За время, проведенное в Каннареджо, Николет привыкла — и сама одеваться, и мыть-расчесывать волосы (хотела поначалу обрезать вовсе — да только руки не поднялись), и даже за швабру с метлой взяться больше не брезгует.

А вот исполнять роль служанки для кого-то другого…

Но что поделать, если ты — едва ли не единственная женщина в штабе, и уж точно — единственная, кого подпустят так близко. Про кого вспомнят — как наткнулась-встретила у ворот, шикнула на уличных псов в человечьем облике, отпоила настоем трав. Так что — пожать плечами, закатить рукава, и вперед — намыливать-растирать, выжимать-выполаскивать.

Впрочем, Николет просто не может отказать себе в удовольствии: еще раз коснуться густых темных волос Эйрун. Тщательно промыть, чтобы ни пылинки не осталось, и тщательно же высушить, оборачивая голову белым полотенцем — застиранным, но довольно мягким (по местным меркам, конечно — в поместье Линде такое разве что слугам бы и отдали). А потом расчёсывать эти волосы, пряча улыбку в уголках губ, — расчёсывать собственным полированным гребнем с костяной искусной отделкой, оставшимся еще от прежних времен.

Поначалу она при этом пыталась вести расспросы: не каждый день, согласитесь, приходит в город такая странница — босая, в пропыленном платье плотного бархата, оглядываясь, словно на чудо, словно из туманного морока вышла к волшебной шкатулке, к спрятанному внутри янтарному саду — приходит одна, пошатываясь от голода и усталости, но с улыбкой.

Любопытство Николет разбивалось всё об ту же улыбку — лёгкую, чистую, как хрусталь, почти детскую, и в то же время прочную, как боевая броня. «Эйрун» — так она назвалась, непринужденно и просто, но не могла сказать о себе ничего ещё. Проклятая кровь точно также, как и у простых смертных, начинает кипеть, когда девушка или юноша входят в возраст — но там, где у нетронутых «порчей» всё обходится поспешными браками, сломанными ногами и бессонными ночами родителей, у тех, кто носит метку на коже, этот огонь порой выжигает память. Ищи потом в пепле обрывки да лоскуты.

Сердце привело Эйрун в Каннареджо — сердце, а еще песня, отзывавшаяся в крови. Николет лишь головой покачала: она-то никакого янтарного пения не слышала вовсе, но может быть, это всё потому, что не спускалась ни разу чересчур глубоко. И тем более, не намерена спускаться теперь, чтобы проверить: Культ Крови слишком уверенно наложил руку на подземелья, отстреливая на подступах едва ли не каждого «подозрительного» — отнюдь не только Чуящих псов.

Оставалось только быть рядом, незаметно следить, чтобы девушка не навлекла на себя беды. Тень Храма лежит на всех, и даже формальная принадлежность к штабу не спасёт ту, кто окажется слишком неосторожной. Так что Николет, вместо бесплодных вопросов, просто старается больше времени проводить с Эйрун рядом, а заодно — ненароком разузнавать, что та умеет и знает: эти вещи, как правило, держатся прочнее, чем просто память о прожитом.

И вот: Эйрун сидит в в лохани с успевшей остыть водой, плотно закрыв глаза, пока Николет смывает мыльную пену с ее головы. Вода льётся плавными струйками, и ладони движутся неторопливо, уверенно — куда торопиться? Лучше лишний раз задержать в пальцах влажные, тяжелые пряди — не бывает у простолюдинок таких блестящих волос, таких нежных и белых рук.

Николет смотрит, жадно ловит глазами — эти жесты, каких тоже не бывает у крестьянских и ремесленных дочерей. Изгиб шеи, открывающийся глазам, когда волосы подняты, чтобы их выжать и высушить.

Темные волосы. Белая кожа.

Прямой нос, изящно очерченный рот.

Маленькая грудь с торчащими вверх бледно-розовыми сосками. Такую, должно быть, удобно держать в ладонях — гладить большими пальцами, а потом наклоняться и чуть прикусывать, дразня кончиком языка.

Ох. Остается только надеяться, что румянец не выдал мыслей.

Когда ты — проклятая кровь, без того отмеченная «печатью дьявола», легко принять в себе и кое-что иное. Например — что молоденькие прачки, стирающие бельё у реки, волнуют сердце куда сильней, чем солдаты, временно расквартированные на городской окраине. И что отцовский жест, каким он порой, после безвременной смерти матери, похлопывал по упругим задницам пригожих служанок, перенять так же просто, как выучиться у отца читать и ездить верхом.

Грех — так что же, пускай. Николет — единственная отцова дочь, в которой тот не чаял души, и будь она сыном — разве кто-то вообще сказал бы хоть слово о «беготне за юбками»? Лишь бы не случилось приплода на стороне, но женщина от другой женщины никак понести не может.

Но это Николет, а Эйрун… Она еще недавно, должно быть, перестала считаться ребёнком, хотя все женские стати сейчас при ней. Лучше поостеречься, чтоб не жалеть потом.

