I. Незыблемая заря
1.
Аббатство Рассвета поистине заслуживало своего имени. Кто знает, думали ли об этом сестры Фамулус из ордена Зрячего Ока, основавшие его здесь несколько веков назад, или просто выбрали возвышенное название, — но рассветы здесь были прекрасны. На утренней заре обычно пыльное, тусклое небо Иокантоса становилось высоким и светлым, затихали хрипло воющие ветра, а окружающие обитель горы казались вырезанными из черной бумаги декорациями. И именно рассветная молитва утешала и очищала душу так, как не случалось ни в один другой час.
За семь лет, проведенных в монастыре, Адалия видела сотни рассветов — и не могла бы вспомнить среди них двух одинаковых. Только покой молитвы оставался неизменен, будь это после ночного бдения или перед полным трудов днем. Всегда... до последнего времени.
Вот и сегодня, преклоняя колени в часовне, пока за стеклами витражей разгорался новый день, Адалия опять не могла обрести душевного равновесия. То и дело, отрывая взгляд от мягко сияющего лика Императора, она косилась вправо — туда, где склонились в молитве сестры из ордена Эбеновой Чаши. Именно там находилась причина ее беспокойства.
У беспокойства было имя: сестра Бранвен. Как звонкий удар колокола, отдающийся глубоким эхом: Бран-венн...
Сейчас, замерев в молитвенном сосредоточении, она походила на статую из темной бронзы и серебра. Серебристо-белые волосы, подстриженные в традиционной для Сестер манере, обрамляли смуглое лицо; губы, неровно перечеркнутые тонким шрамом, беззвучно шевелились, повторяя слова высокого готика. Руки были сложены перед грудью в знаке священной аквилы, и Адалия поймала себя на том, что снова любуется этими сильными пальцами и широкими ладонями — вспомнила, как на недавнем занятии по стрельбе эти ладони лежали поверх ее собственных на рукояти пистолета, поправляя прицел, вспомнила сухой негромкий голос... Она поспешно отвела взгляд и опустила голову как можно ниже, надеясь, что никто не заметит жаркого румянца, залившего ее лицо.
«Боже-Император милосердный, ну что это со мной?»
Конечно, к сестрам Эбеновой Чаши в аббатстве относились с особым пиететом: один из первых орденов, с резиденцией на Святой Терре, и каждая из них видела своими глазами золотые шпили Имперского Дворца... Воинские подвиги в деле защиты веры и вовсе обеспечивали им почитание и едва не преклонение, особенно среди юных послушниц.
Но она-то — взрослая, серьезная женщина, в очередной раз напомнила себе Адалия. Ей уже девятнадцать, она скоро заканчивает обучение, она не должна...
Не должна. Но не думать не получалось.
*
Это началось несколько недель назад, когда послушницам назначили нового инструктора по стрельбе. Боевая подготовка считалась для будущих сестер Фамулус дисциплиной не менее важной, чем, к примеру, риторика или дипломатия, — и кто мог научить этому лучше, чем боевые сестры, для которых священная война была всей жизнью?
Вот тогда-то, глядя, как Бранвен хладнокровно расстреливает ряд мишеней, — маленький, легкий игольник казался в ее руках не то чтобы нелепым, но неуместным, эти руки явно привыкли к тяжести болтера и огнемета, — тогда-то Адалия и поняла, что пропала. С первого взгляда и навсегда.
Несмотря на все свое хваленое аналитическое мышление — а ее способности отмечала даже скупая на похвалу аббатисса — она не могла понять, что с ней происходит. Это не было обычной для юных девушек влюбленностью в кумира: эту стадию Адалия благополучно миновала пару лет назад (без всякий последствий, ибо объект воздыханий о них даже не узнал).
