Это все еще странно. Даже теперь. Смотреть на свое лицо, но при этом вовсе не видеть себя. Другая мимика, другой взгляд, неуловимо другой оттенок загара. Было бы проще, если бы я хоть когда-то в жизни играла чужую роль (и не тогда, когда от этого зависело мое выживание), но все мое актерство ограничивалось парой школьных спектаклей. В которых я исполняла роль дерева. Или какого-нибудь медведя в ростовом костюме. Или задницу лошади.

Уже в ФБР были курсы, где нам объясняли принципы работы под прикрытием, как проникать в преступные группировки, как казаться «своими»… но это было иное перевоплощение. Не человек пытался соответствовать роли, а роль подбирали так, чтобы соответствовать ей было настолько удобно, насколько возможно.

Я думала об этом и в тот раз, когда очередное дело свело две наши Вселенные вместе.

— Что? — спросила Оливия, не я, а другая — ту, которую Уолтер назвал "Боливией". — Ты все время смотришь на меня, как на призрака.

— Скорее, как на кривое зеркало, — ответила я.

— У меня похожие эмоции.

Она дернула плечами. Не пожала, именно дернула. В ней не так много мягких движений, все резкие, порывистые, чуть грубые.

Оливия налила нам обеим чай. Села напротив, подперла кулаком подбородок.

— Я скучаю по кофе, — призналась она, — из вашего мира. Столько лет здесь не пила и не страдала, а у вас попробовала… и снова-здорово.

— Наша Астрид привезла вашей целую банку, — ответила я. — Можешь попытаться намекнуть ей, что стоит поделиться. Только не говори, кто твой информатор.

Она рассмеялась, а потом подмигнула и сказала:
— Заметано!

Мы говорили о деле, которое закрыли, о том, что хотелось бы чаще работать вместе. Еще о чем-то.

А потом Оливия облизнула губы и спросила, стараясь, чтобы это звучало буднично:
— Идем наверх?

Я кивнула. Мы обе знали, чем должен закончиться сегодняшний день. Мы слишком редко пересекались в одной реальности, чтобы тратить эти встречи просто так.

Можно было бы сказать, что это крайняя степень нарциссизма, но мне кажется, что небольшой и не самый здоровый фетиш — это позволительная слабость при нашей работе.

К тому же, пусть она и вылитая я, но многие вещи в нас различны.

В спальне мы быстро избавились от одежды и остановились друг напротив друга, рассматривая тела. Похожие, и различные: другой набор шрамов, но тот же рисунок родимых пятен, одинаковая форма груди, но у одной ореолы сосков окружены редкими светлыми волосками, а у другой — нет.

Мы шагнули друг к другу навстречу одновременно. Поцелуй получился смазанным, Оливия старалась прижаться ко мне, словно пыталась слиться. Водила руками по моей спине, а губами — по шее. А я зарылась пальцами в ее рыжие волосы и думала, неужели я иначе реагирую на прикосновения из-за кортексифана? Или из-за отца? Или потому что жизнь в этом мире опаснее и опасности острее? Моей копии из этой реальности важно было касаться других: она легко могла хлопнуть кого-то из коллег по плечу или обнять за плечи. А я всегда считала саму себя совершенно не тактильной.

Чтобы меньше думать о том, что нас объединяет и разделяет, я потянула Оливию за волосы, вынуждая оторваться от вылизывания моей шеи, и поцеловала. Она быстро перехватила инициативу, а я не мешала, только двинулась к кровати, утягивая ее за собой.
Мы опустились на колени друг напротив друга, уже слегка растрепанные. Оливия улыбнулась, склонилась и облизала мой сосок. Она втянула его в рот, начав при этом мурлыкать какой-то ненавязчивый мотив. От вибрации стало немного щекотно.

— Прекрати, — сказала я.

Оливия оторвалась от меня, лизнув сосок еще раз.

Я пододвинулась к ней, расставляя ноги, так, чтобы плотнее соприкоснуться бедрами. Обхватила ее за поясницу, она меня — за плечи, а потом повела ладони выше, к шее. Мы начали двигаться вместе, вперед и назад, вверх и вниз, в этом было схожее: мы легко подстраивались друг под друга или, скорее, с самого начала были «на одной волне».

Своей грудью я чувствовала ее напряженные соски. Ее кожа казалась грубее моей и чуть холоднее. В то же время внутри меня словно растекался жар, отдаваясь в каждую клеточку тела. Это чем-то походило на те ощущения, что приходили перед использованием способностей, перед тем, как я зажигала лампочки или помогала открыть брешь между мирами. Но было неуловимо иным.

Оливия застонала и навалилась на меня, опрокидывая на кровать, прижалась губами к моим губам и, оторвавшись, прошептала что-то о том, чтобы я прогнулась. Я позволила ей подтолкнуть мне под спину подушку и оседлать мою ногу, трясь своим клитором о мой. Ее лицо раскраснелось, и я поймала себя на мысли о том, что выгляжу сейчас точно так же, как она. Именно это заставило меня прогнуться сильнее и застонать.

Может все-таки стоило поставить диагноз, если наше сходство так меня заводило.
Я положила ладони на бедра Оливии, чтобы больше чувствовать ее движения, чем контролировать их. Теперь стонали мы обе, и трудно было понять, кто громче или чаще.

Она двигалась по четкой схеме: два быстрых толчка, один медленный. Я пыталась считать, но быстро сбилась. А Оливия рассмеялась.

— Боже, Олив, у тебя такое лицо, будто ты пытаешься написать торжественную речь, — от звучания ее голоса внизу живота все сладко сжалось, выплескивая удовольствие, разнесшееся по венам.

Она наклонилась, прекращая двигаться, и прильнула ко мне в поцелуе. Я чувствовала, как дрожит Оливия, и дрожала сама.

Мы неспешно ласкали друг друга после этого, сталкиваясь пальцами. Я прошептала, что люблю Оливию, а она ответила на это, что я просто очень сильно люблю себя. На это я могла только прикусить ее плечо, оставляя метку, которую тут же принялась зализывать.

Она выводила пальцами узоры по моей спине и бедрам, снова мурлыкала тот мотив, и теперь мне не хотелось ее обрывать.

Часы вот-вот должны были показать полночь, и я вспоминала о Золушке и о карете, которая должна превратиться в тыкву.

— Зря она не додумалась тогда уединиться с принцем, — сказала Оливия, ловя мой взгляд, — тогда бы уже не важно было, в какие лохмотья превратилось платье, а на утро не пришлось бы искать, на кого можно надеть хрустальные башмачки.

Я поразилась сразу и тому, как легко она вычислила мои мысли, и тому, что у нее еще оставались силы на длинные предложения и какие-то законченные мысли. Все, на что была способна я, — это невнятные признания и просьбы.

Теперь я не ощущала, что Оливия холоднее меня, наши тела словно разделили тепло на два, и было так уютно и естественно нежиться в объятиях друг друга. Как будто мы всегда и были единым целым, а не двумя людьми из разных Вселенных.