И всё-таки — она легонько, почти шутя, оставляет поцелуй у Эйрун на шее, слизывая мимоходом капельку воды. Влажная кожа кажется сейчас особенно мягкой. Нежной. Сладкой, как южная дзеффиринская диковинка, которую можно купить на припортовом рынке. Николет даже позволяет себе улыбнуться, дунуть на тонкие, нежные волоски...

Плечи под ее пальцами застывают — ни дать, ни взять, лесной зверёк, попавший в силки. Эйрун сводит колени, прижимает локти к бокам, и голова её мучительно клонится вниз, словно в ожидании удара. Тишина накрывает их обеих, точно ловчая сеть, а в ушах Николет стучит-колотится кровь.

«Сердце привело Эйрун в Каннареджо».

Да. И нет.

В Каннареджо — никогда — не приходят сами. В Каннареджо — бегут; если не осталось никакого больше приюта, если близкие обернулись голодными волками, и в зимней стуже родной дом ничем не лучше промерзлой пещеры. Если небезопасно, если земля горит под ногами, и гончие Храма взяли твой след. Если интриги знати прижали нож к горлу твоих родных — и горькая стынь в глазах заставляет сжиматься сердце. Если — вилы и факелы, если — «дьявольскому отродью» уже складывают дрова для костра.

Если твою жизнь разметало ветром, и только янтарный огонь ведет тебя в пещеры у моря.

Всё это только догадки: она не видела у Эйрун ни заметных шрамов, ни синяков; но гнев всё равно поднимается изнутри — Николет приучилась выживать в несправедливом, опасном мире, но не смирилась с ним до конца. Возможно, у нее всегда было слишком — и знаний, и средств — чтобы даже ссылка не превращалась в трагедию. (В конце концов, у них в столице просто нет особого выбора: единственная отцова наследница обязана будет унаследовать титул; лишь бы только кровь не пускала себе на людях).

А Эйрун...

Как там она говорила — в ответ на укоризненное покачивание головой, на предупреждения и советы: «Внизу не может таиться зло».

А значит, всё зло мира — под безжалостным светом солнца — милосердного, священного солнца; слишком далекого, чтобы воистину защитить и согреть.

А там, на изнанке города — услужливо подсказывает внутренний голос, — есть те, кто всегда пожалеет и примет, да так, что любую цену заплатишь за такое понимание. Красивый — опасной, змеиной красотой — глава Культа Крови, чье имя не поминают при свете дня; обовьет-обнимет и прошепчет на ухо: «Ты — кровь от нашей крови, малышка. Ты в безопасности, ты — своя». И девочка-олененок будет дрожать у него в объятиях, доверчиво наклонив изящно-тонкую шею, пока тот, кого раньше звали Рагнаром, будет плести перед ней видения мира, где у неё, одной из отмеченных, будет законное место — умолчав, разумеется, о цене.

Николет не отстраняется, обхватывая её сзади за плечи. Доверие и защита. Вот о чем втайне мечтает каждый, кого гнали, презирали, использовали.

Не лучше ли, если Эйрун отыщет всё это — здесь?

С ней.

И Николет вновь целует ее в шею — в том же самом месте, ловя губами пульс. И еще раз, уверенней, нажимая ладонями — тшшш, расслабься. Гладит напряженные плечи, разминает их, терпеливо и не спеша, а когда кожа под ее ладонями теплеет, спускается ниже — локоть, запястье — с всё той же упрямой ласковостью. Разжимает стиснутые пальцы — кожа на ладонях грубее, чем у нее; и не только потому, что архивариус Линде не спускается в подземелья без крайней нужды.

(Точнее, просто не способна спуститься, сколько бы ни кусала локти и губы в жажде древних загадок и старинных вещиц: её кровь куда слабее, чем у Эйрун. Уйди она, и Николет ни за что её не догонит — вот потому и решает не отпускать).

Николет гладит эти ладони подушечками пальцев, а затем осторожно отпускает, быстро обходит чан с водой по кругу. Обхватывает лицо Эйрун ладонями и целует — так, как давно уже никого не целовала; маленький городок для ссыльных — не место для любовных приключений, даже если бы у Николет с лихвой хватило средств (ведь правда, хватило бы) на любую девицу из тех, что предлагала матросам и авантюристам мадам Фауста.

Отстраняясь, Николет шумно втягивает воздух — голова идёт кругом, но терять себя ей нельзя, — и крепко, с нежностью судорожной и острой, сжимает запястья Эйрун на своей груди, не отрывая взгляда от её темных глаз. Девушка на несколько долгих ударов сердца вновь застывает янтарной статуей, и Николет боится — вопреки собственной решимости — что сделала всё неправильно, и Эйрун действительно не поймёт...

А потом Эйрун моргает, словно вынырнув с неведомой глубины.

— Зачем? Что… это?

Николет прижимает палец к ее губам.

— Это — ничего. — Она улыбается — тоже так, как не улыбалась давно.

Это — просто. Совсем просто, проще, чем разбираться в хламе — бумажном и не только, — накопившемся за долгие годы беспорядочных искательских промыслов. Проще, чем спорить в который раз с начальником штаба, человеком хорошим, но слишком уж незамысловатым, о ценности материальной и познавательной.

