Дзюри любит прогуляться по территории Академии вечером, после занятий — точнее, после заката. Ей нравится чувствовать прохладу на своей коже, нравится, как ветер треплет ей волосы — с небрежной ласковостью, какой она не видела ни от кого из людей — и никому из них не позволила бы.
Дзюри даже разрешает себе думать об этом, как об уединении — хотя с ней всё равно, куда бы она ни пошла, останется её медальон.
Дзюри присаживается на край чаши фонтана — аккуратно, чтобы ночное платье не цеплялось за выщербины на старом камне. Смотрит в воду, отражающую небо и облака вместо её лица (и хорошо; ей не хотелось бы делиться частью себя даже с чем-то, что не обладает душой). Вдыхает полной грудью сумеречный воздух: в эти часы ей дышится легче, чем в любые иные.
Но сегодня в её одиночество вторгается новая студентка — новый дуэлянт, подумать только! — точнее, поначалу только память о ней. Прикрыв глаза, Дзюри вспоминает: это контрастное, красно-чёрное пятно среди одинаковых бело-зеленых блузок и пиджаков, и яркий, почти воинственный, отблеск солнца на волосах.
Она, эта Тэндзё, пришла на Арену, ничего не зная о дуэлях, принесла синай в качестве оружия — и победила. И, что самое интересное, продолжала побеждать дальше — пускай, по её собственным легковесным словам, ей не нужна была Невеста-Роза.
Игра нарушает свои собственные законы... Абсурдно. Дзюри качает головой, слегка нахмурившись — но только слегка; прогоняет смутное беспокойство щелчком указательного и большого пальцев. Но оно упрямо не желает исчезать, и Дзюри продолжает бороться с ним до тех самых пор, пока причина этого беспокойства не материализуется перед нею — словно Академия решила исполнить втайне загаданное желание. (Конечно, Дзюри была бы дурой, всерьёз предполагая подобное).
Тэндзё совершала пробежку — достойное занятие, как бы там ни было, — и Дзюри приветствует её, как и стоит вежливо приветствовать младшую соученицу. Заводит беседу — а почему бы и не завести, — не позволяя любопытству чересчур вырваться на поверхность. Но, в конце концов, едва ли не половину школьных новостей Дзюри узнавала не от мифических «информаторов», а просто от тех, кто не умел удерживать язык за зубами. (По крайней мере, не столь же хорошо, как она сама).
Тэндзё рассказывает что-то — о детстве, об играх в принцев — и смотрит в темное небо, в котором Дзюри давным-давно перестала что-то искать. И отчего-то именно сейчас она ощущает неясный укол тоски, подумав об этом.
Тон собеседницы беззаботен, почти ребячлив, и что-то в нём царапает, мешая просто отдаться течению ритма, вылавливая только значимые детали. Хотя Дзюри без того следовало бы помнить, как опасно бывает течение в открытой воде — но это выглядит так, словно она уже слышала от кого-то столь же поверхностно-наивную болтовню, произносимую с такой же твёрдой уверенностью.
Уверенностью, которая помогает делать произнесённое — правдой. И побеждать.
Дрожь проходит по плечам Дзюри от этой мысли. Она тайком прослеживает черты Тэндзё: простые, обыкновенные. Ничего благородного; ничего, что оправдывало бы подобный тон.
И Дзюри плавно привстает с каменного края, делает шаг — так она привыкла шагать по подиуму, в нарядах, мало чем отличавшихся по покрою. Оборачивается, изящным взмахом откинув с лица несколько рыжих прядей. Смотрит на Тэндзё: прямо и испытующе.
Губы Дзюри растягиваются в улыбке — такую она не раз видела у других девушек-моделей, но еще ни разу не использовала сама.
Если у неё только получится...
Если она только сможет убедить девчонку — Тэндзё — передать ей ненужный секрет. Поделиться им, утолить её любопытство, как жажду — жажду сердца, которую Дзюри никогда не способна будет унять. Но, может быть, способна утешить.
Лицо Тэндзё — совсем близко; ладонь Дзюри почти нежно скользит по ее плечу — почти ласково. Её пальцы не ощущают ни сопротивления, ни отвращения.
Лицо Тэндзё — белое и почти прозрачное, словно подсвеченное солнцем летнего полдня.
Невинное.
Неискушенное.
Совсем юное, не отмеченное ещё непоправимым выбором, совсем как у...
Тэндзё моргает, разрушая иллюзию. Сдвигает брови.
