— Эй, Лола, разве я не устроила отличную вечеринку? — Хлоя без предупреждения вваливается к ней в комнату: нахальная, растрепанная и рыжая, с початой бутылкой в руке. Лола хмурится и поднимает учебник повыше, чтобы прикрыть лицо. Она надеялась, что сестра о ней позабудет — в конце концов, чей это был день рождения? По логике вещей, Хлое давно уже следовало кувыркаться в кровати с очередным «дружком» — недостаточно трезвым, чтобы отказываться, и не настолько пьяным, чтобы заснуть, не доведя дело до логического конца. Но нет, и вот она, Хлоя Кьюриос — пьяный смех, наглая улыбка и серьга в недавно проколотом ухе.
— Эй, ты что, язык проглотила?
— Я уже говорила, — Лола старается сохранять отстраненный тон, — как отношусь к мысли устраивать вечеринку сразу после похорон матери.
Хлоя подходит ближе — развязно двигая бедрами. Лола старается не смотреть, заслонившись книгой, но всё равно невольно подмечает повадки сестры. Как будто в этих блядских движениях есть нечто магическое. Нечто, что влечет к Хлое всех этих «дружков» и «подружек», как бабочек к фонарю.
Она подмечает детали — но не успевает заметить, как ее учебник, словно сам собой, выскакивает из рук.
— Что ты... — Лола едва не задыхается возмущением.
Хлоя быстро перелистывает страницы, а затем со скукой отбрасывает книгу за спину. Еще бы, ее никогда не увлекало чтение. Тем более — специализированная литература, безо всяких там картинок и плоских шуток.
— Во-первых, не сразу, а спустя два дня. А во-вторых — Глэйб нам не мать.
Лола стискивает зубы, стараясь не сорваться за книгой в этот же миг — или не плюнуть Хлое в лицо.
— Глэйб нас вырастила, — цедит она, глядя сестре в глаза. Черные, бездонные — такие же, как ее собственные — в которых только одна Лола и способна читать. По крайней мере, так было раньше.
Еще была их мать. Глэйб. Но Глэйб больше нет, а Хлое — Лола ясно видит — совершенно безразлична недавняя смерть.
— О да — после того, как наш отец бросил нас, потому что мы, — Хлоя тычет пальцем в своё голое плечо, где зеленая кожа видна даже в полутьме: по контрасту с оранжевым платьем и рыжим локоном, — вот такие. Ублюдки. Нелюди.
— Когда это ты успела переспать с Баззом Грантом, чтобы заразиться его убогими определениями? — прохладно интересуется Лола. Хлоя не обращает внимания.
— Да-да, что бы нам ни пыталась втирать твоя драгоценная Глэйб. Может, дети еще могут верить в эти байки — до какого-то возраста, — но с этого дня мы с тобой обе взрослые. Со-вер-шен-но-летние. — Хлоя по-особенному четко выговаривает последнее слово, а затем делает еще один глоток из бутылки. — Ну, давай, скажи это еще раз: «Мы такие же, как все остальные». Гены-шмагены и бла-бла-бла. Несмотря на то, что горе-папаша родил нас чуть ли не из задницы.
— Скажу. Мы ничем, по существу, не отличаемся от всех прочих симов, даже если биологически мы — говоря строго — гибриды, — Лола не поддаётся на провокацию. Лола — будущий медик, в отличие от непутевой сестры, не знающей, куда себя деть. У Лолы отличные баллы по всем предметам, какой ни возьми. Лола знает, что Базз Грант и старики Бикеры — набитые самомнением задницы, и ничего больше.
— Да-а-а? — тянет Хлоя, подходя вплотную — ее тень нависает над сидящей на диване сестрой. — А объясни тогда, почему ты в школе всегда ходила молчком да по стеночке? Почему до сих пор никакую подработку не нашла, старшенькая? Почему у тебя даже завалящего бойфренда никогда не было? Отвечай, ну!
Бутылка неожиданно летит в угол. Резкий, немелодичный звон — и по комнатке тут же разливается густой запах, от которого Лолу тянет сблевать. Она никогда не отличалась такой же толерантностью к алкоголю — в чисто медицинском смысле. Должно быть, инопланетяне намешали в одном и том же баке разный наследственный материал. От разных опылителей-техников.