Это не было плотским влечением — его она могла бы преодолеть. Пусть даже Адалия сладко вздрагивала каждый раз, стоило ей вспомнить горячее дыхание над ухом — «ровнее прицел, руку не задирай, курок спускай плавно»; вспомнить сильные руки — одна придерживает ее за талию, вторая ложится на локоть, — ощущение стройного подтянутого тела совсем рядом... Пусть даже Бранвен снилась ей едва ли не каждую ночь, в сюжетах исключительно непристойных и одновременно полных благоговения — прослеживать губами каждый шрам на ее темной коже, опуститься на колени между ее разведенных бедер и воздать ей хвалу, — после них Адалия просыпалась смущенной, с колотящимся сердцем и тянущей пустотой внутри. Но будь это просто желание, она бы справилась, их ведь учили и этому.
Нет. Это было что-то куда как хуже. И все, что могла Адалия — молчать, смотреть и стараться не выдать себя. На утренней службе и на вечерней, когда все сестры собирались в часовне, — смотреть на Бранвен так, словно она была живым воплощением всех святых, вместе взятых. Смотреть на тренировках — иногда у послушниц и боевых сестер они совпадали, и тогда Адалия, затаив дыхание, следила за тем, как легко двигается Бранвен даже в полном доспехе, запоминала каждую деталь ее облачения, каждое движение.
Потом настало время, когда молчать она уже не могла.

2.
Дни здесь похожи были на бусины четок — старых, желтовато-белых, с почти стершимся под пальцами рельефом. Такие же неразличимые между собой, сменяющие друг друга размеренной чередой.
Не то чтобы Бранвен не нравилась эта монотонность. Скорее уж наоборот. После нескольких лет бесконечной войны на Фессалии, после кипящего пламени и армий еретиков, аббатство Рассвета казалось невероятно спокойным и даже уютным. Ее — вместе с теми немногими из сестер, кто сумел пережить последний штурм крепости, — отправили сюда, подальше от боевых действий. Бранвен готова была сражаться дальше, но с решениями сестры-палатина не спорят. Она не спорила.
Привыкала к распорядку жизни в обители, перебирала четки — те самые, верные, подаренные наставницей в день принятия в орден, в которых бусины-черепа истерлись за полтора десятка лет до почти идеальной гладкости, — два раза в неделю учила юных послушниц-Фамулус обращаться с пистолетом. Послушницы поначалу сливались в одну смешливую ясноглазую толпу в серых балахонах, но научиться различать их было не сложнее, чем запомнить стратегические точки, силы и слабости врага в очередной кампании.
И Адалия. Конечно же, Адалия.
...белый мрамор и отполированная до блеска медь, тонкая кожа, точно светящаяся изнутри, тонкие запястья, россыпь веснушек на лице, темные глаза с золотыми искрами — то серьезно прищуренные, то распахнутые искренне и доверчиво, рыжие волосы, выбившиеся из положенной по уставу косы — пушистым облаком вокруг головы, сияющим ореолом...
А ведь начиналось все так невинно. Вопросы после занятий, короткие — правила обители не оставляли сестрам много свободного времени — беседы в вечерний час... Даже, пожалуй, нечто, что можно было бы назвать «духовным наставничеством». Подобные взаимоотношения в орденах Сороритас отнюдь не запрещались, наоборот, их старались поощрять.
Но Бранвен чувствовала, что еще немного — и нарастающее между ними напряжение станет невыносимым, что-то сломается, и равновесие, спокойствие и умиротворение разлетятся во все стороны, точно бусины с оборвавшейся нити...
По счастью, Адалия тоже это понимала. Все-таки не зря ее выбрал именно этот орден.

3.
Несмотря на дневную жару, ночи на Иокантосе были пронизывающе холодными. Но когда Адалия, кутаясь в плащ, пересекла монастырский двор и добралась до стоящей чуть в отдалении резиденции ордена Эбеновой Чаши, она дрожала не столько от холода, сколько от волнения.
Келью Бранвен она отыскала без особого труда; застыла у приоткрытой двери, комкая в руках край плаща, наконец едва слышно постучалась и тут же, не дожидаясь ответа, шагнула внутрь.
Сестра-воительница, похоже, не собиралась спать, хотя время было позднее. Сидела на узкой кровати, поджав под себя ноги, перебирая черно-белые четки. Костяные бусины размеренно постукивали в ее пальцах.
— Адалия, — Бранвен подняла взгляд. — Ты все-таки пришла.