И тяжесть её обмана обрушивается на Дзюри всем своим весом — очередного обмана, от которого темнеет в глазах, и глаза напротив кажутся во мраке больше не небом: гибельным омутом. Темной водой, где плавают оборванные лепестки фиалок — ложь о несвершившемся чуде.
«Нет! Нет, нет, нет!» — судорожный крик разрывает мысли.
Дзюри чувствует, как невидимая волна плещет ей на лицо, на руки и грудь — как брызги растекаются по всей коже, и ее ночное платье намокает, прилипая к телу: словно специально, чтобы ни один изгиб не укрылся от взгляда Тэндзё. Вода как будто набивается в рот и нос, и, должно быть, поэтому так тесно в груди, так тяжело сделать следующий вдох.
Темный, омут, где обитают русалки, невинные и коварные — такие же, как она.
Та, кому ложью — и еще демоны знают, чем — досталось кольцо (достались от природы шанс и возможность); та, кто использует его, чтобы проскользнуть в их избранный круг под наивные разглагольствования о чудесах...
Рыжая роза на миг мелькает перед её глазами.
Нет, больше Дзюри не позволит так себя обмануть! Ни себя, ни кого бы то ни было.
Она бросается вперед, одним точным движением, как в фехтовальном зале, и сжимает руки Тэндзё высоко над её головой. Стоило бы, верно, сразу добираться до кольца, до ложной печати — но так даже лучше. Ярче. Нагляднее.
Тэндзё не готова столкнуться с неожиданностью, но осознав, что происходит, начинает борьбу. Её лицо твердеет, а мышцы напрягаются, пытаясь сбросить чужой вес. У Тэндзё хватает ловкости и физической силы на волейбол и прочие подвижные игры, Дзюри успела навести справки.
Но этого всё равно недостаточно.
И всегда будет недостаточно.
Потому что. Чудес. Не. Бывает.
Дзюри тяжело дышит, рвано усмехается — и смотрит в злые голубые глаза.
Нежности здесь точно не будет места.
Она никогда не делала этого — но отлично представляет, как это должно быть.
Она крепко держит запястья Тэндзё; она сможет удержать их даже одной рукой, это не составит труда. Она — спортсменка, с детства обученная побеждать. И здесь Дзюри победит тоже: то, что зовут «любовью», не так уж сильно отличается от дуэли. Есть победитель, есть проигравший — тот, кто выдаст свои чувства и мысли, тот, кто боится действовать первым, кто глупо ждёт, когда на него — или на нее! — с неба свалится счастье, прямо на голову, осыпая дурманным запахом розовых лепестков.
Слабость — поражение; слабость — смерть. Вода в лёгких, пузырьки воздуха, немой крик — блики солнца далеко-далеко, на прозрачно-голубой, как глаза этой Тэндзё, речной поверхности — так далеко, что не дотянуться.
Но Дзюри не проигрывает — больше не позволит себе проиграть; и она тянется — вжимая запястья Тэндзё в начинающий по-ночному холодеть камень, — тянется освободившейся ладонью вниз, проводит по животу Тэндзё со злостью, маскирующей неопытность.
И плевать, что на Тэндзё не юбка, а нелепые шорты: их можно стянуть до середины бедер одним движением. Резкий рывок, от которого непрочная ткань трещит и едва не рвется — и столь же резкое движение пальцев: чтобы не успела опомниться.
Да, да.
Её пальцы протиснутся в скользкую, нежную плоть, и не страшно, если ногти раз-другой царапнут. Но нужно отдавать себе отчёт в том, что она делает — ведь ей, в глубине души, тоже будет приятно, если эта Тэндзё подчинится. Признает её, Дзюри, право поступить с ней именно так.
Руки Тэндзё замрут и ослабнут, сопротивление прекратится — и она позволит поудобнее уложить себя на край чаши, вздрагивая, забыв о мальчишеских своих повадках. Никто ничего не увидит, а увидевший — промолчит: только тем, кто входит в школьный совет, разрешено быть вне спален после отбоя.
Дыхание Тэндзё участится, а глаза начнут закрываться сами — точно так, как описывали, шушукаясь, её одноклассницы в средней школе, начитавшиеся романтических книжек, — и Дзюри нарочно не станет спешить, вслушиваясь в стоны и вскрики, удерживая в руках метафорические поводья.
