Лавровые листья громко трещали, сгорая. И, несмотря на сильный запах, от которого начинала кружиться голова, Падма радовалась, так как это было хорошим знаком.

Петух сидел в дальнем углу клетки, нахохлившись. Видимо, он не соглашался с результатом гадания.

Веточки вербены и шиповника, карты из слоновой кости, родниковая вода в чашах, догорающие свечи, запах специй и птичьих перьев. Падма ссыпала на украшенный резьбой столик фасолины раз за разом, но время крайне редко и неохотно отвечало на ее вопросы. Фасолины стучали по столу, время стучало в висках, плавилось в свечах, пузырилось и плыло низким прогорклым дымом, шепотом на грани слышимости.

Первой к ним в двери вошла Дафна. Она озиралась, словно ожидала увидеть здесь Пожирателей, и боязливо жалась к двери, пока Падма не разговорила ее, не предложила войти. Парвати сидела в старом кресле, закрыв глаза. Время путалось в ее волосах и стекало водой сквозь пальцы.

— Что ты хочешь знать?

Дафна спрашивала, будет ли успешным брак ее сестры. Настало то время, когда слизеринцы больше опасались друг друга, чем представителей других факультетов.

Тени под глазами Парвати становились заметней с каждым днем. Ей все время было холодно. Падма поила ее теплым молоком после каждого предсказания, укутывала пледом. Время укутывало плечи Парвати ледяным облаком. После такого пледом не отогреешься.

Проклятый дар, и без того выраженный у нее, раскрылся после Битвы так, словно прорвало плотину.

— Она не умрет, — сказала Парвати так убежденно, что все посчитали, что это отчаяние лучшей подруги, но Лаванда на самом деле оправилась после встречи с оборотнем. Сначала это было больше похоже на совпадения.

Сибилла отдала Парвати свой шар после того, как та сдала ЖАБА.

«Тебе нужней», — сказала она.

Время отбирало что-то у каждой из своих пифий. У Сибиллы — трезвый разум, у Парвати — жизненные силы, у Падмы — Парвати.

Пока волшебный мир занимался очередным перераспределением материальных и духовных ценностей, в маленькой лавочке, в самом конце Косого переулка, время оживало в каждой трещине стен.

— Мне кажется, она чокнулась, — заявила Лаванда Падме во время своей последней встречи с сестрами. — Тебе нужно отвести ее в Мунго, а не торчать в этой забытой богом берлоге.

Лаванда так отчаянно хотела жить, быть здесь и сейчас, что была единственной, кто не задал ни одного вопроса о своем будущем.

Даже невыразительный человечек, проявивший странное внимание к их лавочке — Падма все хотела сунуть ему под нос документы, заверенные печатями Министерства — в конце концов, что-то, видимо, решив для себя, задал вопрос: «Случится ли нечто со мной в конце этого года?».

Парвати долго и очень задумчиво смотрела на своего клиента, как она всегда делала, выбирая по каким-то только ей известным критериям способ гадания, а потом принялась потрошить салаку.

Если бы Падма могла запретить это, но время не позволило бы. И если Парвати не задавала ему вопросы, то оно терзало ее еще сильней.

Молли, конечно же, интересовалась внуками. На этот раз — детьми Рона. В ней даже Падма, несмотря на всю свою непроницательность, видела бездонную дыру, которую надо было чем-то затыкать. Парвати молча кивнула, а потом попросила Падму заварить им всем кофе. Допив свой, она коротко взглянула в пустую чашку гостьи и проговорила:

— Они назовут ее Розой.

— Роза, — обрадовалась Молли, вытирая о юбку влажные ладони. — Я сошью ей чудесное платье. Розовое.

— Неужели она начнет его шить уже сейчас, — пробормотала Падма, закрыв дверь за клиенткой, и тут же бросилась к застывшей в своем кресле Парвати:

— О, нет, нет, не предсказывай!

— Не буду, — пообещала та, обессиленно откинувшись в кресле и, закрыв глаза, попросила: — Поцелуй меня.

Единственное, что согревало Парвати после каждого сеанса, сестры обнаружили случайно. Падма обнаружила, ведомая отчаянием.

— Тебе лучше пойти в кровать, — с тревогой заметила она.

— Нам пойти, — шепнула Парвати, отвечая на поцелуй.

— Нам, — согласилась Падма. — Конечно, нам.