И куда проще, чем преклонять колени в городском храме, повторяя — непременно вслух, чтобы слышали! — с детских лет затверженную молитву. На шее у Николет покачивается солнечный диск, перешедший по наследству от матери, но это — к её глубокому, почти что искреннему сожалению — не значит практически ничего.

Свет падает на них наискось — солнечный, пускай и неяркий свет. Николет горько усмехается про себя: иной бы, верно, принял это за благословение. Заправляет Эйрун за уши свободные пряди — только ради того, чтобы прикоснуться к ним лишний раз. Гладит мочки кончиками пальцев — мочки, а следом щёки, подбородок и шею. Невесомо очерчивает ключицы, обводит большими пальцами ореолы сосков. Проходит по ребрам, точно по клавишам музыкального инструмента.

Опускается на колени, подобрав подол, ловко закидывает ноги девушки себе на плечи — вода щедро плещет на деревянный пол. На полу и без того всюду лужи, и юбка безнадежно промокнет, как и всё остальное, но это одежда всё равно запасная, старая — и ничуть не жаль.

Первый поцелуй — осторожный, почти целомудренный: просто касание губ к другим, женским, тайным губам. Но Эйрун всё равно полузадушено ахает, инстинктивно подаётся назад — а Николет придерживает ее за бёдра. Просто придерживает; ждёт терпеливо, пока влажные пальцы девушки не касаются — неуверенно, но без дрожи — ее волос, не поглаживают по виску и щеке, безмолвно приглашая вернуться. И Николет возвращается, разводит языком складки, слизывает сладкий девичий сок. Круговыми движениями легко поглаживает нежный бутон, а затем надавливает сильней, вынуждая Эйрун двинуть бедрами ей навстречу.

Отвлекается ненадолго от самого сокровенного, оставляя несколько поцелуев на внутренней стороне бедер, вспоминая науку, преподанную особыми «белошвейками» и «прачками», на которых находила деньги сама; а затем возвращается к нетронутому еще никем входу и проталкивает внутрь язык — осторожно, лишь кончиком. И продолжает чередовать свои ласки — то здесь, то там, — вслушиваясь только в ритм вздохов, которые подсказывают Николет, что она всё делает правильно.

Только приподнимает голову на миг, чтобы увидеть — закушенный палец, опущенные веки, тихую дрожь ресниц. Эйрун дышит часто и тяжело, пьяная от непривычного удовольствия. Николет улыбается — и вбирает в рот её бутон целиком, как драгоценное лакомство, чувствуя, как в такт размеренным, упорным движениям нарастает напряжение между ее собственных ног.

Разрядка застает Эйрун врасплох — и Николет едва успевает стиснуть пальцами края бадьи, когда Эйрун судорожно прижимает к себе её голову, откидываясь назад. Слышится плеск — на полу, верно, останется еще несколько свежих луж.

Минута-другая проходят под судорожный — всё замедляющийся — стук сердца, и Николет, отдышавшись, наконец-то поднимается на ноги. Эйрун явно неудобно в уже остывшей воде, и Николет, не устояв перед искушением ещё раз погладить девушку по волосам, сразу указывает ей — вылезай. Свой жест Николет сопровождает улыбкой, и к её радости Эйрун пусть неуверенно, слабо — но улыбается ей в ответ.

Встаёт и прижимается влажным телом к телу, так, что соски трутся о грудь Николет — скрытую лишь простой тканью, а не пластиной корсета. Вздох против воли срывается у Николет с губ: она и не помнит, когда кто-то последний раз так к ней прикасался. Эйрун переплетает их пальцы, почти сжимает её правую ладонь своей.

Пальцы свободной руки неуверенно скользят по талии Николет — не столько с лаской, сколько с любопытством всё того же зверька: оттолкнут ли, или позволят.

Возвращение долга — интересная мысль: возбуждение до сих пор пульсирует между ног Николет, становясь едва ли не болезненным. Но сейчас они и без того задержались. Могут возникнуть вопросы — совсем ненужные ни одной из них.

Так что Николет перехватывает Эйрун за запястье, отводит руки — решительно, но мягко.

Опускает ей на плечи ладони — жестом скорее сестринским, чем любовным.

— Обещай мне, — говорит Николет, глядя ей в глаза. — Обещай, что не будешь неосторожна.

Эйрун кивает, не отводя отчаянных глаз. Укутать бы её сейчас во что-нибудь теплое и пообещать, что всё будет хорошо — а потом прикрыть ладонью утомленные веки. Пусть себе дремлет. Хотя, должно быть, Эйрун опять, как многие дни до того, приснится её подземная Лоза — но на этот раз ей будет, что вспомнить, и о поверхности под светом дня. Поверхности, где они действительно могут лишь выживать — и надеяться, что наступающая эпоха просвещения будет к ним благосклонней.

— Я научу тебя, как.

И Николет судорожно хочется думать, что её замысел — отчаянный и ненадежный — всё же сработает. Хотя бы на какое-то время.