Да. Подходящее объяснение их родству. Ошибка эксперимента.
Удивительно:как только живот Гларна Кьюриоса не разорвало еще во время беременности — силой отталкивания.
Отвлекшись на своё отвращение, Лола упускает момент — только чувствует резкий толчок в грудь и падает на спину, не удержав равновесия, а Хлоя наваливается сверху, прижимая ее запястья к обшарпанной обивке дивана. Лоле сразу становится труднее дышать.
— Только посмей сказать, что ты всего этого сама хочешь, — шипит Хлоя прямо ей в ухо.
Лола сказала бы, что знает и без подсказок сестры; но каждая из них — несмотря на общее, в каком-то смысле, наследство (по крайней мере, с человеческой стороны) — по-своему обращается с жизнью. Осторожно — или самонадеянно. Сказала бы о выборе, в конце-то концов, и о том, что даже гены («шмагены», — отзывается в голове издёвка) не бывают всесильными.
Вот только Лола неспособна сейчас выговорить ни слова. Ей душно, душно и тяжело: Хлоя всегда лучше успевала по физкультуре. Боль в плечах, едва ли не вывернутых из суставов, мешает сосредоточиться.
Хлоя нависает над ней, втягивает носом воздух — одинаковая форма ноздрей, одинаковая линия челюсти. Ярко накрашенные губы искривляются — помада скрывает очередное, чисто внешнее, сходство.
— Ты ничем от меня не отличаешься. — Проговаривает Хлоя до странного чётко, словно подслушав мысль. — А значит… — она запинается на секунду, — а значит, и хочешь того же, что я хочу. Теперь-то, по твоим дурацким понятиям, вроде, можно.
— Ч-что ты… — уже второй раз за вечер говорит Лола, а затем лицо сестры оказывается уже слишком близко — вынуждая зажмуриться, чтобы не закружилась голова. Лола приоткрывает рот, вдохнуть еще чуть-чуть воздуха, — но именно в этот момент сестра грубо целует ее.
Язык Хлои отвратительно горячий и мокрый — Лола еще ни разу не целовалась ни с кем, но была уверена, что это должно случаться иначе.
Язык нахально лезет всё глубже в рот, и тошнота вновь подступает к горлу, а по спине липким потом стекает страх — надежней клея пришпиливая к дивану. Хлоя достаточно пьяна, чтобы решиться на… да вообще на что угодно. Лола многое знает о размножении симов — в чисто медицинском смысле, опять же: на практике не доводилось попробовать, в этом Хлоя права. И, должно быть, именно поэтому мысли Лолы бестолково топчутся, наталкиваясь одна на другую.
Хлоя только посмеивается и дышит перегаром Лоле в лицо. Тянется за новыми липкими поцелуями, щекочет кожу сухими колкими волосами. Их волосы — еще одно отличие, причуда генетики. Сестра, конечно, не потрудилась распустить пучок на затылке Лолы, и теперь она даже не может поудобнее устроить голову: только ударяется лишний раз. Руки начинают ныть, затекая, накрашенные ногти Хлои царапают кожу, когда она пытается не разжимать хватку. Лола ощущает, как пот стекает по её шее, собирается в ямке между грудей. А грудь Хлои нахально прижимается к её собственной (и, кажется, лифчика нет не только на Лоле, которая собиралась весь день оставаться дома).
Учебники анатомии точно не могли подготовить её к такому.
Пьяная Хлоя с напрочь улетевшей крышей. Ничего хуже и придумать нельзя.
А сестра, между тем, скользит свободной ладонью по её телу — точней, ощупывает, словно бы с предвкушающим любопытством. По-хозяйски стискивает левую грудь, больно надавливает на сосок большим пальцем — и что-то (быть может, участившееся дыхание — рефлекс, реакция на опасность, «бей или беги», а быть может — неловкое поёрзывание бёдрами или поджавшиеся пальцы ног) вдруг заставляет Хлою замереть, ещё сильней прижав запястья Лолы к обивке.