— Я не меняю решений, — теперь Адалия, сняв капюшон плаща, теребила кончик пушистой рыжей косы. — И мне слишком нужно поговорить с тобой наедине.
Бранвен кивнула, и, поднявшись и подойдя ближе — в тесной келье хватило одного шага — взяла ее руки в свои. Какие же у нее теплые пальцы, мимолетно подумала Адалия. Всегда немногословная, Бранвен молчала, терпеливо ожидая, пока младшая соберется с мыслями.
— Это не может... — ну вот, голос все-таки дрогнул, несмотря на все ее усилия, — не может дальше так продолжаться. И я не могу больше молчать. Я... понимаю, это глупо звучит, но поверь, я знаю, что говорю... Я люблю тебя, — выпалила Адалия.
— И ты пришла, чтобы?..
— Я пришла, потому что хочу быть твоей. Сейчас и всегда, — она отчаянно покраснела, но не отводила взгляд.
В серых — цвета отточенной стали — глазах Бранвен не было ни удивления, ни отвращения. Только понимание, и это почему-то было невыносимей всего.
Она медленно покачала головой — у Адалии сжалось сердце — но руки отнимать не спешила.
— Мы не можем. Не вправе. Тем более я, будучи в какой-то мере твоей духовной наставницей... — Бранвен коротко усмехнулась. — Нет. Молчи, — она положила пальцы на губы Адалии, видя, что та собирается возразить. — Ты же понимаешь, что смысл нашей жизни есть служение. Служение Императору и ордену, и долг перед ним — превыше страстей земных.
— Но это не значит, что мы отрекаемся от них полностью! — удержаться от полемики Адалия все-таки не смогла: привычка к теологическим беседам взяла свое. — Пусть мое сердце и полно любви к Императору, но в нем найдется место и для любви к тебе.
— В моем тоже, Адалия, — голос Бранвен упал почти до шепота. — В моем тоже. Но именно поэтому, — продолжила она уже уверенней, — я не имею права связывать тебя подобными узами. Тебе ведь совсем скоро предстоит покинуть обитель, и здесь не должно оставаться ничего, что помешало бы всецело посвятить себя службе. Ни ты, ни я можем позволить себе подвести орден.
— Да, конечно... Ты права, — сдавленно выговорила Адалия, смаргивая подступившие слезы. Она не хотела, чтобы хоть что-то мешало ей смотреть на Бранвен.
«Боже-Император всеблагий и милостивый, — билось у нее в висках, — пресвятая Алисия-заступница, сохраните меня. Она еще прекраснее, чем мне казалось, я сойду с ума. Это ли не чистейшая добродетель — ставить долг превыше чувств?..»
— Мне... нужно идти. Прости, что... что так...
— Постой, — Бранвен коснулась ее щеки, и столько в этом жесте было сдержанной нежности, что Адалия чуть не разрыдалась на месте. — Помолимся вместе.
Она опустилась на колени, обратив взгляд на безыскусный образ Владыки человечества на стене. Сбиваясь, принялась повторять за Бранвен.
— Господь наш Император, чья длань хранит человечество денно и нощно, будь нам опорой и укрепи дух наш, дай нам сил выстоять равно в бою и в искушении, ибо каждый шаг наш, каждый вздох наш — во имя Твое и к вящей славе Твоей...
От холодного грубого камня пола ныли колени, но Адалия почти не чувствовала этого — молитва переполняла ее сияющим серебром, возносила душу, казалось, куда-то к самому подножию Золотого Трона. И ничего не нужно было больше, только это единение в служении, не омраченное иными желаниями, ясное и пронзительное, как выстрел.
...Рассвет застал Адалию без сна, уже в ее собственной келье. Эйфория молитвенного экстаза схлынула, оставив только спокойствие — легкое и светлое. Впереди, всего через пару недель, ждало будущее — чужая планета, неизвестные обычаи, незнакомые люди, для которых ей предстояло стать советницей и помощницей. Это не пугало ее, и не печалило грядущее расставание. Всё в руке Императора, и Он защитит дочерей своих.

II. Город святых и отчаянных
1.
