к ней ездить на Змеиную реку.

Никогда Лара Равель не любила своё тело, не заботилась о нём, как иные женщины, не ублажала маслами и не украшала драгоценностями. Только одно хорошее в нём и было: податливость, послушание. Оно всегда делало, о чём просила Лара. Теперь оно безропотно сносило уколы иголок и жжение красок, вводимых под кожу. Словно со стороны Лара наблюдала за тем, как её кожа краснела, опухала и на белом теле распускались алые цветы и зелёные побеги.

Той осенью, когда Лара была у неё в последний раз, твирь цвела, как никогда. Весь август ломило в висках, кружило мысли, наполняло сны невнятной тревогой, и Лара открыла окно поезда, чтобы не пропустить, когда травы останутся позади и наконец можно будет глотнуть свежего воздуха.

Но не только головная боль стала виной случившемуся. Горький запах нёс в себе хмель.

Вот отчего так вышло.

Она встретила Лару, как всегда, стоя у своей юрты, высокая, с прямой спиной, всё ещё красивая, несмотря на морщины — под степным солнцем кожа стареет быстро. Она была босая, в кожаных штанах и лёгкой безрукавке, а на шее темнели резные бусы, которые подарила ей Лара. Если не считать того, из-за чего они поссорились, бусы стали единственной платой, которую она приняла за свою помощь.

— У тебя должны быть розы, — сказала она, впервые проводя горячими сухими ладонями по телу Лары. Та посмотрела на себя словно со стороны: белая, мягкая, слабая. Розы. Когда-то очень давно Лара мечтала о том, что однажды получит в подарок букет. И вот как в итоге сложилось.

Она всегда была немногословной, за исключением тех часов, когда колола линии. Работая, она тихо, без выражения объясняла, что делает, а иногда пускалась в воспоминания или начинала рассуждать о своём ремесле.

Она родилась на Горхоне и готовилась стать невестой. Её забрал с собой инспектор, прибывший проконтролировать Проект Быков, но до Столицы не довёз: она сбежала на каком-то полустанке, за сотни вёрст от Города. Она жила то в одном степном поселении, то в другом, везде заводила друзей, везде впитывала местную мудрость и нигде не задерживалась. На Горхоне её не простили, когда она, уже после полудня жизни, вернулась. Не простили того, чему она научилась во время своего путешествия.

— Здесь умеют читать линии, но боятся их колоть, — говорила она, работая иголками над телом Лары. — Они хотели, чтобы я тоже боялась. Вот почему я живу одна.

Она говорила о том, что каждое тело подобно миру, о том, как линии, прочерченные на коже, изменяют линии, опутывающие Город. В её словах было мало таинственного. Ларе казалось, её рассуждения так же просты и понятны, как рассуждения ткачихи о ткацком станке. Надо досконально знать свой инструмент, и тогда получится всё. Вот и весь секрет. Наверное, из-за этой кажущейся простоты Лара ей и доверилась.

Каждую весну и каждую осень на теле Лары расцветала ещё одна роза. Каждую весну и каждую осень песчанка не находила дороги в Город, несмотря на то, что после Первой вспышки многие предрекали, что радоваться рано.

Прежде чем начать новый рисунок, она проводила ладонью по старым татуировкам, будто оценивая прежнюю работу, обхватывала мягкие груди, разводила Ларе колени и опускалась между её ног. Лара благодарила своё тело за то, что оно должным образом отвечало на умелые неторопливые ласки. Будто со стороны наблюдала она за тем, как учащается её собственное дыхание, чувствовала, как тяжелеет внизу живота. Старательно, как прилежная школьница, ни на минуту не отвлекаясь, она следила за тем, чтобы не выйти из роли простой наблюдательницы, не разрешала себе осознать, что всё происходящее происходит с ней, что это её плоть аккуратно размыкают, чтобы проникнуть внутрь языком. Пять лет Ларе удавалось отстраняться от собственного тела так, чтобы не зажмуриться от стыда, чтобы не оттолкнуть, не вывернуться из нежеланных объятий, не закрыться от чёрного горячего взгляда, пять лет помнила, что только ей под силу сберечь Город от Второй вспышки.

Этой осенью твирь цвела как никогда, хмель разливался по Городу, и хотя уже несколько часов Лара дышала чистым воздухом, её сознание всё ещё оставалось затуманенным. Лара недостаточно владела собой, и когда её плоть набухла под ловкими касаниями языка, Лара напряглась, подалась прочь от прикосновений и простонала, едва осознавая, что произносит это вслух:

— Нет, я прошу…

Она замерла. Ничего не говоря, она не отрываясь смотрела на Лару блестящими чёрными глазами.

— Прости меня! — воскликнула Лара и руками прикрыла рот, надеясь запихнуть обратно сказанное — будто сразу поняла, сколько той осенью погибнет людей из-за этого «нет». — Это всё твирь, она виновата, я как пьяная от неё.

Она не отвечала и не двигалась, будто сказанного было недостаточно и она ожидала чего-то ещё.

— Я обещаю, впредь я буду внимательной. Я больше тебя не огорчу, я буду делать всё, как тебе нравится.

Её рука взметнулась к бусам, так резко, будто хотела их сорвать, но она владела собой достаточно, чтобы сдержаться и не порвать нить, а аккуратно, через голову снять их и бросить Ларе под ноги.

— Вон отсюда. Больше не приходи.

Лара умоляла, падала в ноги и говорила, что людей надо спасти, они не виноваты ни в чём, виновата только Лара, не нужно наказывать их за её ошибку. Но она не слушала.

Когда Лара вернулась в Город, у неё снова разболелась голова. Запах твири тяжелел с каждым часом, и Лара не могла уснуть. Мысли о собственном бессилии терзали её, она отчаянно думала, как же теперь помочь Городу, как защитить его от беды, но вместо ответов её переполняла тяжёлая, обречённая безнадёжность.