Свадьба, которую она готовила и ждала с такой неожиданной искренней увлеченностью, закончилась катастрофой. Впрочем, так и должно было быть по справедливости — Мариз поняла это, когда прошел первый шок.

Заслужила. И Алек, сам не осознавая, оказался во всем прав: за ее глупость — это стало самым правильным наказанием. За нежелание видеть — ослепительная открытость, за эгоизм — необходимость простить удар по самому больному, за трусливую попытку скрыть — откровенность на грани эксгибиционизма. Все так: на желание заставить повзрослеть в худшей форме равным ответом могла быть только такая насквозь детская выходка. И тем больнее и доходчивее урок: Мариз могла ждать такого от Изабель, услышавшей то, что не ей следовало слушать, но не от послушного и верного Алека. Нет, все так, как и должно быть, жизнь очень иронично и доходчиво учит заигравшихся дураков.

Видеть, как твой ребенок в самой своей детской выходке оказывается смелее и мудрее тебя — больно, но и правильно. Она заслужила. Как он сказал? «Хватит!»? Действительно, хватит. Достаточно. Надо прекращать.

— Мама? — осторожно позвала Изабель, коснувшись ее плеча, и Мариз как будто очнулась. — Мама!

Алека с его пассией нигде не было видно, гости, разбившись на группки, с разной степенью увлеченности в зависимости от воспитания и самоконтроля обсуждали просмотренный спектакль, а Изабель встревожено пыталась заглянуть ей в глаза.

— Да? — рассеянно ответила Мариз.

— Тебе... что-нибудь нужно? — спросила дочь тем же осторожным тоном, и, наверное, стоило бы ее успокоить, но у Мариз не осталось сил.

А может, проклятый алеков маг наложил какие-то чары, заставляющие говорить правду.

— Очень. Перестать быть трусливой дурой.

— Давай я помогу тебе прилечь. Пойдем, я отведу, — совсем испуганно попросила Изабель, но Мариз только отмахнулась.

— Не надо. Помоги здесь. Гостей нужно... развлечь. А лучше разогнать, они уже вполне развлеклись, — она ухмыльнулась усилием воли, заговорщически посмотрев на дочь и порадовавшись тому, как после короткого сомнения зажигается радостью единства, пусть и в катастрофе, ее ответный взгляд.

Нет, все-таки никаких чар: манипулировать получалось даже лучше, чем обычно.

— Я разберусь.

Мариз просидела в зале минут пятнадцать, приходя в себя вопреки стойкому ощущению, что мир и людей вокруг словно подменили или просто зеркально отразили, превратив в негативы: скрытный и всегда действующий как должно Алек прилюдно чуть ли не изнасиловал раскрашенного и увешанного побрякушками мага на собственной свадьбе; всегда так пекшийся о приличиях Роберт, не обращая внимания на ошалевших и уже начавших сплетничать гостей, глушил выпивку; а Изабель — словно бы из принципа и чистого желания сделать вопреки нарушающая все ее правила и запреты — внезапно оказалась самой понимающей и по собственной инициативе взяла в свои руки все объяснения и проводы с несостоявшегося торжества. Одну себя Мариз видела прежней — и потому разбитой в кривые куски. Но это, наверное, и было самое правильное.

А раз уж она взялась быть правильной, стоило решить вопрос, мешавший правильности больше всего. И на этой мысли к ней, наконец, вернулась способность чувствовать.

Поэтому уже через мгновение Мариз едва ли не бежала по коридорам в сторону личных комнат, молясь, чтобы Лидия не успела отправиться в Идрис. Потому что там она никогда не станет слушать Мариз. А еще больше потому, что там Мариз не станет говорить сама. Потому что тогда она упустит момент, который никогда больше не получится поймать. Пока действуют чары правды, которых нет. Пока урок Алека не забылся. Пока не поздно.

"Я всегда хотела с вами работать!" — говорила два года назад такая зеленая и наивная Лидия Бранвелл, только объявившись в Институте с идеальными рекомендациями из Аликанте и странным направлением в поля для практики.

"Я помогу!" — вызывалась она первой.

"Я не буду прислугой! Я способна на большее!" — явно холодея от собственной наглости и страха перед тем, что ее просто выкинут, щетинилась она, когда Мариз проверяла ее на прочность, выносливость и амбиции, как всех остальных.

Мариз нравилось — и восторженность, и страх, и наглость. Ей вообще нравилась Лидия. Именно поэтому все и пошло не так.

