Она давно не смотрится на себя в зеркало: знает, что увидит жалкое подобие себя. Темные, почти черные круги под глазами от бессонницы, искусанные губы, бледная кожа и лихорадочно блестящие глаза. Наверное, так и выглядят отчаявшиеся, сломленные, покромсанные на мелкие куски души. Ей страшно. Вайолетт сознательно отвергает предрешенное, чтобы обрести то, чего ее когда-то лишили, — боль. Она хочет ее ощутить, вдохнуть полной грудью до рези в легких и ломоты в костях, но вместо этого чувствует лишь пустоту — однотонную и беспросветную.
Она берет лезвие и режет запястья: кровь ровными потоками стекает по рукам, капает на белый кафельный пол, Вайолетт лишь безразлично наблюдает. Она выжигает себя дотла, чтобы стало легче, но вместо этого ей никак. Она лишь сосуд, застывший в ожидании, пока его наполнят. Зальют в горло жидкость, взболтают, добавят еще одну, перемешают, и получится коктейль — игристый, пузырящийся, взрывоопасный. Ей нравится думать, что из нее так заберут смерть, а дадут жизнь, но понимает, что все равно получит в итоге безнадежность. Нельзя измениться в одночасье, не получится заставить себя жить. Ей неинтересно.
Вайолетт не помнит, когда все началось, но знает, что уже не закончится. Порезы затягиваются за считанные секунды, голова кружится от кровопотери, пальцы двоятся. Ей на роду написано — терпеть и существовать, пока за ней не придут. Она обречена на выживание. Во вселенной, где каждый ждет свою половину, она предпочитает сидеть, прислонившись лбом к холодной стене, и считать секунды. Она отключится, это вопрос времени, а следующий день будет таким же, как и предыдущий, — никчемным, ненужным, с привкусом желчи.
Она практически не ест, мало спит и не говорит. Когда Вайолетт последний раз пыталась позвонить матери, вместо слов из горла вырывались только хрипы, с тех пор шлет сообщения с тремя словами «я в порядке».
— Это ненормально, — говорит мама сколько-то дней назад. Вайолетт давно их не считает.
— А что нормально? — безразлично отзывается она, вяло ковыряясь в пепельнице.
Вайолетт казалось, что она знает, чего ожидать от завтрашнего дня; думала, сможет справиться с любыми трудностями, а потом пришла Диана и расставила все по своим местам. Забрала ее улыбку, оставила лишь уныние и осадок с привкусом предательства. Что там говорят о родственных душах? Вместе навсегда? Вайолетт кривится и запивает текилу виски. Она давно не жалеет себя. От Вайолетт давно несет смрадом и разложением. Огни большего города светят только избранным, она к ним не относится. Вайолетт запирается в квартире и с упоением гниет в затхлой комнате, упиваясь отвращением к миру, смакуя крики, доносящиеся с улиц. Город загибается вместе с ней, и это единственное, что у нее есть, — извращенное удовлетворение.
— Жалкая, — слышит она из глубин своего подсознания и кривит губы в подобии даже не ухмылки — оскала.
Вайолетт помнит холодные голубые глаза Дианы, прожигающие насквозь и приковывающие к полу. Она всегда была безумна чуть больше, чем полностью, и не стеснялась выпячивать это на всеобщее обозрение. Диана подавляла, подчиняла и крутила своими марионетками, как хотела. Она не просто держала в своих острых когтях власть, она была хаосом — первобытным, неукротимым. Для Вайолетт Диана была бездной и якорем одновременно, но та только играла в привязанность. Полная насилия и смерти жизнь не может закончиться счастливой свадьбой и безоблачной старостью. В мире похоти и пыток она обрывается неожиданно, в грязной подворотне, в окружении крыс и тлеющих окурков.
— Всегда есть кто-то еще более подлый, хитрый и жадный до власти, — Вайолетт одними губами повторяет последние слова Дианы.
Ее смерть была такой же, как и жизнь, — ярко-красной, стремительной и молниеносной. Не спрашивала разрешения — появилась из-за угла и взяла свое. Оставила Вайолетт сжимать в объятиях окровавленный труп и размазывать тушь по щекам. Диана ей не позволяла плакать, но она смотрела остекленевшим взглядом в пустоту и уже не могла ничего запретить. Ее не стало так же, как и той части души Вайолетт, что отвечала за чувства. На месте сердца — открытая рана с запекшейся по краям смолой, на бедре — остановившийся таймер: ему больше нечего отсчитывать, их время подошло к концу. Вайолетт и не думала, что последними словами Дианы будет признание в чувствах или хотя бы банальное «прости»: она не умела любить, лишь использовала и манипулировала, проливала море крови и наслаждалась чужой болью, а Вайолетт не мешала, пока та разрешала быть рядом.
Так что там говорят про родственные души? Если у вас один на двоих знак, это привязанность крепче цемента и прочнее стали? Вайолетт давно в это не верит. У нее было что угодно: преданность верной собаки, зависимость слабого духа от сильного, желание стать кем-то большим, чем есть на самом деле, но не любовь. Их приговорили быть вместе, а потом раскидали по разные стороны бытия. Диана где-то в другом мире покоряет кварталы, а Вайолетт безразлично наблюдает, как некогда их городом заправляет кто-то другой. Не бывает незаменимых людей, бывают те, кто меняют отношение к самой себе. Диана оставляет после себя горько-сладкий запах сирени, преследующий за каждым поворотом, забивающийся в ноздри и душащий изнутри.
Вайолетт осыпается горстью пепла на кафельном полу.
Под окнами очередная перестрелка из-за раздела территории, а она за каким-то чертом заваривает чай с мятой, вдыхает грудью его аромат в надежде заглушить запах Дианы, но по-прежнему ощущает только пустоту и текущую кровь по венам. Вайолетт убивала за одну удовлетворенную ухмылку Дианы раньше, продолжает убивать и сейчас: тогда это были незнакомцы, теперь она сама. Смерть ничего не меняет, лишь расставляет по своим местам. Вайолетт не жалеет о потерянной жизни, только о том, что выжила в сраном переулке, где Диана сдалась без боя.