Сэйбер склоняется поцеловать её — и это словно глоток свежей воды в полуденный зной: потому что в её времена прекрасным девам полагалось краснеть и отводить взгляд, трепетно опуская веки, а вовсе не поощрять своего рыцаря мягким, понимающим всё и даже больше, смешком. А ещё — потому, что в её времена немыслимо было одной деве касаться с плотским желанием губ другой — даже будучи, во имя своей страны, в обличье мужчины.
Немыслимо, даже если королева, отданная замуж ради выгодного союза, должна будет до конца своих дней оставаться девственной.
Айрисфиль меньше всего похожа на девственницу; её язык со сладостной опытностью изучает рот Сэйбер, пока она расстегивает на себе блузку и кладет ладони Сэйбер поверх своих грудей, тяжелых и мягких.
Айрисфиль — не Гвиневра, ничуть и ни в чем. Даже если её прохладные руки скользят по коже Слуги, призванной её мужем — небрежно скидывая на пол пиджак и рубашку, невесомо обводя ключицы и пробегая по ребрам, точно по музыкальному инструменту.
Слово «измена» даже не срывается с её губ — хотя за соседней от них дверью находится зал совещаний, куда в любой момент может возвратиться её Мастер. Хотя Сэйбер не может хотя бы на миг не вспомнить о рыцаре, безрассудно отдавшемся страсти к даме, честь которой клялся оберегать.
Но это — совсем иначе.
Это — совершенно другое.
Ведь Кирицугу, думает Сэйбер, никогда не смог бы стать королем. Возвышенного стремления — в которое она верила, потому что Айрисфиль попросила её, — недостаточно, чтобы вести за собой. Чтобы принимать от других рыцарскую присягу — такую, чье нарушение только и может быть сочтено «вероломством».
Он не...
Сэйбер встряхивает головой — и тут же негромко стонет, когда колено Айрисфиль упирается ей между ног сквозь плотную ткань. Конракт связывает её с Мастером ради цели, ради Грааля — не меньше, но и не больше; и Айрисфиль, даже будучи Мастеру невольной супругой, — не часть этого контракта.
Она не...
Мысль расплывается перед её глазами. Айрисфиль расстегивает, наконец, ремень её брюк, и Сэйбер, судорожно вздохнув, переступает через них, прижимаясь разгоряченным, точно в бою, телом к всегда такой неестественно-прохладной коже Айрисфиль.
Они опускаются прямо на ковер, переплетая ноги и руки. Айрисфиль, доверчиво распростершаяся под ней, вновь кажется отчаянно хрупкой и беззащитной — и Сэйбер, охваченная немыслимой нежностью, тянется за очередным поцелуем. С каждым касанием губ — плечо, ключица, шея, край рта — словно обновляя торжественную клятву: охранять и беречь.
Айрисфиль улыбается ей, обхватывая своими кремово-белыми ногами её сильные бёдра. Между ног у ней влажно, и эта влага размазывается по коже Сэйбер, отдаваясь теплом.
«Моя королева», — Сэйбер не говорит этого, не может сказать, потому что где-то глубоко внутри её существа шевелится двойственность: чувствует она себя в этот момент королем Британии, которому не досталось жены, способной понять и разделить его ношу, — или рыцарем-изменником, ночным вором, оскверняющим ложе своего сюзерена.
«Моя королева», — думает Сэйбер, погружаясь пальцами в нежное, сладостно принимающее их лоно, ощущая, как прохладно-бледные пальцы проникают в неё саму, — и с предельной беспощадностью знает, что на самом деле никогда не желала Гвиневру подобным образом. Она попросту смирилась со своим браком заранее. С еще одной жертвой, которую следовало принести королю.
«Разве рыцарь обязан блюсти обет целомудрия?» — дразня, спросила у неё Айрисфиль, прежде чем их губы соприкоснулись впервые. И Сэйбер хотела бы ответить, что нет — то есть, что всё сложнее. Она была куда большим, чем просто рыцарь, но сейчас её не связывает ничего из этого — кроме памяти.
И память не помешает ей подарить Айрисфиль удовольствие, о котором не узнает больше никто.
«Разве обязан рыцарь...» — эхо, звучащее у нее в голове в такт участившемуся биению крови, словно произносит чей-то другой — тоже женский — голос.
И разве обязана королева ждать своего короля, неспособного подарить ей любовь?
Сэйбер думает при этом о Кирицугу — говорит себе, что думает о Кирицугу — и закрывает глаза, вновь встречаясь губами с губами Айри, зажмуривается до пятен под веками, только чтобы не видеть: царственную фигуру в синей мантии, отороченной белоснежным мехом, окутанную холодным сиянием — и ломаную высокую тень за её плечом.
Очертания размываются в жарких волнах, накатывающих на Сэйбер, — лишь тоска во взгляде рыцаря-тени обжигает ей спину, и печать долга на челе короля-легенды леденит кожу.
Она, вздрагивая, всем телом прижимается к Айрисфиль, до капли вбирая подаренную близость — природу которой не желает глубже осознавать.
Но нет вины королевы, ищущей утешения, и нет вины рыцаря, если он делает то, на что король — отдавший ради своих идеалов всё и больше, чем всё — уже не способен. Сэйбер — Артурия Пендрагон, образец и ориентир, — никогда не могла, никогда не должна была бы думать иначе.
Нет вины. Не было и не будет.
Мысль вспыхивает перед ней, ударяет в позвоночник, как молния — и Сэйбер с отчаянным выдохом выгибается в объятиях Айрисфиль, кончая.

...Быть может, если бы она хоть на миг позволила себе задуматься: почему ни разу не поговорила с Ланселотом — как человек с человеком, не как король, — то ей удалось бы немного лучше понять, почему с ней ни разу не заговаривал её Мастер.
Хотя, конечно же, это и вправду — совсем другое.