Стуча каблуками, которые она всегда любила и которые теперь внезапно превратились в колодки, по гулкому пустому коридору, Мариз думала о том, что хотела совершенно не этого. Когда она заметила амбициозную и талантливую дочку Бранвеллов и приблизила к себе, когда учила ее видеть людей и ниточки, которые в них можно потянуть, понимать ситуацию под, а не над поверхностью, владеть собой, а через это и другими — тогда, вылепливая из благодарного материала настоящего лидера и ловя восхищенные взгляды, Мариз думала, что все получится просто и удобно для всех.

И, да, выплевывая ей в лицо все свои претензии по поводу женитьбы Алека, Изабель отчасти была права: в этой свадьбе желания и планов Мариз было больше, чем реальной необходимости или настоящих обстоятельств. Ей просто очень захотелось оставить эту девочку себе, привязав узами более прочными, чем связь учителя и ученика, потому что Мариз знала, в какой момент хороший ученик становится лучшим: когда занимает место учителя или оставляет его за спиной, шагая туда, куда тому уже не дотянуться. И Мариз не хотела уходить, уступая то, что иначе возьмут силой, чужой, для которой после этого станет только воспоминанием, пусть и ностальгическим. Она слишком хорошо прочувствовала все это, когда поняла, что Лидия вернулась не ученицей, а посланником Конклава, пусть даже желая помочь, чтобы не послали того, кому Лайтвуды будут безразличны. Мариз действительно желала эту девочку в семью. Но как же глупо и унизительно ошиблась со способом!

Нет, в отношении их будущего брака с Алеком у нее никогда не было иллюзий. Естественно, Мариз догадывалась, что никакой всепоглощающей любви и даже простой страсти у них не выйдет — в конце концов, она все-таки была матерью и знала своих детей. Что бы ни думали Изабель или Роберт, она раньше Джейса поняла, что тот предложит Алеку руну парабатай, и раньше Алека, что тот согласится. Она видела, какими глазами Иззи смотрела на все яркое, начиная с человеческих клубов и заканчивая причудливыми жителями нижнего мира, и догадывалась, с кем и чем та захочет связать жизнь. В конце концов, она знала, что целоваться Джейс учился у Иззи, а первого демона они втроем с Алеком убили, когда тайно сбежали из дома без позволения, взяв друг друга на слабо.


И естественно, она знала, что Алек гей. Вот только не видела в этом вреда для супружества: стоило немного подождать, а потом объяснить новым Лайтвудам простую истину о том, что хороший брак — это союз не страсти, а дружбы и верности, и все стало бы, как нужно. По крайней мере, Мариз там думала, потому что знала своих детей и знала Лидию.

Вот только, возможно, недостаточно. А может, недостаточно она знала саму себя.

Дурацкий коридор все петлял и никак не кончался. Умница-сын со своим полукровным любовничком наслаждались где-то обретенной свободой, и Мариз надеялась только, что не в горизонтальном положении, сама осознавая, насколько несправедлива к стыдливому и явно все еще неопытному Алеку. Роберт, напившись в зале, теперь, скорее всего, добавлял в своем кабинете, готовясь к скандалу с разбором всего только сложенного с прошлого раза грязного белья. А она сама, как в кошмарном сне, все бежала, и бежала, и бежала — и никак не могла добежать туда, где можно будет исправить непоправимое.

Дверь комнаты Лидии оказалась перед глазами по тем же законам кошмарного сна: внезапно и тогда, когда уже не ждешь. Мариз едва не налетела на нее и, покачнувшись на вновь предавших каблуках, вдруг испугалась, что окажется заперто. Но, судя по всему, Лидия даже не подумала, что кто-то может захотеть к ней войти.

Так и не сняв платье, она стояла у зеркала спиной к двери, закрыв рот рукой и глядя куда-то внутрь себя — и у Мариз на секунду потемнело перед глазами от чувства вины. А потом взгляд Лидии приобрел осмысленность.

— Уйдите, пожалуйста, — ровно сказала она, не поворачиваясь.

— Лидия...

— Не унижайте меня еще больше, я не заслужила. Прошу.

— Не могу.

По-хорошему, нужно было хотя бы за минуты поисков продумать слова, жесты, прикинуть сценарий, по которому можно было бы вернуть едва не ускользнувшее желаемое, и Мариз подумала, что, наверное, сумела бы — она не зря так долго исправляла прошлые ошибки и училась владеть людьми, не позволяя им владеть собой. Но почему-то не захотелось. Важнее оказалось просто не опоздать. И успеть, пока не рассеялись чары правды. Успела.

— Прости, не могу.

— Я должна вам что-то еще? — сквозь зубы поинтересовалась Лидия, встретившись взглядом с Мариз в зеркале и криво усмехнувшись, когда та прикрыла глаза, как от удара.

— Нет. Это я должна тебе.

И тут маска не выдержала. Резко крутанувшись, Лидия, наконец, оказалась с Мариз лицом к лицу — и, оскалившись, выплюнула:

— Я вам прощаю! Идите к семье.

