— Гинко надо отдохнуть, — шепчет Лулу, наклоняясь над ней. — Надо расслабиться.

Её волосы падают по обеим сторонам лица Гинко — точно балдахин над кроватью. Разве что никакой кровати и близко нет.

Они лежат на траве, постелив одно на двоих плотное одеяло. Одежда, которая уже не понадобится утром, свернута под головой.

Ещё не очень холодно. Здесь, по другую сторону Стены, похоже, всегда теплее, чем дома. И в любом случае, медведи привычны ко многому. К укусам мошкары, от которых чешется под шерстью. К ледяной воде ручьев, от которой ломит зубы.

К тому, что ночью всё нутро сводит от голода. Или чего-то, что на голод очень похоже.

Гинко не слушает. Не слышит. Её тело напряжено, точно перед броском на добычу.

Лулу разжимает пальцы, в которых Гинко безотчетно стискивает медальон-звездочку. Рука падает вдоль тела, как мертвая.

— Гинко надо перестать… — Лулу не знает, что именно. Но знает: перестать надо.

— Завтра мы выходим к людям, — роняет наконец Гинко. Лулу яростно кивает; волосы скользят по щекам Гинко, но та даже не морщится.

Лулу прикусывает её за ухо.

— Вот потому и надо. Разве Гинко не понимает?

Гинко глядит в небо. Звезды отражаются в ее глазах — раскрытых, не выражающих ничего.

Звёзды кружатся над Гинко и Лулу — большая медведица, медведица малая.

Лулу щиплет её соски — сильно, почти больно. Человеческими руками это очень забавно делать. Ничего не поцарапаешь, если только не захочешь специально.

Люди такие беззащитные. Добыча, не хищники. Но кто такая теперь сама Лулу?

Она проводит языком между грудей Гинко, оставляет влажный след вокруг пупка. Кожа совсем не сладкая. Наверное, сладкий запах бывает только у прирожденных людей. Чтобы их легче было выследить.

Так, как Гинко сейчас выслеживает эту свою Курэху.

«Она красивая?» — спросила Лулу однажды.

«Её ни с кем не спутать», — отвечала Гинко, запрокинув голову и отмеряя путь длинными, задумчивыми шагами, почти не сгибая коленей.

Когда Лулу еще была принцессой, ей говорили:

«Ваши волосы — точно липовый мед!»
«Ваши глаза — точно майская зелень!»
«Ваша кожа — точно нежнейший шелк!»

Фрейлины, с одним нарядом и одним лицом-маской на всех. Лулу думала, что они — взаправду.

Лулу принимала всё это как должное.

Теперь Лулу не знает, чему верить.

Быть может, если Лулу увидит, она поймёт. Если Лулу вдохнет запах, который Гинко не могла забыть столько лет. Сведет ли он с ума и её тоже?

Не сошла ли она уже с ума, отправившись с Гинко?

Лулу вздыхает и наклоняется ниже.

Раскрывает осторожно, как лепестки цветка, влажного от нектара. Медленно разделяет, рассматривает, сосредоточенно щурясь.

Губы Гинко накрепко сжаты. Ни слова, ни стона.

— Гинко глупая, — шепчет Лулу. — И Лулу тоже глупая, просто по-другому не может.

Она подносит пальцы к губам.

И здесь — тоже не сладко. Вкус на её пальцах — солёно-пряный, но от него Лулу кружит голову не хуже, чем от излюбленных её лакомств, мясных и рыбных.

Она не выдерживает и прижимается лицом: лижет раз, другой, третий. Искушение задержаться слишком сильное, но Лулу должна видеть, что происходит с Гинко.

Она слышит вздох. Удивленный, короткий, почти мгновенный. Пальцы Гинко судорожно сжимаются, а руки и ноги, наконец, начинают дрожать. Не от холода.

Значит, Лулу всё делает правильно.

Кровь разгоняется под кожей. Это чует даже человеческий нос.

«Лулу ведь такая умница, правда?»

Она этого не говорит.

Её пальцы заходят немного глубже, а потом возвращаются обратно. Кружат и надавливают, мало-помалу становясь нетерпеливее и быстрее.

Глаза Гинко теперь зажмурены накрепко. Она кусает губы, хотя старается это спрятать.

«Люби меня, — хочет сказать Лулу. — Люби Лулу, не её».

Её мы съедим, обглодаем дочиста, похороним косточки под старой сосной.

В ней нет, в ней не может быть ничего особенного. Инстинкт выживания — вот он, виновник ложной привязанности. Гинко была слишком маленькая, слишком слабая. Ещё не проснулся инстинкт охотницы.

Второй раз Курэхе не должно так повезти.

«Несправедливо, — хочет сказать Лулу. — Она наверняка тебя сейчас ненавидит».

Так, как саму Курэху ненавидит Лулу.

Так, как отчаянно хочет полюбить — потому что её любит Гинко.

Лулу смаргивает с ресниц непрошеную влагу, и перед глазами всего на миг мелькает горшочек с медом. Сияющим, как звезда.

Но она уже отказалась от поцелуев.

Гинко коротко вздрагивает, выгибает спину, выдыхает сквозь зубы. Её внутренние мышцы стискивают пальцы Лулу, а затем отпускают.

На нижней губе остается слабый кровавый след от обломанного клыка.

Слизнуть бы, медленно, как медовую каплю. Так, чтобы язык Гинко нырнул в рот Лулу, отвечая.

Но она уже отказалась.

Лулу отворачивает лицо. Убирает руку, без спешки, и осторожно вытирает об одеяло. Поглаживает Гинко по бедру и боку — так, как гладила бы настоящей меховой лапой.

Садится на своей половине и начинает заплетать волосы, чтобы не слишком спутались ночью.

Гинко поворачивается, приподнимается на локте.
— Спасибо, — говорит она. — Так действительно будет легче уснуть.

Гинко узнает её, каждый раз. Хоть и не признаёт. Но не произносит «Курэха».

Лулу благодарна. На самом деле.

Она ждёт, пока дыхание лежащей рядом Гинко выравнивается, и сворачивается на боку, клубком, зажимая руку у себя между ног. Можно представить, хоть и с трудом, будто бы это — холодные пальцы Гинко. Лулу всхлипывает, совсем по-детски, а затем стонет, крепко прикусив вторую ладонь.

Лулу сильная. Лулу справится. Просто ей тоже нужно поспать, и Гинко права: так взаправду легче.

И любовь тут, наверное, совсем ни при чем.

Лулу закрывает глаза, и ей кажется, будто снег, которого не бывает в земле женщин-лилий, падает сверху — укрывая, убаюкивая обеих.

Точно безнадежная колыбельная.