Взгляд Хлои безошибочно скользит вниз — куда-то в темноту между их телами, и Лола осознаёт, с пугающей ясностью, что именно теперь «можно» (пусть даже Хлое, сколько она себя помнит, на общественные условности — кроме одной-единственной — всегда было наплевать).
Лола пробует, наконец, воспротивиться, хотя бы сжать ноги крест-накрест — только сестра оказывается быстрее, резко упираясь ей коленом в промежность. Упирается резко, до боли, и трется там, вжимает грубую ткань в слишком уязвимую плоть.
Лола беспомощно чувствует, как намокают ее трусы — совсем немного, но унижение несравнимо по силе.
— Ты у нас и правда целочка, значит? — криво ухмыляется Хлоя, расстёгивая «молнию» на джинсах сестры. — Ну, значит, буду у тебя первой, — и она вновь смеется пьяным смехом, от которого Лолу пробирает дрожь. И накатывает обреченная тошнота — при виде похабного удовлетворения на лице Хлои, когда та засовывает руку ей в джинсы, щупает и понимает, что сестра, считай, «потекла». Ухмылка не исчезает, так и маячит перед глазами; и Лола лишь прикусывает губу изнутри, готовясь к неизбежным последствиям.
Лола ждёт, но пальцы сестры какие-то слишком медленные. Почти нежные — если это слово вообще можно применять к Хлое, а Лола последняя, кто сделал бы сейчас это (когда-то — целую жизнь назад — была Глэйб; Глэйб, верившая в своих дочерей — Глэйб, не делавшая между ними различия; но думать о матери в такой миг еще тяжелее и невозможней).
Сестра водит пальцами по внутренним складкам, размазывает по ним влагу вместе со слюной Хлои, кружит вокруг входа, и веки Лолы опускаются, словно сами собой. Но черные, сверкающие болезненным блеском глаза-близнецы не дают ей зажмуриться насовсем, поддаться самообману.
— Может, где-то там и есть другие отцовы дети, которым папаша хорошенько вдолбил, что мы только кажемся. Плевать, и на пацанов плевать, и на девчонку. А нас выбросили в мусорный бак, и всё тут, только самим. — Изо рта Хлои вырывается хриплый смешок — вместе с еще не выветрившимся алкогольным духом. Она щиплет Лолу за одну из нижних губ, не жестко и не ласково.
— Вечеринки-гулянки… ха! — Тут Хлоя особенно ощутимо, до неприятного, надавливает сестре на клитор — со звуком, от которого к горлу подкатывает тошнота. — Просто надо так поставить себя, уродство превратить в шик. Но ты, — выплёвывает она, прижимаясь там, внутри, большим пальцем, надавливая, но всё еще не вторгаясь, — только пялишься на меня вот так вот. Пялишься, пялишься… — Капли слюны попадают Лоле на щёку, и она морщится, воперки навязанному удовольствию. Хлоя шумно, зло втягивает носом воздух. — А на самом деле, хочешь со мной. Но это и правильно. Мы… обречены друг на друга, ясно?
И Хлоя, прекращая притворство, бесцеремонно всаживает внутрь Лолы пальцы — три или все четыре.
Лола вскрикнула бы, но Хлоя затыкает ей рот новым поцелуем, грубо закусывает нижнюю губу, засасывает собственным жадным ртом. Лёгкие болят от нехватки воздуха, но Хлоя не выпускает, не даёт отстраниться иначе, чем на пару секунд. Хлоя втискивает, втрахивает Лолу в диван, вновь заставляя ударяться затылком, и гладко-черные пряди по одной вылезают из разлохмаченного пучка. Хлоя двигается ритмично и резко, не позволяя останавливаться и отвлекаться на бессмысленные слова.
Это просто длится, длится и длится; а в мозгу Лолы как будто поворачивают рубильник.
Лола больше не чувствует к сестре того отвращения, которое заставило ее запереться в спальне наедине с учебником. Не чувствует, впрочем, и того родства, холодноватого, но уверенного, которое объединяло их еще в школе. Она вообще ничего не чувствует: словно внутри — не там, куда успели добраться пальцы Хлои, а глубже — что-то набухло, а затем лопнуло. Взорвалось, как сверхновые звезды, о которых рассказывала им Глэйб, и оставило взамен себя черную дыру.
