Лилии. Нежные, белые, как девичьи пальцы.
Лилии не приживались в северном королевстве – здесь и раньше-то зимы были суровыми. Так что Анна видела диковинные цветы только в книжках, много лет составлявших ей единственную компанию (не считая слуг, учителей и картин). Она, помнится, проводила пальцами по чуть выступающему рисунку — невесомо и осторожно, будто по настоящим лепесткам (будто по инеистым кристальным веточкам: тронь — рассыплется). Улыбалась мечтательно, воображая огромный сад, где можно бродить и трогать, что вздумается: настоящее и живое. Теплое, как она сама.
Снежные лилии.
Анна судорожно вздыхает, вскинув руку ко рту, когда навечно-нераспустившийся ледяной бутон всё-таки отрывается от стебля и падает, звонко разбиваясь об пол.
Приёмная, где Анна ждёт сестру в назначенный час, всегда украшена драгоценными, диковинными цветами, и все они — лёд, застывший в тысяче форм. Цветы, колонны, резные звезды, переплетающиеся между собою и спускающиеся с потолка, сияющие узоры пола — всё тот же нетающий лёд; только он.
Волосы Анны того же цвета, что и листья цветов. Кожа Анны того же цвета, что лепестки.
Так Эльзе нравится больше.
Её Величеству Эльзе, первой своего имени.
Так Анна ближе к сестре — хотя ей по-прежнему недостаёт стати, выдержки, рассудочной ясности; всего того, одним словом, что делает королевой — именно Эльзу.
А в ней, Анне, бурлит и трепещет слишком много того, что должно оставаться вовеки за пределом замковых стен.
Но Эльза не отталкивает сестру — больше не отталкивает, привечает кивком, назначает часы для аудиенций.
Анна чутко, как всегда, ждёт её появления — и, как всегда, первым слышит чёткий перестук каблуков, вызванивающих голубоватые искристые отблески на хрустальном полу.
Эльза спускается ей навстречу из личных покоев. Оттуда, из неширокого коридора, дышит что-то настолько ледяное и темное, что у Анны кружится голова; но Эльза — Эльза вспыхивает холодным и отчётливым блеском, мигом проясняющим разум — даже ценой радужных бликов перед глазами.
Как-то давным-давно Анна, пробравшись втайне от родителей и слуг на балкон, ловила ладонями узорчатые снежинки, пыталась разглядывать на просвет, но те — в отличие от пышных нарядов Эльзы — таяли слишком быстро.
Венец на челе королевы сверкает, словно северное сияние. Быть может, она действительно, как шепчутся по трактирам, сдёрнула с неба звездный покров, заморозила и разбила, чтобы украсить свою корону и шлейф. А скипетр покойного короля сменяла на ледяной посох, и холод не причиняет ей никакого вреда, хоть и стала она похожа обликом на ледяную статую — столь же прекрасную и неживую, как и её цветы.
Анна заставляет себя присесть в почтительном книксене, хотя босые ноги сковывает мороз, а суставы немедленно начинают ныть. Она разгибает локоть, и что-то в нем легко и сухо хрустит, как ломкая ледяная пластинка.
Церемониал всегда давался Анне с трудом; её тянет хотя бы потереть ладонью о ладонь, разгоняя кровь, отгоняя темное беспокойство.
Но даже родной сестре лучше не испытывать терпение королевы.
Королеве не нужны палачи — тех, кого она судит, она карает сама: легко и без всякого снисхождения.
Граф Адальберт — говорили, он готовил заговор (даже внутри своей собственной головы Анна произносит это слово как будто бы шёпотом) — умирал на ледяной пике долго, очень долго, и живая кровь замерзала на ней, украшая лёд пурпурным узором.
Анна улыбается дрожащими губами, когда сестра подходит к ней ближе. Анна не может отвести взгляда, хотя глаза болят и слезятся от искристо-снежного великолепия.
Сестра пропускает сквозь пальцы белый пепел ее волос. Почти нежно. Почти не больно, когда мороз до самого корня пронизывает случайный волосок – или целую прядь.
«Почти поцелуи», — думает Анна. Если хорошо думать, можно поверить. Холод целует, как жалит – но даже холоду нужно кого-нибудь целовать. Даже холодным пальцам нужно трогать что-нибудь теплое. Даже холодному сердцу нужна сестринская любовь.
Нужна ведь?
Эльза кивает. Её глаза, огромные и ясные, как заледеневшие до самого дна озёра их родины, останавливаются на лице Анны.
— Тепло ли тебе, сестрица? – шепчет она, наклоняясь ближе.
На языке Анны умирает полсотни слов — пестрых весенних бабочек, готовых было выпорхнуть ввысь. Губы трескаются, сочатся тут же замерзающей кровью.
Она может только кивнуть — только разомкнуть губы, выталкивая из застывшего горла своё беззвучное «да», и податься, почти шатнуться, вперед, положив ладони сестре на плечи — жестом, к которому успела приноровиться (который прежде сотню раз повторяла в мечтах).
