— Что ты знаешь о боли? — спрашивает Лина у своего отражения в зеркале, усмехаясь уголками губ.

Она давно разговаривает сама с собой. Это настолько вошло в привычку, что Лина уже перестала обращать внимание на удивленные вопросы окружающих.

Отражение усмехается в ответ: “Я — это ты. Я знаю о боли столько же, сколько известно тебе”.

— Чушь собачья, — Лина оценивающе смотрит в зеркало, зло сжимая губы. — Боль, она вот тут, — она подносит руки к груди, прижимая к сердцу, — внутри, в душе. А у тебя нет души. Ты — лишь пустая оболочка, видимость человека, плоская проекция. Ты то, что видят окружающие. Ты — не я.

Отражение в ответ комично кривит губы, пародируя злость: “И все же, я — это ты. У меня твой потухший взгляд, твои круги под глазами и даже твой зеленоватый оттенок кожи”.

— Ты лишь выглядишь мной, — Лина лениво отмахивается, неуверенным движением тянется к бокалу с вином, стоящим тут же — на письменном столе, и делает глоток. — Я бесконечно пьяна, — она демонстративно тычет в зеркало указательным пальцем, — но ты не чувствуешь ни тумана в голове, ни дурмана в крови. Ха! — Лина яростно вскрикивает, скалясь перед зеркалом. — Хочешь, я тебе докажу?

Отражение повторяет последнюю фразу — очевидно, пытаясь вызвать ее на дуэль.

Лина ставит бокал обратно, едва не расплескав, и идет на кухню. На секунду замирает в нерешительности, потом протягивает руку и хватает с разделочного стола нож. Ее любимый — острый как бритва Золлинген.

— Что ты можешь знать о боли… — бормочет она про себя, ощущая в руке приятную тяжесть гладкой ручки из высокопрочной стали.

Возвращается к зеркалу, встает, опираясь одной рукой о край стола, и буравит свое отражение мутными от вина глазами, пытаясь сфокусировать взгляд.

Отражение смотрит в ответ равнодушно, немного покачиваясь в такт движениям Лины.

Лина подносит нож к скуле, медленно, едва касаясь самым кончиком, плавно очерчивает полукруг к другой скуле, любуясь на свое отражение в каком-то мазохистском экстазе, потом вдруг делает резкий рывок вниз и с силой надавливает. Глубокий разрез.

По щеке отражения бежит струйка крови, и оно смеется, размазывая ее пальцами, повторяя за Линой.

— Врешь, тебе не больно, — кричит Лина и бьет рукой по зеркалу, пачкая отражение кровью. — Ты лишь констатируешь факт. Пусть тебе смешно, но ведь не больно, — она опускается на колени и роняет нож на паркет, на котором бурыми пятнами расцветают причудливые узоры. Жмурится.

На секунду ей кажется, что у отражения не ее глаза — другие, серые, когда-то любимые. Оно смотрит с немым холодным упреком, и Лине становится стыдно — за свою слабость. Она раздавлена, виновата и презирает себя. Она предала собственные чувства в тот самый момент, когда указала на дверь единственной, которую любила. Лина сколько угодно может себя убеждать, что слова, вырвавшиеся в пылу ссоры, ничего не значат, но она знает — с любимыми так не поступают. И ей придется жить с этим — она заслужила, сама себя наказала. Но жалость? Жалости она не вынесет.

Градом катятся слезы, попадая в свежую рану. Лина чувствует, как кожа немеет от едкой соли, но ей все равно. Что значит эта рана по сравнению с той, что в душе? Там — обрывки надежд, осколки мечты, взлелеянной и уничтоженной по ее собственной воле. Там — зияющая пропасть без дна, и Лина делает в нее шаг. Она поднимает нож и бьет со всей силы в зеркало, еще и еще, царапает осколки голыми пальцами в таком исступлении, будто хочет всю себя разрезать на куски.

— Тебя больше нет… больше… нет, — повторяет она вновь и вновь, обращаясь то ли к своему отражению, то ли к своей потерянной любви, то ли к самой себе.