Черная дыра пожирает весь свет, всю энергию, всё тепло, что еще оставалось в ее маленьком мире.
Только обидные слёзы продолжают упрямо течь из-под опущенных век. Лола ощущает на щеке и ухе влажный язык сестры, слизывающий соленые капли; слышит её сопение. Обоняет острый запах собственных выделений, смешанных с острым, пряным сестринским потом. Во всём этом нет ни малейшего чувства; только механика, учебник даже не университетский, а школьный. Можно не обращать внимания, свернуться в собственном космосе, даже если он холоден и сжимается постоянно, в такт ритму, навязанному извне.
Лола позволяет себе раствориться в черной дыре, исчезнуть за горизонтом событий. (Если бы она не собиралась стать врачом, то стала бы астрофизиком; быть может, тогда за ней тоже прилетела бы летающая тарелка, битком набитая отдалённой роднёй — рассекла бы её на части, возвращая долю эксперимента). Позволяет себе распасться на атомы, у которых нет ни целей, ни предрассудков, ни сдвинутых на всю голову сестёр.
Мир возвращается — стуком сердца, запахом пота и еще чего-то липкого, сочащегося у неё между ног. Лола пробует свести их, унять саднящую боль — по счастью, не сильную. В аптечке у неё должен быть антисептик, и ватные тампоны, способные впитать кровь. Последствия дефлорации не должны особенно отличаться, будь партнером женщина или мужчина, и Лола обязательно вспомнит, что ещё об этом говорили на медицинских курсах. Если только она отыщет в себе силы подняться.
Лола моргает, и лицо сестры по-прежнему перед ней. Только теперь они поменялись ролями: это глаза Хлои, сидящей у ней на бёдрах, прикрыты от удовольствия, словно она умяла весь деньрожденный торт, ни с кем не делясь. Хлоя вдыхает запах сестры, оставшийся на её липкой ладони, а затем, без предупреждения, касается этой ладонью лица Лолы.
Хлоя размазывает жидкую слизь по её щеке — а затем бесцеремонно (и с видимым аппетитом) слизывает с пальцев остаток.
— Может, так ты усвоишь хоть что-то от настоящей жизни. Не сложнее, чем вся твоя университетская муть. А нет — так мы ещё повторим. Тебе же, по итогу, понравилось.
Сестра отправляет ей воздушный поцелуй — то ли с похабной, пьяной непринужденностью, то ли с трезвой издёвкой, — и уходит прочь, не заботясь о том, чтобы ползать с тряпкой в углу и подбирать осколки. Бёдра Хлои покачиваются точно так же блядски, как и всегда.
Дверь, впрочем, она за собой прикрывает; а вот задвинута ли защёлка — не проверить никак.
Лола лежит на диване, опустошенная — и пропитанная презрением к себе самой; одновременно. Всё, на что её хватает – это перекатиться на бок, поджав колени. Детская поза, за которую Глэйб бы не похвалила; но Глэйб с ними больше нет, и некому положить ей на лоб ладонь, убеждая, что всё будет хорошо, достаточно только прилежно учиться и неустанно себя преодолевать.
— Гибрид, — повторяет она про себя. — Мы — гибриды. И в этом — всё.
Она дышит запахами алкоголя, пота и женской смазки. Воздух так густ, что вдыхать приходится через рот. Или Лоле только так кажется. Руки дрожат, остаточной мелкой дрожью, и она начинает разминать суставы запястий, сжимать и разжимать кулаки. Надо вымыться и обработать себя, но только не трясущимися — позорно для будущего медика — пальцами.
— Но даже если и так, то не значит, будто бы мы обречены. — Это она произносит вслух, с трудом разлепляя губы, потрескавшиеся и искусанные, едва ворочая языком, на котором ещё осталась слюна сестры. Её единственного родного человека; как бы там ни было. — Не значит ведь, Хлоя?
Закрытая дверь ничего ей не отвечает.