Карен сочиняет сказку, которая неправильна от и до. В ней принц, хоть и носит, в основном, штаны, отзывается всё же на женское имя, а его манеры весьма далеки от королевских. В ней принцесса заточена не в башне, а в нищей лачуге и не драконом, а алкоголизмом родителей. «И, конечно, она не такая уж и прекрасная в этом старом затёртом платье», - думает Карен, вплетая в венок васильки – слабая, вероятно, замена короне, но ей так хочется быть хоть чуточку красивее для Тришы. Пусть та и никогда не узнает…
Не узнает, конечно. Карен ей ни за что не признается! Триша ненавидит таких, как она. Если она догадается, то будет её презирать и хуже того – вовсе прекратит с ней общаться, а этого Карен не переживёт. Она сдержится, промолчит – привыкла уже - ей бы хоть рядом быть…

Триша давно не верит в сказки. Ей шестнадцать, и она знает – мир полон дерьма. И то, как замирает её сердце при виде Карен – дерьмовей, пожалуй, всего на свете. Потому что невозможно врать себе бесконечно, сказал ей Крейг тогда, и теперь она понимает его намного лучше – и бесится ещё сильнее. Если б только она родилась – и спалилась – первой! Когда предки узнают, что «последний оплот гетеросексуальности в семье» пал, их, вероятно, хватит удар. И чья будет в том вина? Нет, она не готова взять на себя ещё и это. Пусть бесконечно и невозможно, но пока получается врать. Ведь куда ей больше дерьма в жизни? Ей и так хватает – быть рядом с Карен и не сметь прикоснуться, таять от её застенчивой улыбки и делать морду кирпичом, грубить ей, чтобы не выдать себя – и встречать лишь понимание и принятие… Карен, Карен, как можно быть – такой…
…не получается. Но она всё ещё может врать другим.

Две девочки идут по пыльной тропинке от церкви к Старкову пруду. Тяжело громыхают ботинки Триши, поступь Карен почти невесома. Их пальцы так близко, что почти ощутимо фантомное касание, им бы сплести их, им бы по жизни – вместе…
Они синхронно отдёргивают руки. И молчат.