А затем, когда Тэндзё замрет, опустошенная, очищенная от проклятой иллюзии, морочащей голову всему Совету разом, — можно будет вытереть влажные пальцы об её одежду, жестом резким и равнодушным, и это будет означать, что Дзюри оказалась сильнее.
В который — на этот — раз.
У нее кружится голова. Воздуха не хватает, перед глазами плывут цветные пятна — рыжие и фиалковые, выцветающие в одинаково муторную черноту.
Дзюри кажется, что она погружается всё глубже и глубже в воду — словно в детстве ее так никто и не спас.
У нее никогда не было старшей сестры. Ни родной, ни даже двоюродной — именно поэтому все так радовались, что она спасена, и сразу же забыли о мальчишке, заплатившем собственной жизнью за жизнь единственного ребенка семьи Арисугава. Единственного наследника, воспитанного, как подобает. Мальчишка был самоуверен и глуп, и он умер, ничего не добившись, а Дзюри — любимая, талантливая, обещавшая вырасти красавицей Дзюри — жива. Так её и воспитывали: всегда. Есть победители, есть проигравшие, и тот, кто покажет слабость, умрёт — даже если за счет его слабости спасутся другие.
И она похоронила в себе это воспоминание; даже глубже, чем память о фиалковых глазах и безразлично-нежных руках, к которым она ни разу не прикоснулась первой. Не посмела даже мысли о таком допустить.
Дзюри осознаёт, что отвлеклась — непростительно сильно, — и еще успевает обругать себя — но уже не успевает увернуться от умелого пинка Тэндзё.
Отлетает назад, едва не ударяясь затылком, но успевая сгруппироваться и перекатиться (не «чудом», нет — благодаря всё той же тренированной ловкости). Сжимает кулаки, но может только привстать, опираясь на локоть — вдруг почувствовав вместо жара борьбы холод подступающей ночи.
Привитое воспитанием, никогда не ошибающееся чувство уместности и приличий предсказуемо быстро берет верх над безрассудством, туманящим разум.
Бросаться на Тэндзё — если не слабую, что вопрос, то заведомо младшую, — было недостойно её. Школьный совет должен подавать пример остальным студентам.
Дзюри тяжело дышит, пытаясь подавить дрожь.
Голос Тэндзё доносится словно издалека — словно сквозь толщу воды, скользит неверным солнечным лучом по дну водоема.
— Психованная... — бормочет Тэндзё, прижимая к груди правую руку. Баюкает вывернутое запястье, заботливо прикрыв пальцами кольцо дуэлянта — обманку, сверкающую тусклым от времени серебром.
Взгляд Дзюри поневоле сосредотачивается на этой детали: такой чёткой сейчас. Такой непростительно-настоящей.
Кольцо.
Кольцо дуэлянта. Печать Розы, даже лишенная осознанного значения.
Дуэль. Правильный, очевидный выход из ситуации.
Если не вышло победить одним способом — всегда следует испытать другой.
Голос Дзюри кажется ей чужим, когда она произносит вызов. В нём та же презрительная сила, и та же сталь — словно продолжение её излюбленнного оружия, — но нет чего-то ещё, неуловимого, подлинного, словно за время их краткой стычки Тэндзё ухитрилась не только не отдать своё, но и забрать что-то у противницы.
Что-то, чего не возместят все клады в глубине морской.

Потом она сидит на краю всё той же чаши фонтана, плотней обычного завернувшись в шаль, и почти дрожит. Она мало что видит вокруг — совсем стемнело, конечно же, давно наступила ночь; но Дзюри вновь кажется, что всё это обман, который тянется бесконечно; что на самом деле она — глубоко под водой, там, где не живут даже рыбы.
На самом деле, она давным-давно утонула.
И даже если она увлечет Тэндзё за собой, в глубокие воды, то ничего не изменится — ничего, что могло бы иметь значение.
Разве что — она будет под водой не одна.
Дзюри усмехается сама себе: это хорошая цель для дуэли. Не хуже любой другой.

***
...но спустя месяц, когда она выходит наперерез самоуверенной, глупой, слепо верящей в чудеса девчонке и почти насильно сует ей в руки собственный меч — Арисугава Дзюри словно пробивает лбом толщу воды, вырывается на поверхность и делает обжигающий, предельно сладкий вдох.
И когда Тэндзё Утэна серьезно, без тени насмешки или презрения, кивает ей, она чувствует — нет, не прощение и не определенность ответа; только право на то, чтобы попробовать дышать дальше.