Нэнси не верит тому, что видит в темноте, когда выскакивает на крыльцо, сжимая в пальцах сигарету. Она стащила ее из той пачки, которую Джонатан держит в бардачке — делает так каждый день, но пачка до сих пор не кончилась.

Джонатан по-прежнему ни о чем не спрашивает.

Она не верит тому, что видит в темноте, но темнота зовет ее. Нэнси щелкает зажигалкой, смотрит на тлеющий кончик сигареты и борется с желанием заткнуть уши. Это не поможет, когда темнота заговорит голосом Барб — а она заговорит.

Нэнси вздрагивает, слыша шаги — а ведь казалось, что привыкла.

Барб останавливается в паре футов от освещенного пятачка, но даже в полутьме Нэнси различает: шарф потерялся, блузка порвана, в прорехе виднеется бледный, рыхлый живот, весь в черных следах — Нэнси гулко сглатывает, вспоминая, откуда они взялись, — брюки измяты и безнадежно заляпаны слизью.

Собственный голос кажется ей почти незнакомым, когда она говорит:

— Барб.

— Я, — отзывается Барб с запозданием.

Голос у нее тихий, одновременно булькающий и скрипучий, и она как будто переводит каждое слово с другого языка. «С мертвого языка, — думает Нэнси, — с чужого мертвого языка». Это уже не страшно, только горько до странной, надломленной дрожи и соли в уголках губ — Нэнси не замечает даже, когда начинает плакать.

— Я тебя, — проговаривает Барб так же медленно, — не. Не обижу.

Получается почти вопросительно. Нэнси кивает в ответ, торопливо и остро. В голове и в груди что-то плещется: неправильное, поспешное, отчаянное. Такое, что Нэнси на секунду противно становится от того, что это — тоже она.

Это — тоже она: взгляд из-под ресниц, осторожно снятые очки. Барб подслеповато, уютно щурится — теплая и живая, почти смешная. Ее губы приоткрыты на выдохе, и Нэнси прижимает к ним кончик пальца.

Это — тоже она, девушка, которая хотела поцеловать Барбару Холланд, но так ничего и не сделала; Нэнси думает отвернуться, но не может, потому что Барб делает шаг — из полутьмы в желтоватый круг фонарного света, — и Нэнси едва сдерживает вскрик.

У Барб прежние черты. Прежние округлые щеки, прежние пухлые губы, прежние ямочки на щеках. Даже веснушки прежние — все и каждая, только ярче на мертвенно-бледной коже. «Красные, — думает Нэнси в неуловимой паузе между двумя ударами сердца, — они красные, как кровь».

Как мелкие брызги крови.

Барб улыбается знакомой, неуверенной улыбкой, делает еще шаг и повторяет, уже тверже, чище:

— Я не обижу.

Изнанка исказила ее — едва уловимо, совершенно мучительно. Обесцветила кудри, отняла у кожи живое тепло: Нэнси протягивает руку и чувствует холод — тот холод, от которого живот сводит злой, голодной болью, а по позвоночнику стекают мурашки.

— Барб, — говорит она беспомощно, — Барб, пожалуйста.

Между ними перила крыльца и больше ничего, и Нэнси только теперь вспоминает, насколько Барб выше — нужно только чуть-чуть склонить голову, чтобы дотронуться губами до ее губ. Какую-то секунду она думает об этом: пока Барб поднимает голову, пока сухая, желтоватая прядь падает на темную оправу, прикрывая широкую трещину.

— Барб, — повторяет Нэнси.

«Пойдем домой», — думает она, и в эту секунду Барб приподнимается на цыпочки, а догоревшая сигарета обжигает пальцы.

«Каждый раз как первый», — думает Нэнси, жмурясь.

Барб уже нет, когда она открывает глаза.