Город горел. Пожары на нижних уровнях улья не гасли уже вторую неделю, кое-где начисто выгорели целые кварталы, но тушить огонь никто не пытался. Некому было это делать. Городские службы были парализованы восстанием, а бунтовщиков, похоже, не волновало, что станет с городом дальше. Или они и сами не могли справиться с разрушением, которое выпустили на волю.
Вздохнув, Адалия отошла от окна. Невыносимо было смотреть на исполосованное черными столбами дыма небо, на хрустальные шпили, потускневшие и утратившие блеск. Тарнисс, столица Алактры, славился во всех окружающих мирах своими сверкающими башнями, и она полюбила их за годы, проведенные здесь... Один из шпилей взорвали три дня назад. Теперь его остатки торчали уродливым, безжизненным обрубком, напоминая сломанную кость. Говорили, будто осажденные сделали это сами, предпочтя быструю смерть тому, что ожидало их в руках еретиков.
Но все же верхние уровни пока что не сдались. Гарнизон остался верен Императору и планетарному правительству, и бунтовщики не могли контролировать воздушное пространство. Они держались. На осадном положении, в режиме жесткой экономии ресурсов, мучительном для привыкших к роскоши аристократов, — но держались. И ждали помощи.
Браслет-коммуникатор на ее запястье мелодично звякнул.
— Леди Адалия! — сквозь треск помех пробился усталый голос дежурного офицера. — Леди Адалия, военный транспорт запрашивает разрешения на посадку.
Неужели это подкрепления? — она позволила себе миг надежды. — Гвардия? Но нет, всего один транспорт... Впрочем, кто бы это ни был, если у них есть верные опознавательные коды — значит, это не еретики. А большего и не нужно.
— Передай им координаты посадочной площадки центрального шпиля, — распорядилась Адалия. Нахмурилась на секунду, припоминая имя офицера — она знала здесь всех, кто имел хоть какое-то значение. — И, Венкад... вам ведь не нужно спрашивать у меня разрешения. Не я здесь командую.
— Вы из тех немногих, кто вообще может здесь командовать, мэм.
Связь со щелчком отключилась. Адалия покачала головой. «Из тех, кто может командовать...» Она не стремилась к этому. Но так вышло.
Лорд-губернатор Ирмавиан, владыка Тарнисса и всей Алактры, которому Адалия вот уже почти десять лет служила советницей, стал одной из первых жертв мятежа. Разумеется, убийцу казнили — тот не пытался ни бежать, ни сопротивляться, выкрикивая что-то о жертве во имя истины, — но удар его клинка оказался смертельным. Вдова Ирмавиана была потрясена и разбита горем, до сих пор не придя в себя, сын и наследник — еще слишком мал... И потому Адалия стала той, кто принимал решения. Она была не одна, но всё чаще жители осажденных шпилей обращались за указаниями именно к ней.
Постукивая каблуками по мозаичным полам, она поспешила к посадочной площадке. Подобные дела, несомненно, требовали ее личного присутствия.
*
Она ожидала... сама не знала, чего. Опередившего расписание взвода Гвардии? Отряда наемников, которые решили для разнообразия послужить непосредственно Империуму? Наспех собранного ополчения с какой-нибудь из соседних планет?
Чего она точно не ожидала — это увидеть знакомые знамёна, серебряную лилию, и пылающую чашу, и черную с серебром броню, и...
Адалия прижала ладонь к губам, чтобы не вскрикнуть. Нет, ей не показалось, не померещилось знакомое лицо. Бранвен. Теперь — сестра-командующая Бранвен, впереди всех, в белом плаще, в отполированных до блеска доспехах, с тяжелым болтером за спиной...
— Вот это, что ли, и есть наши подкрепления? — недоверчиво произнес кто-то рядом с ней — этого юнца в форме личной гвардии губернатора Адалия не знала. — Да их едва ли три десятка наберется!
— Это, — Адалия, развернувшись, пригвоздила его к полу гневным взглядом, — Сестры Битвы. Возлюбленные дочери Самого Императора. Каждая из них стоит сотни обычных бойцов, и никакой ереси не устоять перед ними.