Эльза даже не вздрагивает. Её глаза становятся ещё шире, становятся, словно зеркало — ясное, гладкое и полностью равнодушное, в котором Анна отражается вся. До мельчайших частиц — мельчайших изъянов чересчур живой, теплой плоти.
Эльза медленно обводит пальцами её лицо, скользящим движением очерчивает линию скул. Холодно усмехается, поддевая пальцами подбородок.
Ледяное зеркало беззвучно лопается. Несчитанные осколки летят Анне в лицо, подброшенные колдовским ветром – она зажмуривается, защищая глаза.
Не стоило бы этого делать; не стоило бы и вовсе показывать слабость перед лицом стихии.
Но слёзы всё равно текут — обидные, несправедливые. Неуместные.
— Тепло ли тебе, сестрица? — Голос Эльзы звенит в ушах, танцует снежинками.
— Ты ведь со мной, — с трудом выговаривает Анна. — А значит, мне теплее, чем без тебя.
Эльза не виновата. Эльза не должна расплачиваться за то, что её собственная сила не подчиняется ей, и делает с ней самой что-то странное и страшное.
Анна всегда будет с ней рядом. Всегда, как должна была с самого-самого начала.
И у неё хватит сил выдержать любовь сестры. Даже такую любовь.
Слёзы застывают на щеках Анны. Веки становятся прохладными и тяжелыми — не поднять.
Руки падают, мгновенно лишившись даже немногой силы.
Инеистая корка ползёт по шее, вкрадчиво сдавливая горло.
Пальцы Эльзы скользят по телу, едва скрытому лёгким — чересчур летним, — платьем. Эльза настаивает, чтобы Анна при ней носила только его — хотя в иные дни любое напоминание о зеленой листве или майском солнце карается смертью.
Пальцы сминают ткань, едва не прожигая насквозь, скользят, оставляя морозный узор на бёдрах, щекочут холодом самое сокровенное. Внутри болезненно ноет — так начинают ныть захолодевшие пальцы, если опустить ладонь в снег. И Анна даже не чувствует дурноты, представляя, как морщится в свой черёд обмороженная кожа, слезая, а то, что под ней, синеет до черноты.
Но плоть, куда более нежная, чем даже пальцы принцесс, по-прежнему ощущает всё, даже когда холод проникает дальше в незащищенную глубину, почти разрывает, почти пронзает навылет. Словно ледяное острие ищет глупого сердца Анны, пробивается к нему с холодным упорством: острыми, яркими, как блики солнца на сосульках, движениями.
— Тепло ли тебе, сестрица моя, моя Анна?
Лезвие изо льда уже нависло над ее сердцем.
— Тепло, — бессильно шепчет она: слово – облачко ледяного пара.
Тело сводит конвульсией; жар выплескивается у неё между ног — и тотчас же липко стынет, болезненно стянув кожу, на внутренней стороне бедра.
Словно ладонь Эльзы вобрала в себя это тепло целиком, без остатка.
И Эльза, словно вспомнив о чем-то, неожиданно повторяет тот жест, которым начала Анна: притягивает её к себе — ближе, совсем близко, — так, что можно почувствовать дыхание на коже лица, на смерзшихся веках.
И веки приоткрываются как раз в тот момент, когда Эльза — её взор по-прежнему незамутненно-чист — встречает её губы своими.
Губы сестры и в самом деле теплее, чем ее пальцы.
Поцелуй длится одно лишь мгновение — но даже его достаточно, чтобы замедлить сердце. Оно бьётся всё судорожней, всё больнее, и пальцы Анны окончательно немеют, а ноги подкашиваются. И когда сосуды уже готовы лопнуть от натуги, дробно рассыпав инеистые кристаллы крови, а на лице у Анны живыми остаются только глаза, отчаянные и непреклонные, — Эльза отстраняется.
Ледяная маска трескается — так неожиданно-остро отпускает холод, сковавший её по рукам и ногам.
Анна делает прерывистый, острый вдох и падает на четвереньки, не в силах удержать равновесие.
На безупречно отполированном полу остаются ошмётки кожи и мяса с её ладоней, когда Анна всё-таки поднимается и дрожит плечами, морщится, одёргивая подол. Подуй она на руки сейчас — выйдет только хуже.
Служанки, которых с каждым днем становится во дворце всё меньше, поделятся потом травами и целебной мазью с «бедной девочкой» — горестное «ох-хо-хо» старой Марты почти звучит у Анны в голове; и она даже не станет им говорить, что вовсе не считает себя несчастной. Или попросту не хочет считать.
Анна шумно, судорожно втягивает носом воздух — освежающе-морозный и беспощадный.
Кое-что надо просто вытерпеть. Как и говорит сестра.
Сквозь шум в ушах ей слышны шаги – перестук каблуков по лестнице: ледяное на ледяном. Всё дальше и дальше. В морозный сумрак, мрак одиночества.
И Анна совсем одна, опять одна, как все прошлые долгих пятнадцать лет; но она ещё слышит — стук сердца Эльзы, вопреки всему, горячий и ровный, отзывающийся в её собственной груди.
Пока отзывающийся.
И холод отступает.
Только затем, чтобы однажды вернуться.