Наверное, стоило подумать или о том, что никакая девчонка не смеет с ней так говорить, или о том, что даже в ярости Лидия не переходит границ, держась и этого «вы», и позволяющих не сжигать мосты приличий — но Мариз видела синяки под глазами не только от стертой туши, скорбный изгиб рта, не разглаженный даже злостью, и чувствовала проступающее на сероватом лице не осознавшееся еще, но уже действовавшее отчаяние. И, глядя на все это, не хотела больше думать.

— Не могу. Нам нужно поговорить.

На секунду Лидия просто замерла, словно не веря, что это возможно. А потом — буквально зашипела.

— Поговорить?! Что ж, давайте! Поговорим! О чем? Я могу предложить несколько тем. Моя репутация в грязных руинах. Смех, который я буду слышать за спиной, я не знаю, сколько еще лет! Спазм, которым мне перехватывает горло до удушья, когда я только думаю о том, чтобы вернуться домой и выйти к людям этим посмешищем. Позор, с которым мне теперь придется жить! Как вам такие темы?! Подойдут для беседы, которой вы желаете развлечь себя за мой счет?!

К концу голос Лидии некрасиво сорвался, и она замолчала, глубоко дыша.

— Я исправлю... — прошептала Мариз.

Она пыталась звучать уверенно, однако, кажется, напрасно, потому что Лидия, с горячечными красными пятнами истерики на щеках и неровными черными от размазанной туши под глазами только насмешливо скривилась и неожиданно спокойно поинтересовалась:

— Как?

И, выждав пару секунд тишины, презрительно подняла брови. Мариз сама делала так, ожидая ответа от тонущих в незнании и неумении новичков, чтобы они доходчивее осознали, насколько жалки. Было унизительно. Но не унизительнее, чем Лидии. Она заслужила и это.

— Я найду выход, — пообещала Мариз, но как будто ей все еще верили.

— Что?! — крикнула Лидия в ответ и зло рассмеялась пришедшей в голову мысли. — Предложите второго сына? Так он занят, у него, оказывается, любовь! Или, может быть, дочь? Так, боюсь, это слегка не принято среди охотников, да и она мне глаза выцарапает и глотку перегрызет на брачном ложе, как только дверь закроется. Или, может быть, сами разведетесь и женитесь на мне?!

На последних словах она презрительно засмеялась, а потому едва услышала, как Мариз горько прошептала:

— Если бы я могла.

Но услышала. И резко обернулась, внимательно всмотревшись ей в глаза.

Больше всего Мариз хотелось отвести взгляд и вернуть всё обратно: в спокойный полумрак, где можно смотреть, не обнаруживая себя, а получать простой успокаивающий суррогат того, что дорого стоило и что взять на самом деле было слишком страшно. Мариз хотела бы вернуться туда, где не нужно решать. И, наверное, в любое другое время она так бы и сделала. Но не сейчас — не после Алека.

Поэтому она выдержала, глядя на Лидию и позволяя той смотреть. И резко вдохнула, услышав, наконец, предельно серьезное:

— Если бы смогли — я бы согласилась.

И повисшее в воздухе выбором «если».

А потом Лидия снова отвернулась, потерла глаза, брезгливо поморщившись от испачкавшей ладони туши, вытерлась салфеткой со столика и, не глядя в зеркало на стоявшую позади Мариз, только на себя, завела руки за спину, дернула молнию на лифе платья, еще раз, снова безуспешно — и, расслабившись, ровно попросила:

— Помогите мне.

И у Мариз снова потемнело перед глазами, но она все равно подошла и едва слушающимися пальцами потянула язычок молнии вниз до конца. А потом, забыв дышать, проследила, как платье с плавным шуршанием будто осыпалось с Лидии, оставив ее в одних кружевных трусиках и ожогах рун посреди белого сугроба. И не сумела остановиться, когда пальцы потянулись к теплой вопреки всему коже. А в себя пришла, только когда поняла, какую руну обводит, ловя дрожь подушечками пальцев — «Терпение», — стараясь не смотреть на «Любовь» на другой лопатке. И отстранилась, опустив сжатые в кулаки руки вдоль тела.

— Обещаю. Я все решу. Дождись, — тихо прошептала она и вышла.

Только после этого, услышав, как закрылась дверь, и каблуки застучали, удаляясь, Лидия позволила себе рухнуть на пол и, больше не сдерживаясь, закрыть лицо руками и зарыдать — от обиды, унижения, подступающей при мысли о будущем паники и совсем немного от опасливой, делающей только больнее, но тем не менее дышащей и вопреки всему пытающейся жить, раз уж родилась, надежды.