Пробормотав неразборчивые извинения, юноша поспешил слиться со стеной.
Адалия шагнула вперед:
— От имени всех, кто еще верен Императору, я приветствую вас в улье Тарнисс. Прискорбно, что наша встреча состоялась в столь тягостный час...
— Хватит формальностей, — Бранвен смотрела ей прямо в лицо — и наконец тоже узнала. Не подала виду, только мимолетно, почти незаметно улыбнулась. — Предпочитаю сразу перейти к обсуждению тактической диспозиции.

2.
Золотые листья осыпались с деревьев, кружили в воздухе.
Здесь, в садах-оранжереях верхних уровней, обычно царило вечное лето — яркая зелень, перемежаемая тщательно подобранными сезонами цветения. Но теперь, когда в городе бушевало восстание, воды и тепла не хватало на всех, и садами пришлось пожертвовать. Теперь здесь наступила осень — неожиданная, непредусмотренная... и неожиданно прекрасная.
Можно было бы писать какие-нибудь «Этюды увядания», подумалось Адалии, если бы у кого-то оставалось время на такие вещи. Но в осажденных башнях было не до изящных искусств. А жаль. В эстетику осени неплохо вписалась бы и Бранвен — в черном доспехе, похожая на стремительную хищную птицу, — и сама Адалия, тоже одетая в черное, потому что носить иные цвета сейчас казалось ей неуместным.
— Так что ты хотела мне рассказать? — спросила Адалия, пока они шли по извилистым тропинкам между стволами деревьев. — И непременно наедине? — она многозначительно улыбнулась — по привычке, лишь мгновение спустя осознав неуместность этого жеста.
— Доложить стратегическую обстановку, — Бранвен осталась серьезной, может, и вовсе не заметила двусмысленности. Она только что вернулась из битвы, с нижних уровней, и еще не утратила боевого сосредоточения; от нее исходил резкий запах дыма и копоти, броня была покрыта царапинами и вмятинами, на левой щеке красовался багровый кровоподтек.
Адалии не нужно было пояснять.
— То есть... всё настолько плохо? Если ты не хочешь, чтобы это слышал кто-то еще?
Бранвен кивнула.
— Скорее всего, мы не выстоим. В течение пары дней еретики снова пойдут на штурм, и если за это время подкрепления не прибудут...
— А подкрепления — это хотя бы пара полков Имперской Гвардии. Которые, судя по всему, застряли где-то в имматериуме и неизвестно, выберутся ли оттуда вообще. Да, — Адалия отвела взгляд, — перспектива и впрямь... безрадостная.
Они остановились на берегу небольшого круглого пруда, обсаженного ивами. Воды в нем не было уже давно, и узкие буро-желтые листья падали с ветвей, укрывали обнажившееся дно пестрым ковром.
— Это не всё, — наконец произнесла Бранвен после долгого молчания. — Не всё, что я хотела бы сказать.
Адалия теребила в руках золотой медальон, висящий у нее на шее. Надо же, вернулась старая привычка вертеть что-нибудь в пальцах — но только если раньше это были волосы, то теперь рыжие косы были убраны в сложную высокую прическу, до них не дотянуться.
— Я вижу, как ты смотришь на меня всё время, сколько мы здесь — на военных советах, везде. И я не забыла, Адалия. Ничего не забыла.
— Я тоже, — она думала — выйдет сдавленный шепот, но слова прозвучали чисто и ясно. — Я не забыла о тебе.
Они шагнули навтречу друг другу — не сговариваясь — и руки в латных перчатках встретились с тонкими пальцами, унизанными кольцами.
— Знаешь, это кажется даже... — Адалия дернула плечом, — несправедливо — что у нас появился шанс только теперь, когда всё скорее всего вот-вот закончится.
— Воля Его — превыше земной справедливости, — спокойно ответила Бранвен. — Значит, так было нужно.
Адалия вдруг приподнялась на цыпочки — даже каблуки не спасали, она все равно была на голову ниже рослой воительницы — и порывисто поцеловала ее в уголок губ. Легким, невесомым прикосновением, похожим на шелест сухого листа.
— Если эта ночь может стать последней... Приходи, — выдохнула она. — Я буду ждать.

3.
Бранвен медленно шагнула за дверь покоев, которые вот уже несколько лет занимала леди Адалия. Сестра Адалия.
Несомненно, они были более уютны и богато отделаны, чем когда-либо могла бы себе позволить боевая сестра. Но вместе с тем вкус их обладательницы не позволял богатству перейти в чрезмерную роскошь; ни одного ненужного предмета здесь не было.
Сама же Адалия, только что скомандовавшая двери открыться, поднималась навстречу Бранвен с небольшой отоманки, стоявшей напротив окон. Рядом стоял изящный столик из цветного стекла, на котором громоздился когитатор — военный, слишком большой для него, из которого свисали печатные ленты отчёта.
Несмотря на поздний час, Адалия не сменила дневного наряда, и даже не расшнуровала корсет из черной кожи с вытесненными золотом знаками Сестринства и ордена Зрячего Ока, и четки — филигранные золотые аквилы, заключенные в шарики из прозрачного стекла, — по-прежнему висели на ее поясе.
Бранвен еще раз окинула взглядом фигуру сестры и невольно улыбнулась — туфли, небрежно сброшенные, валялись с другой стороны от столика, запутавшись в извивах печатной ленты.
— Ты пришла, — устало улыбнулась Адалия, босиком подходя к Бранвен.
Та улыбнулась в ответ. Адалия всё же нашла для нее столько искренней радости, сколько могла, хотя и была она лишь тенью прежней незамутненной готовности смотреть на мир широко открытыми глазами.
— Я много думала о том, что ты сказала мне, и о том, как я ответила.
В глазах Адалии мелькнуло странное выражение, тут же спрятанное ею под быстро опущенными ресницами.
— И что же? — спросила она с улыбкой — на сей раз легкой, светской, которая значит для сестер Фамулус не меньше, чем силовая броня для Сестер Битвы. Но несмотря на это, Бранвен понимала, что слова родятся легко. Даже если для них безвозвратно поздно.
— Со временем я поняла, что Император — начало всего в Нем — дарует нам любовь, чтобы мы, думая о Нем, не забывали о мире, в котором живем, и сражались друг за друга ради Него. Может быть, для тебя это уже неважно...
Медленно, зачарованно глядя на нее, Адалия потянула с волос черную сетку — они выплыли оттуда медленным рыжим облаком, и Бранвен с облегчением запустила в них руки.
Рыжие пряди были мягкими и упругими, как она и ожидала — Адалия вся была мягкой и упругой. Губы ее пахли миндалем, и Бранвен отчего-то подумала о яде, и подумала вскользь, что лучше бы сама принесла ей смерть — и это было бы неизбежной платой за их теперешнюю близость.
Но шнуры корсета скользили у нее между пальцами, пока она снимала его с Адалии вместе с черным верхним платьем, которое упало на красный ковер и осталось на нем, словно пепел на крови. И вновь Бранвен усмехнулась, глядя на тонкую нижнюю сорочку Адалии — бледно-зеленую, цвета самой молодой весенней листвы. Цвета обновления.
Та рассмеялась ее улыбке и потянула к высоким дверям, за которыми оказалась спальня. В ней были окна, в отличие от передней комнаты Адалии, и зарево пожаров заглядывало в них — оранжево-красное в черном небе, но Адалия щелчком пальцев зажгла неяркие светильники в виде золотых цветов в изголовье простой, но широкой кровати, и оно нехотя отодвинулось за окна.
Пальцы Адалии быстро пробежались по застежкам простой рясы Бранвен, которая не носила ничего вычурного и сложного, когда не надевала броню, — и та оказалась обнаженной, лишь письмена обвивали ее, превращаясь в подобие змеиной чешуи, и, казалось, в неверном свете золотых цветков даже двигались.
Пальцы Адалии быстро проследили одну из строк, обвившуюся вокруг грудей, пуская по позвоночнику Бранвен волну быстрой, приятной дрожи.
— «Ложусь я, сплю и встаю, ибо Император защищает меня. Не убоюсь тем сил вражьих, которые со всех сторон ополчились на меня», — прочитала она тихо, близко, и легкий выдох защекотал шею Бранвен. — Верно. Так и есть — я ложусь и встаю, и каждый день не оказывается последним.
Она прикоснулась губами к речению — и к Бранвен, и та, потеряв терпение, всё же опрокинула ее на кровать, и рыжие волосы рассыпались по простыням.
И так было неслыханным расточительством — тратить драгоценные часы сна, но расточительством было бы — тянуть и с этим.
Но торопиться она тоже не могла. Слишком восхитительной была Адалия, и кожа ее, покрытая веснушками, как золотым песком, словно светилась нежным светом. Руки, словно потеряв умение обращаться с любыми предметами, бестолково шарили по телу, но цели своей эти прикосновения достигали — грудь ее вздымалась всё чаще.
— Мне показалось... — прошептала Адалия. — Только показалось сейчас, что всё это — ради того, чтобы мы снова встретились и всё-таки...
Зубы поблескивали из-за полуоткрытых губ при разговоре, и этот легкий жемчужный отсвет отчего-то завораживал Бранвен. Как и всё в ее сестре и возлюбленной.
— Но это... неправильно, — пробормотала Адалия. — Это было бы... слишком эгоистично, слишком...
— Шшшш, молчи, — Бранвен быстро поцеловала ее, обводя языком внутреннюю кромку губ, — это не так, но мы встретились, и всё-таки...
Ее пальцы быстро скользнули между ног Адалии, нащупывая нужную точку, прикрытую складкой плоти, точно монашеским капюшоном, поглаживая там, пока она сама целовала ее грудь, припорошенную веснушками — ей хотелось пересчитать губами каждую.
Адалия же прикрыла веки, и прикусила костяшку указательного пальца так сильно, что там наверняка должны были остаться следы зубов.
— Не нужно кусать себя, — прошептала она, быстро склонившись к уху Адалии, а потом подхватила ту под бедра, и накрыла ртом нежную плоть, точно рассчитывая каждое осторожное прикосновение языка и с удовольствием чувствуя, как она коротко содрогается в приходящих волнах удовольствия.
*
...Рассвет застал их на балконе — слишком маленьком, чтобы служить хорошей целью с земли или нижних уровней, а значит — сравнительно безопасном. Впрочем, сейчас над истерзанным городом повисла тишина — обманчивая и хрупкая, но тем более драгоценная.
Утренние лучи окрасили бледные небеса лихорадочным, пламенно-розовым румянцем, словно сама планета испытывала боль от бесчинств, творимых еретиками.
Холод здесь, на высоте, пробирался под плащ, накинутый поверх платья. Адалия вновь была готова вселять уверенность в неуверенных и одарять надеждой отчаявшихся, пусть даже почти и не чувствовала сама ни уверенности, ни надежды. От этой мысли ветер, кажется, стал еще немного холоднее.
Ей безотчетно захотелось подуть на пальцы, согреть их — но Бранвен успела раньше, взяв ее ладони в свои. Кивнула вниз, где Адалия, прищурившись, смогла различить двигающиеся фигуры — серые в серых сумерках.
— Они копят силы, — тихо произнесла Адалия. Если Гвардия не прибудет вовремя — этот штурм и впрямь может стать последним, но об этом она говорить не стала. Не нужно было.
Мозолистые пальцы Бранвен крепче сжались на ее ладони. Каждая из них исполнит свой долг до конца — состоит ли он в том, чтобы укреплять дух защитников твердым словом и молитвой или уничтожать бунтовщиков огнеметом и болтером. Каждая из них пойдет до конца, ведь им больше не о чем было сожалеть.
Они были друг у друга, и с ними был Он, кому они служили в любви своей точно так же, как и во всём ином.
— Император не оставит Своих дочерей.
Вера Бранвен, как и всегда, была подобна каменной стене — суровая и несокрушимая, и рядом с ней становилось так легко верить самой. Пусть не в счастливое избавление, но в то, что у них будет возможность достойно предстать перед Его троном.
Всё в руке Императора.
И на Него уповаем.